Где подарки - там отдарки (джен)

Бай, бай, бай, мое дитятко,

Уж я дитятко люблю, да нову зыбочку куплю,

Уж я рабенка спотешу — нову зыбочку повешу,

Нову зыбочку повешу — дитя спать повалю…

Марыська укачивала младенца и смотрела в окошко. Слобода была шумной и весёлой. Князь по-доброму относился к дружинникам, семейным выделял крепкие избы, да не со слюдяными, а заморскими стеклянными окнами в частых свинцовых переплётах.

Путята говорил, что можно было корову купить, сарайка как раз имелась, но Марыська побоялась — а ну как не потянет на новом месте? Попросила козу пуховую, чтобы и молоко, и рукодельничать можно было. Коза оказалась справная — и после окота долго ещё доилась, хватало и на сыр поставить. Муж только посмеивался над ней, а Марыська не знала уж куда руки приложить. Привыкшая с утра до ночи крутиться по хозяйству, в слободе она словно потерялась. Дружинники огородов не держали — а ну как поход князь надумает, какая уж тут зеленуха. Засохнет, коли не поливать, да и жинки у семейных всё больше на базар ходили — дружине платили полновесным серебром, и без подворья прожить можно.

Попервости она радовалась — вставать затемно не надо, спи, словно княжна на мягкой перине. Даже обед мужу любимому и то не всегда нужен — воины часто ели за одним столом с князем, из серебра пили, с золота ели. Путята, хоть и привёл молодуху в дом, всё больше с побратимами был, то тренировал силушку молодецкую, то о новых походах загадывал. Но всё же когда сын родился, справил ей жемчужную кику да сафьяновые сапожки со звонкими подковками на каблуках.

Вспоминала это всё, а сама вздыхала — и мужа по сердцу выбрала, и достаток в доме есть, а радости… Нет? И тут же себя по губам хлопнула — вон же радость, в зыбке лежит, агукает да руками машет, никак спать не хочет. Видать тоже за отца переживает, как они там, в дозоре, не случилось ли чего.

Под окошком, раскрытым по случаю жары, загомонила детвора.

— Божья коровка, лети на небеса,

Там твои детки кушают конфетки.

Всем по одной, а тебе ни одной.

— Полетела-полетела! Смотри, вон она! Айда на речку, там сейчас дюже добре!

И ватага унеслась, щебеча на разные голоса.

Да, слобода была ещё и богатой — ну где это видано, чтобы ребятня просто так бегала, не перебирая крупу к будущей зиме, или находясь на выпасе, отгоняя вреднючих слепней от коров.

Марыська отвела взгляд от резного сундука, что ей отчим вырезал да в приданое дал. Там, на самом дне, завёрнут в отбелённую холстину, лежал подарок от бабки Параскевы, Марыськина самая большая тайна.

Как наяву привиделись чёрные бабкины глаза и слова, что намертво впечатались: «Покуда цела завязочка — всё будет по-твоему, как сама захотела. Но смотри — вылетит и не поймаешь, не запрёшь обратно, улетит уже навсегда».

Стукнула калитка во дворе, но Тяпа голоса не подал, лишь повизгивал довольно. А вскоре в горницу вошёл Путята.

— Ну как вы тут? — подошёл к зыбке и пощекотал сына. Тот радостно агукнул и замельтешил руками и ногами. — Смотри, какую забаву я ему припас, — и вынул из гашника тщательно вырезанную сабельку, чуть больше мужской ладони.

— Рано ещё ему, пусть хоть ходить научится, — обеспокоилась Марыська, — в глаз ещё себе ткнёт!

— Не наговаривай, он малец умный, хорошим воином вырастет, как раз на подмогу нашему князю, — отошёл раздеться, и сквозь снимаемую рубаху добавил: — Чтоб не тявкали всякие…

Марыська, достававшая горшок из печи, чуть ухват не выронила.

— Опять, да? Кижичей воевать пойдёте?

— Не должно, — и муж растёр тонкий шрам на лице, — Славомир с ними замириться хочет, вторую жену из кижичей брать будет. А за ней в приданое рудник с лалами дают.

— Это что, задаром? — хоть и недолгой пока была семейная жизнь с военным человеком, а хватило разумения новости слушать.

— Нет, за это Славомир свою дружину будет давать, когда Пшештеку воевать басурман надо будет. Басуры степь мутят, не сидится им спокойно.

Ребёнок, оставленный без пригляда, хныкнул раз, другой, а потом залился безудержным рёвом.

— Добрыня, не плачь, рано тебе ещё в походы, — заворковала Марыська, — иди покормлю, — и ушла с сыном в крохотную спаленку.

