Елочная игрушка (гет)

Под кушеткой напротив нее, прислоненный к дальней стене, лежит елочный шар.

Серебристый, в какой-то дымчатой пыльце. До него не достает свет. Ни блика. Ни искорки. Кажется, вдоль стенки тянется надпись, но у Гермионы не получается ее разглядеть. Быть может, это просто пыль — обычное явление укромных мест. Может, трещина на поверхности. Или же вовсе ничего.

Вполне возможно, это все игра ее воображения.

Когда их протащили по коридорам мэнора, ничто в обстановке не намекнуло на Рождество, но это ни о чем не говорит. Гермиона не помнит, закончились ли уже каникулы или еще идут. Нет. Они давно прошли. Ведь Рождество они встретили в Годриковой Впадине, верно? А отправились туда... пару дней назад? Месяц? Год? А может, она до сих пор там, спит и видит сны, отрубившись после... какого-то происшествия. Вроде бы логично, да? Восприятие искажается, воспоминания смазываются в пятно из цвета, света и звука. Абстрактные и бессмысленные, они плывут и меняются, не привязанные к этому миру.

Гермиона не в силах оторвать взгляд от шарика.

Его уронили? Нет, если он стеклянный. Может, укатился, когда наряжали елку, и о нем забыли? Но это было бы странно. Обернутый в шелковую бумагу, приютившийся в собственной коробочке, шарик казался особенным, ценностью. У ее мамы тоже была праздничная игрушка, на которую она даже дышала с осторожностью. «Игрушка принадлежала бабушке», — слышит Гермиона слова из детства... а до этого, наверное, и прабабушке. Это был маленький резной олень из дерева, не раскрашенный, с тонкими хрупкими рогами, которые надломились бы от легчайшего ветерка. Его всегда вешали на верхние ветви их скромных елок: довольно высоко, чтобы не достала маленькая Гермиона, которой хотелось все пощупать, но так, чтобы не сломался при падении.

Нет, должно быть, шарик туда положили. Спрятали. Специально. Мысль интересная, гораздо заманчивее той, что это просто забытая праздничная безделица, жертва повеления Волдеморта хозяевам дома оживить весь этот... нет. А вообще, может, он с таким же вниманием относится к украшению елки или к идеальной прожарке окорока, как и к массовому геноциду. Гермиона пытается вообразить мэнор в мишуре и гирляндах, Волдеморта в шапке Санты, криво сидящей на лысой голове, с вилкой и ножом в руках. Предвкушающие румяные лица его сторонников за длинным столом, которые ждут, когда он разрежет индейку и передаст каждому идеальный ломтик.

Она поневоле смеется, отхаркивая кровь. Кто-то кричит — но не от страха. С яростью, на изломе. Грохот и голоса, знакомые и незнакомые. Кто-то вздергивает ее за волосы и прижимает нечто острое и холодное к горлу. То же острое и холодное, что совсем недавно взрезало нежную кожу предплечья, — и воздух в легких заканчивается. Она захлебывается словами, но не представляет, что говорит, если говорит вообще.

На периферии разлетается стекло, окатывая осколками, и покрывает комнату блестящей пыльцой. Гермиона падает, приложившись лбом об пол. Шарик на прежнем месте, лишь чуть вращается вокруг своей оси, то исчезая, то возникая перед глазами мутной картинкой. Нетронутый. Да и чего там бояться? В его убежище безопасно. Чья-то тонкая влажная рука сжимает ее руку, скользя и срываясь в лужу... это кровь? Ее? Насколько сильно ей прорезали руку? А клинок, он оставил на ее горле глубокую влажную черту? Она мертва? Нет... в смерти не было бы так больно, правда?

Последним, перед тем как мир закручивается и сжимается, она видит дикий взгляд серых глаз. Кажется, таких же серых, как шарик под кушеткой. Гермиона надеется, что тот, кто его спрятал, когда-нибудь его отыщет.

XXX

Слушания заканчиваются, едва начавшись. Пресса мало их освещает, предпочитая сообщать об открытии всеми любимых лавок, о возвращении всеми любимых музыкантов и актеров. Не о политических перипетиях. Гермиона понимает. Отчасти. Люди жаждут вернуться к нормальной жизни, начать восстановление и оставить войну в прошлом, но разве не с неосведомленности в первую очередь начались все проблемы? Волшебникам сообщают, если кто-то приговорен к Поцелую, но и только.

