Странный (джен)

Силас Вагстафф был очень странной крысой.

Начну с того, что он просто не мог не привлекать внимание. Когда на Дуинлановы высоты осторожно приближалась весна, приподнимая над теплеющей землёй свои жаркие юбки, Вагстаффа часто видели на Северных склонах. Крысы не любили грязь и слякоть; Силас, кажется, вознамерился опровергнуть это. Он часто гулял по едва проснувшемуся после зимы лесу, собирал вылезшие из-под снега «зелёные пальчики» — а потом ел их, самым бессовестным образом жрал, макая в приторно-тягучий мёд. И причмокивал, шельмец, словно вкушал невероятный деликатес, хотя любая другая крыса пришла бы от этого блюда в ужас. Нет, ну сами посудите — чего вкусного в чесноке с мёдом?

Флак был совсем не так молод, как предполагалось. Повидал он на своём веку много интересного и не очень; чудес земных и неземных, диковинок из самых далёких уголков Пангеи. Но крыса, вкушавшая излюбленный деликатес мышей с таким видом, будто ничего вкуснее не ела, моментально приковала к себе его внимание.

На первый взгляд, Вагстафф был самой среднестатистической крысой — поджарой, толстошкурой, с горбатым длинным носом и мелкими глазками-жучками. Однако дела выделяли грызуна сильнее, чем его внешность. Вагстафф словно не был существом этого мира; по крайней мере, вести себя как крыса он категорически не хотел.

Когда Флак, собрав все свои знания, некогда вдолбленные в голову строгим, а ныне покойным, отцом, дописал письмо и решил воспользоваться услугами сигнальщика, впервые поднявшись на Дозорную башню, то обнаружил Силаса за очень странным для крысы делом. Вагстафф сидел на своём трёхлапом табурете, привычно сгорбившись, и задумчиво отбивал ритм на небольшом барабанчике, обтянутом хорьковой кожей.

Крысы любили музыку. Они с большим удовольствием ждали приезда сладкоголосых менестрелей и даже временами подпевали их песням, хоть и не всегда поспевали за шустрой мышиной речью. Но, прекрасные слушатели, крысы редко когда становились творцами. Их грубые сильные лапы были мало приспособлены для хрупких музыкальных инструментов; редко в деревнях какой-нибудь крыс-забулдыга слегка теребонькал на грубо вытесанной лютне — вот и всё, на что были способны эти прекрасные, ужасно талантливые вояки.

А Силас играл — и играл неплохо. Касаясь туго натянутой кожи одними лишь мясистыми подушечками пальцев, он умело создавал ритм, и этот ритм отдавался в душе Флака невообразимо вдохновляющей дрожью.

Голубые глаза озорно сверкнули, когда Вагстафф увидел его. Ударив по барабанам в последний раз — лёгкий звон от уходящего эха ещё некоторое время висел в воздухе, лаская щербатые уши Флака, — он отложил их в сторону и выпрямился.

— Кому письмецо? — протянул он, глотая окончания, как делали те, кто вырос в отдалённых северных провинциях Пангеи.

Флак чуть склонил голову набок. Силас был крысой-загадкой, а загадки он любил, особенно подбирать к ним ответы.

— Жене, — просто ответил он, протягивая пергамент и с интересом шевельнув ухом. Но Вагстафф больше не чудил, вновь надев на себя маску отстранённого и бесконечно влюблённого в работу сигнальщика.

Было и то, что роднило Вагстаффа с другими крепостными крысами, и это был, пожалуй, крепкий брюходёр, настоянный на дубовой коре. Но и тут крыс отличился: когда другие пили, не особо утруждая себя традициями, опрокидывая в глотку очередной глоток прямо из горлышка бутылки, Силас делал всё настолько странно, насколько это было возможно. Он отливал брюходёра в стакан, долго разглядывал переливы тёмной жидкости на его пыльных боках, поворачивая лапу то так, то этак; принюхивался, словно пытался разделить напиток на составляющие по одному лишь запаху…

И мгновенно осушал стакан, не дёрнув ни одним мускулом.

На столешнице рядом с ним всегда были «зелёные пальчики», сыр и жёлуди. Первые он съедал сразу же, после очередного глотка, тщательно пережёвывая едкие листья до зеленоватого сока. Сыр он любил смаковать, разрывая когтями на тонкие длинные полоски, и никогда не поглощал во время питья — только сильно после, раздобрев на дубовых парах. Жёлуди Вагстафф, к счастью, не ел, но подносил к морде, долго мял в ладони, превращая в мелкую коричневатую труху. Дубовый запах делал брюходёр ещё более крепким — по крайней мере, именно это и сообщал Вагстафф, если его в тот момент спрашивали, какого хрена от творит. Проверять, ясен пень, никто не пытался, и странному крысу, как правило, верили на слово.