Путята, быстро дохлебав, проскользнул следом. Обнял крепко, поцеловал жарко.

— Любая моя, я же по тебе соскучился, — и ну давай жадными руками оглаживать.

— Погоди, сына уложу и приду, — вспыхнула румянцем, еле себя пересилила, чтобы отойти, а назад словно мигом перенеслась, пичужкой легкокрылой.

* * *

Позже, лежа на крепком мужнином плече и наслаждаясь полным покоем, Марыська вдруг услышала:

— Я завтра в поход к Пшештеку иду, меня Славомир дома оставлял, да я отказался.

— Почему? — и дыхание колючим комом застряло в груди.

— Тошно мне в слободе, словно в клетке, лишь в походах дышать могу. Была бы ты поляницей — вместе бы ходили.

— И сын бы в седле вырос… — горько искривились зацелованные губы.

— Славомир Добрыню в дружину возьмёт, — Путята переплёл пальцы с женой, — пока он в возраст не войдёт, будет тебе долю давать, а потом можешь второй раз замуж идти. Богатая будешь невеста…

— Молчи, не говори, — и ладошкой для верности прихлопнула, — лихо не наговаривай.

— Ну, ты же знала, за кого замуж шла, не за поселянина какого. Да и не собираюсь я к Рожанице на перерождение, это я так, чтоб ты знала.

— Знаю, — и головой кивнула, — а больше не говори об этом. Никогда не говори.

— Как скажешь, любая моя. Ну что, повторим? — и шалые глаза глянули в самую душу.

Путята сдержал слово и больше не заговаривал по поводу будущего своей семьи без него. Именно так, «без него», по-другому Марыська и сказать не могла, сразу обмякала. «Как квашня!» — ругалась сама на себя. Петухам головы только так рубала, на поминках покойников не боялась даже маленькой, а тут… одно слово — квашня и есть!

Но человек ко всему привыкает, и жена дружинника тоже устаёт жить всегда в страхе за любимого. Нет, он никуда не девается, лишь словно уходит в глубину самого естества, да и заботы отвлекают. Некогда бояться — сын, потом второй, хозяйство, которое всё же прижилось у Марыськи. Три пуховых козочки, которых подросший Добрыня пас с важным видом. Несколько грядок с зеленухой, до которой Путята приохотился. А уж какие у неё огурцы получались — все соседки в очередь вставали, когда она солить начинала.

Когда Путята увидел, что жена первые свои шали хочет на рынок снести, да «за дёшево продать», то собрал их в узелок и со словами «такие только княжнам носить», отнёс в терем к Славомиру. Марыськины шали полюбились обеим женам князя — были они тонкими как паутинка, а тёплыми! Никакая душегрея не нужна! А там и заказы пошли, всем хотелось такую же обновку как у княжеских жён.

Путята лишь посмеивался — мол, скоро серебром будут давать, что на шаль по выкладке поместилось, Марыська отмахивалась, но улыбалась довольно — вот и она нашла своё место, а то всё как лист в ручье болталась.

— Тато, тато, возьми меня с собой! Я на Дымке скакать буду! — Добрыня ластился к собиравшемуся в поход отцу.

— А на кого же я дом оставлю? Кто матушке помогать будет да за малым глядеть? — Путята взъерошил вихры сыну. — А вот как приду, так возьму тебя в детинец, князю покажу такого справного хлопца.

— А саблю дашь подержать? — и глазёнки умильные-умильные.

— На, только пупок не надорви, — и, потянувшись, Путята снял с гвоздя оружие.

— Не, я сильный! — закряхтел сын, совсем на немного выдвигая лезвие из ножен.

Марыська давно уже не вздрагивала, когда видела так явно тянущегося к служивым делам сына. Убелённый сединами дядька Хмель, что воспитал Путяту вместо почивших родителей, частенько захаживал к ним в гости и служил хорошим примером того, что и в дружине можно спокойно состариться.

— Добрыня, дом на тебе, — сын в ответ насупил белёсые бровки и кивнул, — слушайся дядьку Хмеля, приеду — спрошу с обоих, — и снова серьёзный кивок. — Мы по границе с басурами пойдём, так что не быстро вернёмся. Дядька поможет, — а это уже жене, — я ему наказал. Ну, добре, — и только дверь хлопнула.

* * *

— Отдай! А-а-а! Отдай, кому говорю! А-а-а! Это моё, мне тато сделал! — с разными интонациями раздавалось со двора.

Месить тесто это не мешало, но вот выйти и наподдать обоим охальникам было откровенно некогда — скоро должен был прийти на обед дядька, что в долгое отсутствие мужа полностью взял их под свой контроль. И так, пока помогали, половину вишни с сахаром съели, охламоны этакие. Вот и выгнала сыновей Марыська во двор, чтобы под ногами не бегали.