Но, возможно, это и не обязательно. Слушания не длятся больше пары дней. Насколько может судить Гермиона, дела открывают и закрывают.

Дело Драко Малфоя, однако, не тот случай.

Ее не выбирали в присяжные, но она все равно следит за его жизнью с последней битвы. (Если бы кто спросил, зачем ей это надо, то не услышал бы четкого ответа.) Под конец заседания обвинители по его делу интересуются ее мнением. Странная любезность, но Гермиона ей рада.

— Я думаю... — и умолкает. Подергивания в правой руке не проходили с того дня в мэноре. Лучшие целители в стране разводили руками. Гермиона полагает, совсем радужная концовка бывает только в сказках.

— Да, мисс Грейнджер? — подталкивает обвинитель.

— Я думаю, он такая же жертва, как все мы, — говорит она, устремив взгляд на свои пальцы. — Учитывая, что он пережил... он тоже заслуживает покоя.

На следующий день с Малфоя сняты основные обвинения.

XXX

Когда все заканчивается, Гермиона посылает Малфою сову. Она не вполне понимает зачем — вероятно, до сих пор не в себе — и не уверена, что ему вообще будет дело до ее послания. Гермиона вкладывает записку, нацарапанную неровным, не таким, как прежде, почерком, в музыкальную магловскую открытку «С Днем рождения», которая ее рассмешила, и думает, что посмеяться сейчас никому не помешает. Даже Малфою.

Она не ждет ответа, но он приходит через неделю: отрывистое, почти грубое «спасибо», которое не предполагает дальнейшей переписки.

Гермиона все равно посылает сову.

XXX

Через несколько месяцев от Малфоя приходит открытка ко дню рождения. На лицевой стороне изображен многослойный торт из книг, никакой музыки. В одном из прошлых писем он упомянул, что музыкальная открытка слишком громко запела в его тихом доме и напугала его до чертиков, и просил, чтобы Гермиона «воздержалась» (слово было подчеркнуто несколько раз) в будущем от поющих посланий, если уж ей так хочется и дальше переписываться.

К поздравлению приложены сертификат (излишне дорогой) во «Флориш и Блоттс» и пожелание хорошего дня, написанное ярко-зелеными чернилами. Формальность, но чего еще ждать от Малфоя.

Гермиона использует сертификат на полную в следующий же день, купив книги, которые ей не нужны, и замечает Малфоя в кафе по соседству. Она не останавливается поболтать. Последний раз они разговаривали вживую еще до войны, и вряд ли то можно было назвать разговором, но Гермиона ловит его взгляд и улыбается.

Он прячется за чашкой чая, но она готова поклясться, он улыбается в ответ.

XXX

Спустя еще несколько месяцев она посылает Малфою рождественскую открытку и избегает думать об этом хоть сколько-нибудь больше на протяжении оставшегося декабря.

Это время года навевает воспоминания, о которых Гермиона предпочла бы совсем забыть. Первый декабрь с тех пор, как все случилось. Откуда ей было знать, что ее так сильно зацепит? Гарри и Рон заходят к ней в гости — в дом ее родителей, — приглашая на рождественский ужин к Уизли. Упрашивают, убеждают, что ей полезно выбраться и пообщаться с людьми. Когда она говорит им «Нет, не сейчас», они замечают, что с окончания войны она сама не своя. Гермиона наблюдает за очередной судорогой в пальцах; ее друзья чертовски правы.

Малфой отвечает двадцать третьего числа. Успевает, можно сказать, в последнюю минуту, но, думает Гермиона, у него столько же причин мучиться праздниками, как у нее. Из послания вываливается записка и еще один сертификат — опять во «Флориш и Блоттс» на сумму в два раза больше, чем на день рождения. Его состояние за прошедший год не сильно оскудело, в отличие от чьего-то еще.

Записка коротка, как и прежде, но Гермиона перечитывает ее четыре, пять, шесть раз, пытаясь понять.

В канун Рождества Драко Малфой приглашает ее к себе выпить.

