Я докажу тебе (джен)

Мальчик лежит на голой расшатанной кровати на холодном чердаке. Лежит на боку, потому что очень саднит спина, по которой рассвирепевший отец все-таки успел хлестнуть два или три раза охотничьим хлыстом, пока мать не перехватила его руку… Лежит и пытается согреться. В январе в Шотландии холодно. Особенно в старинном замке. Особенно на промозглом щелястом чердаке, куда отправляют спать только в виде наказания.

Но его глаза сухи, а на губах улыбка.

Он доказал. Он доказал то, что хотел.

...

Роберт сказал:

— Спорим, не переплывешь!

— Спорим, переплыву!

— Не переплывешь!

— Переплыву!

— Один, ночью, и не скажешь отцу, если он спросит, зачем тебя туда понесло?

Он набрал было воздуха в грудь, чтобы ответить, но понял, что условия слишком сложны.

Роберт толкнул его на землю и сказал:

— Ты слабак. Я сильнее тебя и храбрее. Потому что я старше, и я буду главой клана, а ты нет. И ты никогда не будешь таким же сильным и храбрым, как я.

Сестренка плакала. Она всегда плакала, когда они ссорились с братом.

— Замолчи, Рути, — бросил Роберт. — Что ты ревешь? Хотя тебе можно, ты девчонка, тебе можно быть слабачкой.

И он ушел.

Его брат поднялся с земли, стряхнул с одежды песок и сухие травинки, и посмотрел ему вслед, и ничего не сказал.

А поздно вечером в замке началась паника. Никто не знал, куда делся один из детей. В комнате его не было, в подвале и на чердаке его не было, и в саду тоже — домочадцы ходили кругами, выкликая его имя, светя себе факелами, пытаясь пронизать «люмосами» черную толщу воды озера, на берегу которого стоял замок. и мать сидела у камина, сцепив руки, а отец рыскал вокруг дома, в бешенстве от того, что не знает, где один из его сыновей. Он спрашивал у старшего сына, но тот что-то мямлил и не мог ответить ничего внятного. Дочка, разумеется, тоже ничего рассказать не могла — что ей знать, в семь-то лет…

Где этот обормот? Где этот сукин сын, засранец, найду — уши оборву, где его дементоры носят?!

А обормот и засранец был всего в паре миль от дома — но в таком месте, где совсем не положено январской ночью быть двенадцатилетнему мальчику одному. Он стоял на голом каменистом берегу маленького горного озерца и стаскивал с себя одежду, готовясь переплыть на такой же голый каменистый остров.

Брат сказал, что он не посмеет.

Мальчик усмехнулся, скидывая ботинки. Я докажу тебе, что я смею. Как ты удивишься утром, братец, увидев меня здесь.

Он уже успел войти в ледяную воду по пояс, держа зажженную палочку в зубах, когда на берег за его спиной аппарировал отец.

Обжигающий холод сменился ураганом обжигающей ярости, его сгребли в охапку, с ним аппарировали домой, на него орали, его ударили хлыстом, его сослали на чердак, ему сказали не сметь спускаться оттуда, пока его не простят за идиотскую, безумную, бессмысленную, смертельно опасную выходку, пока не простят за то, что он упрямо не хочет объяснить свой поступок.

Но он доказал то, что хотел, и проходя мимо брата, застывшего в дверях гостиной, мальчик бросает на него торжествующий взгляд.

*

Юноша сидит на земле, морщась от боли, и баюкает сломанную руку. Он ушиб себе все, что можно, и очки треснули, и ладони горят — исполосованные и обожженные. Но он с улыбкой смотрит на бегущих к нему товарищей. Потому что перелом и ссадины — ерунда, он сейчас все поправит, когда ему вернут его палочку; и он доказал то, что хотел.

...

Фарадей сказал:

— Спорим, тебе было бы слабо это сделать?

— Не слабо.

— Да это никто не смог бы.

— Я смог бы!

— Без палочки? Чтобы даже не подстраховаться, если упадешь?

Через пять минут они уже стояли снаружи, и Фарадей, с двумя палочками в руке, запрокинув голову, смотрел на крышу здания аврорской школы.

— Там не за что держаться. И солнце лупит. Не придуривайся, Клык. Я пошутил.

Сокурсник фыркнул и отодвинул его в сторону, поплевал на ладони, оглянулся на собравшихся рядом товарищей и полез вверх по водосточной трубе.

Лезть было сложно — полдень, июль, и разыгравшееся южное английское солнце немилосердно жгло шотландцу затылок и спину, в глаза лезли влажные от пота длинные волосы, а крашеная черным труба, казалось, была раскалена так, что на ней можно было жарить блины. Но он упрямо лез вверх, прижимаясь к стене, — кирпичи обжигали тело даже через одежду. Снизу ему что-то кричали, но он не слушал и не слышал. Я докажу тебе, что я могу.

Потом он на некоторое время был вынужден замереть, стоя на цыпочках на водосточном желобе, распластавшись по крыше, прикипая, приклеиваясь к черной черепице, прикидывая, как влезть на конек, и понимая, что все-таки избрал не лучший способ. Но не возвращаться же? Цепляясь за черепицу, он пополз вверх.

И он-таки дополз, и выпрямился наверху, и прошел по коньку высокой двускатной крыши. Не до конца, правда. Две трети дистанции. А потом злое саксонское солнце все же ослепило его, как он ни щурился, и он оступился и съехал вниз, без толку пытаясь ухватиться мокрыми саднящими пальцами за черепицу или водосточный желоб.

Но он доказал то, что хотел, и смотрит на бегущего к нему бледного, перепуганного сокурсника победно.

*

Министр магии сидит за своим столом, сжимает кулаки и пытается сдержать свою ярость.

Да кто он такой, чтобы так говорить со мной, да что он себе…

Заглядывает секретарь.

— Сэр…

— Что? — рычит министр.

— Ничего, сэр, извините, — и секретарь прячется за дверь.

...

Мальчишка сказал ему — «Пора бы вам заслужить уважение».

Герой недоделанный. Недоросль. Дамблдоров выкормыш, возомнил о себе…

Ладно, это потом. Не до того сейчас… Министр встает, подходит к большой карте на стене, глядит на нее в свете двух факелов, горящих в железных скобах по обе стороны от нее. Алыми точками, похожими на пятна крови, ее уродуют места, где отмечались за последние дни нападения смертоедов, исчезновения людей, необъяснимые катастрофы у магглов.

— Я остановлю это, — вполголоса говорит министр. — Я буду драться, покуда жив…

Он бросает взгляд на часы. Уже за полночь, оказывается. Август уже наступил. Первое число.

Каким уж он будет, этот август…

Но я докажу тебе и всем вам, чего я заслуживаю, зло думает Скримджер, возвращаясь за свой стол.