Во дворе гавкнул Тяпа для порядка.

— Так их, неча в доме воевать, дома надыть отдыхать, — раздался дядькин басовитый говорок, — мамка выгнала? — и понимающе рассмеялся. — Накося вам гостинцев…

Марыська, слушая это, улыбалась — дядька хоть и не был родным по крови, но стал таким, заменив и ей оставшихся в деревеньке матушку и отчима.

— Ну, принимай, хозяюшка, гостя, — и уселся на лавку, мимолётно поморщившись, словно она не видела, как трёт грудину. — Накося и тебе гостинца, — и протянул забаву — красного петушка, леденец на палочке.

— Ой, дядька, балуешь ты нас, — смутилась, но подарок взяла. — Сейчас пироги в печь поставлю. Ты квас будешь или молоко? А то я с ледника принесу.

— Давай молока, да не торопись, успеешь. Посмотрел я на твоих мальцов и вижу — хватит им за мамкину юбку держаться. Добрыня вон как вымахал! Пора, пора в детинец его вести, с дружиной нехай знакомится, будущих побратимов приглядает.

— Дядька Хмель, да ему же только пять вёсен минуло! Ну, куда ему! Он отцову-то саблю не держит ещё!

— Цыть, неча причитать, научится, а пока обвыкаться будет, время и подойдёт, — старый вояка покрутил ус, подумал и изрёк: — Да не навсегда его беру, до полудня, да и то, раза три в седмицу. Не буду же я у тебя помощника уводить, когда ты в тягости.

Марыська вспыхнула румянцем — муж родный ещё ничего не знает, а дядька уже углядел.

— Ну чего ты? — и вдруг мозолистой рукой погладил по голове. — Путята же мне вместо сына, а ты, стало быть, вместо дочки. Вот и роди мне внучку, а то чего-то устал я, всё сабельки да кольчужки, а куклу резную да бусы заморские и подарить некому.

— Ладно уж, бери Добрыню, только последи за егозой — влезет же куда ни попади.

Несмотря на все опасения, Добрыня привык ходить в дружинный дом, очень быстро завёл себе новых друзей и взахлёб рассказывал обо всём дома. Младший, Драгомил, в отсутствие старшего брата становился всё более самостоятельным и более упёртым — чуть что не по нему — оттопыривал нижнюю губу, хмурил брови и чётко произносил «Зя!», видимо от «нельзя», хотя всё остальное хорошо говорил. А Марыська просто ждала мужа, занимаясь хозяйством.

Погода стояла ясная, в самый раз прожарить на солнце перины да подушки, заодно и холсты выложить — пора уже новые рубахи кроить мужу, а старые как раз на пелёнки пойдут. Сундук с приданым тоже проверить не помешало бы, вывесить всё на просушку, не сколько по надобности, а так негласно заведено в слободе — похвалиться красою, вышитыми скатертями да подзорами на простынях. Да и поглядеть на пичужек на нитяных качелях очень уж хотелось, словно кто на ухо шептал: «точно ли сидят, не свалились ли, цела ли завязочка». Скорее бы уж Путята вернулся, а то сердце не на месте.

— Там ваш Добрыня убился! — прокричал в окно кто-то из детворы. — А дядька Хмель пластом лежит и только рот раскрывает!

Как выбежала из избы, как бежала, почти не касаясь пыльной дороги — ничего не запомнила. Только стучало в груди пойманной птицей то, что раньше сердцем звалось.

Раскрытые настежь ворота, утоптанный двор, растерянные отроки с деревянными мечами в руках, чья-то крепкая рука, что подхватила и повела, лужа у коновязи, мокрые ступени, тёмные сени с пучками трав — всё окружающее словно вспыхивало, освещённое ярким полуденным солнцем.

— Сюда иди, баба оглашенная, вон твой малец! — и повели её куда-то. В голове лишь одно: «Живой!» и сразу ноги задрожали. Села на лавку, где в мокрой рубашонке лежал, тяжело дыша и мелко подрагивая руками, маленький бледный мальчик, с утра ещё бывший бойким загорелым Добрыней.

Погладила по спутанным вихрам.

— А почему мокрый? Они же с дядькой на реку не собирались.

— Ведро с водой на себя опрокинул, — огладил бороду ведун. — Хмеля Рожаница обняла*(инсульт), тот упал в сенях, как раз ко мне зашли, да меня дома не было. Ну, твой-то и решил помочь. Уж как дело точно было — не скажу, вошёл — а они оба и лежат.