Первый порыв — разорвать бумажку и выбросить в камин. Малфой не удивится, если она не придет, если просто притворится, что не получала никакой записки. Это ведь странно, верно? Они не... друзья, ничего подобного. Просто люди, которые иногда обмениваются письмами. Друзья по переписке максимум. Каким образом это оправдывает подобные приглашения? Но тут Гермионе становится интересно, как он проведет праздники. Отец в тюрьме, мать... где-то, а он один в том огромном доме.

Том самом доме.

Это глупо. Очень, очень глупо, но, пока не передумала, она отправляет записку, обещая прибыть завтра вечером. Черт возьми, может, у нее получится победить собственных демонов!

XXX

Она доехала бы до Уилтшира на автобусе, но с тех пор, как начался снегопад, на расписание транспорта никак нельзя полагаться. С бесконтрольными судорогами в пальцах сложно делать точные взмахи палочкой, но у Гермионы получается аппарировать. Ее выплевывает ближе к главным воротам Малфой-мэнора, а не к парадной лестнице.

Сад засыпан снежной пылью, но та едва ли скрывает заросшие клумбы, траву, щекочущую лодыжки, потрескавшиеся неровные камни на дороге и ступенях, ведущих к входной двери. В другое время Гермиона прокомментировала бы опасное состояние дороги: неровности, снег плюс ее старые ботинки — но ее дом выглядит не лучше. Она стучится; серебристый венок висит так, словно о нем вспомнили в последний момент.

Малфой долго не отвечает. Она слышит, как он ругается за дверью. Гермиона стискивает руки, теряющиеся в больших перчатках.

Когда он наконец открывает дверь, выпуская порыв нагретого огнем воздуха, она наклоняет голову и оглядывает его с головы до ног. На его щеках заметна щетина, золотистая, в отличие от белого шелка волос, а под глазами залегли темно-фиолетовые круги, как будто он не спал лет сто. На исхудавшем теле висит темно-серая рубашка, и Гермиона с удивлением отмечает, что он стоит босиком.

— Грейнджер, — его голос шелестит, точно гравий на дорожках. — Гм... рад, что ты пришла?

Она игнорирует вопросительную интонацию и проходит внутрь.

— Малфой.

Он захлопывает дверь и смотрит на нее как на видение.

— Можешь... забрать у тебя пальто?

— О, а... спасибо. — Гермиона сбрасывает тяжелую вещь с плеч и передает ему. Наблюдает, как он пристраивает пальто на вешалку в конце вестибюля, гадая, улыбнуться или уносить отсюда ноги.

— У тебя, гм... нет эльфов? Которые могли бы сами повесить пальто? — произносит она вместо этого. Гермиона уже забыла, как вести разговоры.

Малфой качает головой.

— Больше нет. Хотя парочка, может, осталась в восточном крыле, занимаются чем-то своим.

— Ты не знаешь?

— Я закрыл восточное крыло, как только меня выпустили из-под стражи. Я бы стер его с лица земли, если бы это не нарушило структурную целостность всего дома.

Она знает ответ, но все равно спрашивает:

— Почему?

Малфой вздыхает.

— Потому что я больше не хочу смотреть на восточное крыло, Грейнджер, и сомневаюсь, что хочешь ты. Учитывая все обстоятельства. — Он манит ее вглубь дома, за ним перемещается длинная тонкая тень. — Пойдем. Выпивка там.

Гермиона идет за ним в гостиную, где у дальней стены потрескивают в камине поленья. У кресла с широким подголовником стоит башня из книг высотой почти с нее. В углу у двери — невысокая забытая елка, груда коробок с надписью «Рождество», из верхней выглядывает хвостик серебристой мишуры. С другой стороны от кресла — столик с графином с двумя небольшими бокалами. Внутри переливается жидкость теплого золотистого оттенка.

Малфой падает в кресло и машет по направлению к другому напротив, предлагая ей сесть. Его руки выверенным движением наполняют ее бокал, затем его. Гермиона берет свой и, стараясь не разлить, опускает на колено.

— Почему ты меня пригласил?

Малфой пожимает плечами.

