огонь, с которого все началось и которым мы все заканчиваем (джен)

Поздним вечером 31 октября 1999 года старик Гэмджи ложился спать с тяжелым сердцем. Он не любил канун Самайна и давно уже не праздновал его так, как подобает, тем более, что к девяноста годам магии в нем поубавилось, но таинственная тишина ночи, мерцающая рассеянной желтизной парящих у каждого дома свечей, все равно каждый раз пугала его до дрожи в пальцах.

Единственной отдушиной в последние два года стал увитый плющом дом Поттеров, располагавшийся у самой кромки густого дербиширского леса за домом самого Гэмджи. Заново отстроенный, каждый Самайн он превращался в темное пятно Годриковой Лощины, лишенный какого-либо освещения в честь личного траура, и только вереница парящих огней шествовала от него по протоптанной в листве тропинке к кладбищу неподалеку.

Эта маленькая удивительная семейка возвращала старика Гэмджи к тем временам, когда Годрикова Лощина еще лучилась безмятежным счастьем, когда каждый здесь верил, что никто и ни за что в жизни не сможет наложить на солнечную листву каштанов свои грязные лапы, когда маленькая хрупкая Лили Поттер покупала по утрам в пекарне свежие булочки, улыбалась сыну, которого держала на руках, когда мадам Бэгшот с заливистым смехом протягивала малышу Гарри бумажных бабочек, взбалмошный Сириус Блэк бегал вокруг них псом, когда всё — всё было хорошо.

Старик Гэмджи не любил Самайн еще и потому, что двадцать лет назад эта ночь разрушила их маленький островок счастья.

Когда Гэмджи впервые увидел здесь Джинни Поттер, ласково спрашивающую годовалого сына, какую булочку тот предпочел бы на завтрак, он едва не расплакался. Но страх перед Самайном никуда не ушел.

Засыпал Гэмджи плохо. Ворочался из стороны в сторону, с трудом перекладывал костлявое свое тело с бока на бок, морщился от ноющей боли в суставах, которым магия, слабо клубящаяся под ребрами, совсем не помогала. В половину первого ему послышался какой-то шорох с улицы, Гэмджи вздрогнул, очнулся, пару минут мутным взглядом всматривался в узорчатую стену, неясную и странную в темноте, пытаясь угомонить беснующееся сердце, затем все-таки уснул, продолжая кривиться от смутной боли.

В следующий раз его разбудил свет. Поморгав, Гэмджи едва слышно застонал, не готовый к пробуждению. Он не выспался совершенно, все тело ныло, гудела голова, словно для утра было еще слишком рано. Свет на потолке дрожал, рассыпался искрами, мерцал, словно кто-то подвесил за окном тысячу парящих свечей.

Гэмджи разглядывал этот свет с десяток минут, пока сонная нега нехотя убирала от него загребущие свои лапы, а потом с улицы послышался вдруг оглушительный грохот, свет взметнулся разъяренным всполохом, заполонил всю комнату, выбелил её дочиста. Гэмджи, обмерев и растеряв вмиг всё бессилие, подскочил, скинув на пол одеяло, распахнул занавески — и, потеряв опору, грузно осел обратно на кровать.

Годрикова Лощина горела во второй раз за последние двадцать лет.

Пламя жадно вгрызалось в каменный остов дома, обгладывало брусья-кости, рушило крышу черепица за черепицей, пылало жарко и яростно, утоляло голод, а в краснеющей предрассветной тьме над ним мерцал ядовитой зеленью череп, из которого неторопливо сочилась дымчатая змея, глумливо разевающая пасть.

— Матерь человеческая... — выдохнул Гэмджи растерянно и слабо.

Сердце его подскочило к самому горлу, распласталось там болезненной пульсацией, заполошно вздрогнуло. Гэмджи на мгновение прикрыл глаза, чувствуя, как пространство, покачнувшись, стало заваливаться куда-то вбок, пронзенное неверием и болью, чтобы в конце концов затихнуть под беснующееся за окном пламя чужой мести.

Его короткая сказка умерла вместе с ним.