— Да, дядька всё грудь тёр, — вспомнилось Марыське, — но не говорил ничего.

— Дружинники — они такие, молчат до последнего, пока поздно не становится. Ну да чего уж тут… А мальца я посмотрел, — и Калина тяжело сел напротив, — пусть у меня переночует.

— Что? — вскинулась больными глазами. — Пошто домой не отдашь? Али случилось что?

— Да нет, ударился токмо, да и то не сильно, больше испугался, но присмотреть бы надо.

Словно холодом повеяло от этих слов. Как наяву вспомнилась бабка Параскева, которая вот также иногда говорила, «присмотреть бы надо». А те, кто по дурости отказывался, уходили в гости к Рожанице.

— Ладно, а когда забрать можно? — и погладила по спинке своего первенца. Сынок свернулся калачиком и упёрся лбом в колени, изредка потирая лоб и морщась при этом.

— А завтра, вот как встанешь, так и заберёшь, — и ведун повернулся к печи. Вернулся с малой крынкой травяного отвара и протянул Марыське. Та приняла и потянула сына встать, чтобы напоить, но на неё рассердились.

— Дура баба, тебе это, пей, а то домой как придёшь, так и выть начнёшь, всех собак испугаешь, да и второго тоже.

Марыська покорно выпила и спешно засобиралась домой — ведь и правда, про младшего и не вспомнила. Хотела обнять Добрыню на прощание, да сынок уснул, не стала тревожить.

Дом её встретил тишиной, такой, что на уши давить начала.

— Драгомил! Вылазь! Где ты спрятался, охальник? — испуг накрывал словно пуховым одеялом — не выбраться.

Весь двор обежала, в сарайку к козам заглянула, побеспокоила недовольного Тяпу, выманив из будки. С замирающим сердцем навестила отхожее место. Забежала в дом. Под все лавки позаглядывала, кинулась в спаленку и там только выдохнула. В раскрытом сундуке, завернувшись в ещё не проданные шали, сладко спал младшенький.

— Драгушка, вставай, я тебе молочка с пирожком дам, — и пощекотала розовую пятку.

Сын зевнул и раскрыл глаза. При виде матери улыбнулся и потянулся на ручки.

— Соня, ты мой, соня, — Марыська подхватила сына и вынула из кокона шалей. За ним потянулась нитка, крепко зажатая в маленьком кулачке. Вот ведь егоза, успел-таки распустить кружево — улыбнулась и понесла на лавку.

Нитка мешалась, и Марыська, не оборачиваясь, дернула посильнее, всё равно перевязывать. Что-то брякнуло и покатилось под самые ноги, больно ударив по косточке.

— Драгушка, и что же ты такое нашёл… — начала оборачиваясь, да так и застыла — под ногами лежала раскрытая банка, а на нитяных качелях сидела только одна пичужка. Руки заледенели от понимания. Марыська, словно против ветра, медленно раскрыла кулачок сына и начала наматывать свой конец в клубочек.

— Мама, а пирожок? — сын заинтересованно вертел головой.

— Да, сейчас, погоди… — домотала нитку, присела, да встать не смогла — ноги, второй раз за день, отказали. — Сыночка, устала я чего-то, ты встань на лавку, тебе сподручнее будет, полотеничко открой, в миске… — и захлебнулась воздухом.

— Сейчас, а тебе дать? — сил хватило только головой мотнуть. — А можно я Тяпе дам? Он двор хорошо охраняет, — и Драгомил, взяв в каждую руку по пирожку, выскочил во двор.

Ведь это всё неправда, это бабка придумала, — думала, да обводила жемчужинки дрожащими пальцами. Ну не бывает так, чтобы от забавы детской такое произошло. Это же не считается, ведь не она нитку размотала, а Драгомил не со зла. Надо срочно всё исправить, да, вот именно, и пичужку вторую посадить рядышком. Только вот ноги покамест не слушаются. Марыська ещё немного посидит и встанет, а потом всё исправит.

— Эй, хозяйка! — с улицы раздался зычный голос. — Малец, мамку позови!

— А ты с татой, да? А где тато? А почему он не приехал? Он в детинец заглянул, да? — зачастил сын во дворе, перебивая настороженный брех пса.

— Хозяйка! — незнакомец был настойчив.

— А она устала, посидит и придёт, — Драгомил выдал всё как на духу и снова засыпал вопросами: — А тато где?

— Значит, сказали уже, — вроде и тихо была произнесена фраза, а как будто над самым ухом. — Тато твой к Рожанице ушёл.

А дальше Марыська не слышала, её словно острой молнией пронзило от макушки до пяток, свет померк, последнее, что увидела — были быстро приближающиеся скоблёные доски пола.