— Наверное, ты единственная, кого с натяжкой можно назвать другом. Но разве ты не должна праздновать сейчас со своими друзьями и... любимыми? — он выговаривает слова словно с трудом, затем отпивает из бокала и убирает его на столик. — Настоящий вопрос в том, почему ты пришла, Грейнджер. С этим домом тебя не связывают приятные воспоминания.

— У тебя их тоже не так-то много. Готова поспорить. — Гермиона делает глоток. К ее удивлению, вкус у алкоголя приятный и не дерет горло. — Так что, это был тест?

— Не для тебя, Грейнджер. Тебе нечего терять; согласилась ты или отказалась бы, ты бы все равно контролировала ситуацию. — Залпом допив бокал, он вздыхает. — А для меня — может быть.

Гермиона отпивает из бокала еще раз. Алкоголь греет ее изнутри, успокаивает — в противовес всем остальным ощущениям.

— Как это?

Малфой забрасывает одну ногу на другую и подается вперед.

— Я только что сказал, что ты ближе всего к понятию «друг».

Гермиона копирует его позу, глядя, как на его лице играют отблески пламени. Она вскидывает бровь, смотрит, ждет.

Малфой хмыкает.

— С таким лицом, Грейнджер, ты похожа на училку.

Гермиона хмурится.

— Ничего подобного.

— В этом прелесть фактов: они правдивы, даже если тебе это не нравится.

— Я просто пытаюсь понять, что происходит.

Малфой поводит плечами, но улыбка в глазах выдает его с потрохами.

— Возможно, мне и правда нравится с тобой переписываться.

— Серьезно?

Его смех звучит напряженно.

— Почему у меня обязательно должен быть какой-то ужасный мотив пригласить тебя сюда? Если бы я хотел тебе навредить, сделал бы это давным-давно.

— Что-то не убедил.

Вздохнув, он без стеснения наливает себе еще.

— Приношу свои извинения, Грейнджер. Ты свободна идти куда пожелаешь. Не сомневаюсь, Уизли с Поттером приглашали тебя заглянуть на нелепое семейное мероприятие с толпой народа. Сколько их там уже? Наверное, пытаются упихнуть под крышу своего сарая человек шестьдесят.

Гермиона фыркает, складывая руки на груди. Тут мало что можно сказать. Она могла бы встать на защиту Уизли, но Малфой в чем-то прав: как к родным, Уизли относятся к безмерному количеству человек. Всех этих людей Гермиона предпочла бы «принимать» дозированно. Превращается ли она в ужасного человека, раз коротает время в компании гипотетического друга, сидящего напротив, а не с людьми, которые относятся к ней как к родной сестре и дочери? Она бросает взгляд на открытую дверь, в непроглядную тьму коридора. Малфой же смотрит на пламя, пляшущие языки отбрасывают длинные косые тени на острые черты его лица.

Гермиона поднимается, отставляя полупустой бокал на столик.

Малфой насмешливо салютует ей своим.

— Спасибо, что заглянула, Грейнджер.

— К сожалению, я никуда не ухожу. А теперь вставай.

Он фыркает.

— Зачем? Я куда-то с тобой иду?

— Мы будем украшать твою елку.

Прищурившись, Малфой не сводит с нее глаз.

— Прошу прощения?

— Не прикидывайся, ты меня слышал.

Она устремляется в угол комнаты, перетаскивает дерево вместе с коробками обратно в центр и начинает приводить в порядок искусственные ветки. Они редки, какие-то и вовсе отсутствуют, какие-то облезли до пластмассовой основы. Закрыть все дыры не получится, придется просто спрятать их за дождиком и гирляндами.

— Ты, может, и не заметила, — тянет Малфой, разом допивая второй бокал, — но мы уже не дети.

— Именно поэтому мы должны ее украсить. — Гермиона принимается за дело без него. Серебристая мишура знавала лучшие времена, впрочем, как и все они. Гермиона стряхивает самую настоящую паутину и начинает украшать колючие ветки. — У тебя мало приятных воспоминаний об этом месте, Малфой, но ты продолжаешь здесь жить. Может, стоит их все-таки создать. Станет легче.

— Говоришь как мой психотерапевт.

Гермиона давит в себе удивление.

— Значит, это хороший совет.