А Флак наблюдал за ним и лишь дивился: ну вот откуда у этого голубоглазого пасюка замашки настоящей муридейской мыши? Те тоже были любителями брюходёра, но какими-то неочевидными извращенцами: там, где обычная крыса просто нажрётся, как хорёк, мышь-муридейка совершит очередную традицию — с песнями, плясками, бубнами, сырком и желудями во славу триголового Брина.

— Служил, небось, в Муридее? — небрежно интересовался он, подливая Силасу в его пыльный стакан, опаивая — ну и пусть, кто его остановит? Явно не Вагстафф — у того глаза хмельные, как у пирата в портовом борделе, а речь вязкая и бессвязная, после трёх бутылок брюходёра-то.

— А то, ик, — невнятно гундосил Силас, продираясь через свой невыносимый акцент, который только усиливался, когда крыс переставал себя контролировать.

— Скорешился, а? С мышками местными?

— А, ик, то!

Впрочем, ничего внятного вызнать было невозможно: больше трёх бутылок Вагстафф не выдерживал и начинал либо дремать, либо буянить. Драться он, несмотря на знакомство с мышами-пацифистами, умел — и умел неплохо: практически каждый в крепости пробовал на себе его сильные кулаки.

Как-то Флаку не спалось. Ночь стояла мрачная, дождливая, и застарелые шрамы отдавались в мышцах неприятной болью — как всегда, плач небес бередил давно забытые раны.

Выбравшись из казармы, Флак накинул на плечи лёгкую плащевку, не рискуя греметь доспехами, и отправился на стену — душа требовала свежего воздуха, которого во дворе всё же недоставало.

И тут же, в коридоре, ведущем на стену, крыс обнаружил Силаса. Вагстафф сидел на лестнице, поджав под себя лапы и обернув их толстым хвостом, и молча смотрел на стекающий с крыш дождь. Ему тоже не спалось, и Флак не решился спрашивать, какие скелеты будили его по ночам. Вместо этого он уселся рядом, и какое-то крысы молча сидели на холодных каменных ступеньках, думая каждый о своём.

— Не ожидал увидеть здесь живые морды, — наконец разорвал тишину Флак.

Силас скосил на него блестящий голубой глаз.

— Я тоже, — признался он, зябко кутаясь в плащ.

— Похоже, судьба, не так ли?

— Я не верю в судьбу.

И снова тишина, такая неловкая в своём существовании. Флак вздохнул.

— Ты странный, но ты мне нравишься, — неожиданно даже для себя признал он.

Силас издал тихий сиплый смешок, но никак не прокомментировал это заявление. От дождя шло какое-то тоскливое безразличие, усиливаемое прохладой, и крысы неосознанно прильнули друг к другу, делясь теплом.

— Мыши — вот кто настоящие мастера странностей, — внезапно прошептал Вагстафф, и задремавший было Флак вздрогнул, дёрнув отсыревшими усами. — Тот, кто рос мышью, мышью и станет… Даже если шкуркой — крыса.

— Ты рос среди мышей? — вяло удивился Флак, на самом-то деле и предполагавший подобное. Северные части Пангеи были местами недружелюбными, но заселяли их почему-то те, чья сущности выражалась в семье и благодушии — серые мыши, мелкие жители некогда грозной Муридеи. Их акцент можно было узнать из тысячи, и именно он присутствовал в речи Вагстаффа. Даже когда тот пытался говорить на общем языке, то невольно вворачивал привычные конструкции и речевые обороты, которые так любили мыши, но которых просто не могло быть в речи крысы.

— Да, — пробормотал Силас, — рос. Было дело.

— Бывает, — подтвердил Флак. — Чего в нашей жизни только не бывает.

— Много чего не бывает. Но давай не о грустном. — Вагстафф вытащил из-под плаща «зелёные пальчики» и надкусил одно пёрышко. Вокруг резко запахло лесом.

— Давай, — легко согласился Флак, гадая, какая блоха укусила этого нелюдимого крыса. С чего он вдруг решил открыться, распахнуть свою душу перед ним?

Силас покачал головой.

— Твой интерес мне непривычен, но понятен, — пробормотал он. — Не каждый день крысу мыши выкармливают, словно своего детёныша. Матушку свою я и не вспомню. Как и отца, собственно. Кем они были — храбрецами? Трусами? Теперь мои родители — амма да её муж.

— А у меня родственник хомяк, — вспомнил Флак. — Все рослые такие, крысиные воины, а он — толстый, щекастый, да торгаш тот ещё. За каждый флорин биться готов, жадный очень. Но от него я и узнал, когда ещё совсем крысёнком был, что неважно, кто ты. Важно, кем ты себя считаешь. Так что не напрягайся, Вагстафф. Мыши всё же лучшие родители, чем совсем никто.

— Это точно.

Дождь не прекращался, но настроение крыс как-то незаметно улучшилось. За дальней башней показался просвет. Похоже, начиналось утро.