Вера (гет)

Вера наливает чай в фарфоровую чашку и кладет на блюдце из пары большой кусок пирога. Она ставит их на стол, садится возле него и долго, не шевелясь, смотрит на тлеющие угли.

Она думает о Джоне.

Но это не новость. Она думает о нем большую часть времени. Думает так часто, что очень бы хотела не думать. Но не может. Уже нет.

Сейчас ее занимает странная мысль. Она появилась, когда Вера стала замешивать тесто, и крутилась, крутилась в голове, помогая избегать других…

Кто из них больший обманщик — она или Джон? Конечно, всегда предполагалось, что она. Даже если говорить о том, с чего все началось, о тех далеких, почти хороших временах — это ведь она его соблазнила. Соблазнила, потому что знала — этот точно женится.

И он женился.

А потом… она лгала ему, очень часто лгала. Изменяла. Совершала поступки, которые заставляли его сгорать от стыда. Правда, иногда они же помогали им не подохнуть от голода — но он бы предпочел подохнуть, это Вера тоже слишком хорошо знала. Но все равно поступала так, как считала нужным. Вот и сейчас…

По телу проходит озноб, и она вздрагивает, слегка одергивая руку от блюдца.

Но ведь он знал.

Всегда знал, какая она. Она видела это по его глазам, по манере кривить губы, по тому, как он порой отворачивался от нее даже в постели, особенно в постели. И потом, когда он вернулся из Южной Африки — покореженный этой войной, хромой и озлобленный — она получила исчерпывающие доказательства своей правоты. Омерзительные и тем более наглядные. Как и ее поступки. Она снова и снова делала то, что порочило его честь, а он снова и снова — нет, не бил ее, Джон Бейтс никогда не поднял бы руку на женщину — но он говорил. Сначала пил, долго и мрачно, с угрюмым упорством, а затем открывал рот и… Она заслужила каждое сказанное им слово. И помнила их все. Они вколачивались в ее душу ржавыми гвоздями, окончательно убивая все то хорошее и живое, что в ней когда-то имелось. Так что какая разница…

Вера хмыкает, но рот до того напряжен, что его сводит болезненной судорогой.

Да, он знал. Но все равно давал клятву верности. Обещал любить и беречь ее, обещал быть рядом. Обещал, зная, что не сможет выполнить обещание. Так глубоко, так неодолимо ее презирая. Так кто из них больший лжец?

Вера сощуривается, медленно подносит ко рту кусок пирога, откусывает и запивает маленьким глотком чая — иначе кусок не хочется проталкиваться в горло, после чего осторожно возвращает все на свои места.

Было и еще кое-что. То, что Джон Бейтс не знал, и теперь уже никогда не узнает.

Как сильно, как безнадежно и глупо она любила его. Как гулко стучало в висках, когда она произносила слова брачной клятвы. Как больно было потерять единственное нерожденное дитя и понять, что он не хотел и его, и после этого так и не рискнуть снова зачать. Как она ждала его после войны. Как хотела увидеть не только злобу и пренебрежение, но хотя бы каплю ревности или жалости после очередной своей выходки…

Но пропасть между ними только росла. Впрочем, нет. Она всегда была одинакова, одинаково бездонна, и эта идиотская история с кражей — ей просто нужно было поставить точку. Или хотя бы — запятую. Не видеть его какое-то время, не слышать его дыхания, не помнить запаха, не чувствовать на себе тяжелого взгляда в те моменты, когда она отворачивается. Она задыхалась от бешенства и невозможности стать такой, какой он бы любил ее. Да и не сумела бы. Притворяться и делать вид — это не ее. Это, по большей части, его. Такого всего из себя сдержанного, благовоспитанного джентльмена, человека гребанного слова.

Вера отщипывает большой кусок пирога и заталкивает его в рот. К горлу подкатывает комок, и она проглатывает их вместе.

Холод сворачивается осклизлым комком в желудке и медленно расползается по конечностям. Но это еще не оно... не должно быть. Это другое. То, что отравило ее гораздо раньше. То, что выродилось из ее любви, как какой-то уродец-мутант, выбравшийся из никому не нужного, отвергнутого и оплеванного чрева. Ненависть. Острая, жгучая, сочащаяся самыми ядовитыми соками ненависть. Она рождалась в ней постепенно, отвоевывая все больше и больше места, и вот недавно — эта вспышка, ослепляющая, сметающая все на своем пути, сжигающая дотла. Уловка хитроумного газетчика, прикрывающего свои интересы и шлюховатую аристократку-невесту, стала последней каплей. А предпоследней…

Вера откусывает сразу два больших куска и допивает чай одним махом.

Перед ее глазами появляется эта маленькая белая мышь. Невзрачная, робкая на вид, но пытающаяся показывать зубки. Она стоит возле Джона и на ее лице написано раздражающее осознание собственной правоты и — что еще хуже — превосходства. Это она. Каким-то образом Вера сразу понимает — это она. Та самая женщина, которая нужна Джону. Та, которую он всегда хотел. Та, которую он теперь может получить… Вера держится самоуверенно и нахально, она тянет Джона на себя, она заявляет свои права, но точно знает — проигрыш неизбежен. Эти двое все равно будут любить друг друга, и нет больше даже толики шанса, что однажды он сумеет разглядеть что-то в самой Вере.

И от этого хочется выть. И плеваться ядом. И разрушать, разрушать, разрушать….

Сознание Веры мутнеет, и ей начинает казаться, что она и в самом деле видит Анну в дальнем углу комнаты. Она пытается подняться в яростном жесте, но ноги изменяют ей, а голова наливается свинцом. По жилам струится живой огонь, желудок скручивает диким спазмом, и Вера с хрипом валится на пол.

Ее последние мысли — путаные яркие вспышки. Она думает о Джоне… о своем плане… о том, получится ли… о том, стоило ли… о том, что она прокляла бы их, если бы могла… о том, что в любом случае — это уже ничего не изменит. И уж точно — не для нее.