— Ну не знаю. Я бы сказал, от твоего идеализма подташнивает. — Но он присоединяется и роется в ближайшей к нему коробке, без дальнейших подсказок отделяя игрушки и фигурки от мишуры.

— Сложно поверить, что ваша семья ставила искусственные елки. — Он протягивает ей ленту зеленой мишуры, и Гермиона изо всех сил старается не закатить глаза, но все же обматывает ею невысокое дерево. — Игрушки повесишь?

— Парочку. Боюсь, в доме слишком много каминов, чтобы расставлять настоящие елки.

— Сомневаюсь, что эта хоть как-то лучше выстоит перед огнем.

— Скорее всего нет, но она практически не осыпается, так что вот ее плюс. Держи, — Малфой протягивает ей шарик, — его наверх.

Но это не просто шарик. Бледно-серый, блестящий, с надписью по окружности: «Драко Малфой, 5 июня 1980. Sanctimonia Vincet Semper».

Малфой щелкает пальцами перед ее лицом.

— Что случилось, Грейнджер? Тебя редко увидишь в таком смятении.

— Это... это твое?

Он крутит шарик в руках, разглядывая надпись.

— Как ты только догадалась? Да, сделали на заказ, когда я даже ходить не умел. Под цвет глаз, как видишь. Странный подарок для ребенка, который понятия не имеет о праздниках или лютой беспочвенной ненависти, тебе не кажется?

— Я его видела, представляешь.

Малфой хмурится.

— Вообще-то не представляю.

— Ну знаешь. Когда меня... — она беспомощно обводит комнату рукой. — Когда я была... здесь.

Он сглатывает, глядя куда угодно, только не ей в глаза, и убирает шарик в коробку, откуда его достал.

— Ты имеешь в виду здесь здесь.

— Он лежал под кушеткой в том зале.

— Да?

— Я решила, его кто-то туда положил.

— Вероятно. Мать по всему дому попрятала разные вещи, когда... все здесь жили. Украшения, мелочи и так далее. Безопасность ячеек тогда... не вызывала доверия. За первые несколько недель у нас много чего пропало.

— Недель?

— Вообще-то они жили здесь почти год, — говорит Малфой, протягивая фигурку птички, но Гермиона просто стоит. — Мать боялась, нас выставят из дома. Она распихала все ценности, по ее мнению, по углам и закоулкам, какие ей в голову пришли. Эльфы, наверное, нашли его до того, как я их отпустил.

— О. Так, значит, он ценный?

У Малфоя вырывается тихий смешок.

— Это просто сантименты. У меня больше нет привычки им предаваться.

— Какая жалость, — отзывается Гермиона, в ее голосе лишь легкая горечь. — А вот многие теперь больше обычного склонны к сантиментам.

— В эти-то дни, в самый священный сентиментальный праздник? Как только смеют. — Он бросает на нее косой взгляд и поднимается, чтобы самостоятельно повесить птичку. — Я что, слышу нотку цинизма в твоем голосе, а, Грейнджер?

— Боюсь, больше, чем нотку.

— Объяснимо. Как твоя рука?

Не раздумывая, Гермиона сжимает ладонь в кулак.

— Именно поэтому я не держу сейчас твои шары.

Вырвавшийся у него смех громкий и настоящий, он разносится по комнате и исчезает в глубине коридора. Щеки Гермионы заливает неистовый румянец, но она не может побороть улыбку в ответ на его реакцию. Она не помнит, когда последний раз сама так смеялась.

— Да уж, Грейнджер, — все посмеивается Малфой. — Не ожидал от тебя такого.

— Ты знаешь, что я имела в виду, — бормочет она.

— Да, но все равно смешно. — Его ухмылка превращается в иную: не такую язвительную, более приветливую. Как у мальчишки, с которым Гермиона могла подружиться, улыбнись он ей так за столом в Большом зале.

Но она лишь говорит:

— Заткнись.

— Мечтай, Грейнджер. И вообще, — улыбаясь ей этой мягкой улыбкой, он вновь достает серебристый шар и вешает его на почетное место ближе к верхушке этой странной елки, — кажется, у меня все-таки получается создать не такие уж плохие воспоминания.