// outburst  (гет)

Она спрашивает: «Чего ты хочешь?»

Он отвечает сухо: «Быть с тобой в аду».

Не оскорблять «мой мальчик» глубоким вязким притязанием.

Сколько их было, этих мальчиков — уже не счесть. Да и не ребенок он вовсе — поганая шутка Вселенной, извращённая в корне, отвратительно-не-смешная.

Ей хочется оказаться там, где, к о г д а их никто не найдет.

Глубина зыбкого — не наступай, девочка, дурочка — отчаяния, непомерного, шипящего его голосом в самое ухо «Если ты вздумала меня поиметь, то я сам. Тебя. Поимею», на части расслаивает каждым дробным словом, словно наточенным идеально ножом.

Она стара как мир, она умна, как Бог, и все это не имеет ни малейшего значения там, где его тонкие пальцы, его взгляд резкий и вздёрнутый презрительно, в жесте безответного самолюбия подбородок, точеные его — коснуться и руку порезать — скулы, широкий подвижный рот.

Хочется целовать глубоко, самозабвенно, отчаянно — задыхаясь без воздуха глухим измученным стоном — и снова, и снова, и снова.

Он обязан ей спасением из бесконечного всеобъемлющего н и ч е г о, и где бы он был сейчас, если бы не она.

В него хочется впиться — ногтями заточенными, резцами зубов, вцепится до крови, до очередного шипящего «черт...». Заставить взвыть, заскулить, заплакать — чтобы душу обнажил так же явно и явственно, как ломаную линию плеч, торчащие углами кости под форменным пиджаком.

Он всем им задаст жару, в этом никаких сомнений не могло, не может быть изначально.

Он шипит сдавленно, одномоментно «чертова сука», бьёт по лицу со всей дури наотмашь — «Не смей. Меня. Касаться», и в голосе ломаном — треск стекла, и в глазах светлых, не невинных уже давно — смерть и пепел тысяч миров.

Сигарета горчит и душит, по спине — скользкая дорожка из пота, горячая шершавая влажность его языка.

Он ее уничтожит. Он уже это сделал, сам, как всегда, того не заметив.

Бой барабанов войны — забавный в своей сути, правильный концепт — набатом стучит в собственных висках, подкашивает нещадно остатки жалкие былого самоуважения ослабевшими коленями.

Он ей д о л ж е н.

«Не зарывайся, сука» — холодное дерево стола врезается в щеку, размазывает сухую пудровость по темной дубовой гладкости, оставаясь на память смазанным алым отпечатком помады.

Руки маленькие, тонкие, тощие — и вопреки тому — сильные нечеловечески.

Она умирает от натяжения волос, треска разорванной по шву ткани, захлебывается гулко с каждым резким толчком, царапает скрежетом ногтей скользкий лак. На бедрах синяки останутся, уже наливаются, багровея, холодным жаром края столешницы, его худыми цепкими пальцами.

Она уже в аду.

Он — ступает по каждому из девяти кругов легко и походя, низводя собственный рык в глухой стон.

Пространство разгорается всполохами, опаляется одномоментно и коротко слепящей яркой вспышкой.

Ей хочется выть, оглушая все вокруг собственной пустотой.

«Я действительно обязан. Но не тебе»

И в этой неизбывно звенящей, изнутри клокочущей ненависти — ни капли жалости, ни крупицы того,

что можно

возвести

до любви.