Твой разрушенный мир (джен)

Гусёна злилась на мир за его очередную несправедливость и несогласие с её душевными порывами, и даже немного на себя — за то, что она вылупилась обычной девочкой, а не драконом-оборотнем, который победит всех сразу. И даже самой обыкновенной, не интригующей способности путешествовать во времени у неё нет, несмотря на множество родственников-учёных в далёком прошлом, которое лишь причиняло ей боль, но пользы никакой не приносило. Теперь, время от времени, к ней даже приходила нехорошая и не очень приятная мысль, что правильнее было бы убежать из дома ещё когда мама с папой были живы: затеряться так, чтобы её не нашли, прожить с самыми обычными людьми — как сейчас, в приюте, только лучше. И, может быть, тогда одним слабым местом, столь желанным для бандитов, в её семье стало бы меньше. Ведь в тот день за ней охотились не впервые, просто раньше она была слишком маленькой и ничего не понимала. Среди прочего и причину отказа родителей завести для неё братика; она была так обижена, но хорошо, что они не рискнули. Им следовало бы спрятать её в другой семье и разъехаться, как можно дальше.

И почему они не уехали из этого города? С ней, или без неё. Но ведь родители заботились о ней, не хотели, чтобы она бросала любимую школу, где с таким трудом нашла друзей, где ей самой нравилось. Наверное, переезд был не первым, но, опять же, она не помнила. Гусёна вообще с некоторых пор старалась вспоминать как можно меньше о том, чем она жила до приюта, кроме самых ярких моментов с дедушкой. Иначе внутри неё натягивалась какая-то струна и начинала резать сердце. Девочка боялась, что, если она рискнет и будет думать обо всём этом чаще, неведомая нить порвётся и повлечёт страшные последствия.

Порой Гусёна злилась даже на своих родных — ведь они ничего не предприняли вовремя, — но потом одёргивала себя: они не при чём. Злодеи на то и злодеи, чтобы иногда, к сожалению, оказываться хитрее и сильнее, чем обычные, замечательные люди. Даже такие гениальные, как учёные с мировым именем. Этот город отчаянно нуждался в герое, но вот и героя не стало.

Никто не виноват… кроме неё.

Во дворе одиноко мокла баскетбольная площадка — физкультуры на свежем воздух, несомненно, отменяется, а спортивный зал на ремонте. Детей на время несостоявшегося урока предоставили самих себе и оставили в классе со строгим наказом «выходить только в случае крайней необходимости». Конечно, при первой же возможности «необходимость» появилась у всех. В другой раз Гусёна первой бежала бы в пустой гулкий коридор, где столько места для игр, но не сегодня. Ведь стоит ей появиться, даже свои не будут молчать, подобно сочувственно вздыхающим и гладящим её по голове взрослым, а обязательно спросят, что случилось.

Любопытные сверстники не подозревают, от чего она их оберегает: таким маленьким незачем знать, как громко и болезненно разбиваются сердца; с сотней осколков, которые ты потом не можешь вытащить, как ни старайся. Приходится смиряться и ждать, пока они зарастут прямо в ране. Она сама до сих пор оглушена и шокирована произошедшим, а похожие события всё тянутся и тянутся сквозь месяца, словно резонанс от взрыва в далёкой-далёкой галактике. Хорошо лишь то, что её, несовершеннолетнюю, не заставили общаться с полицией — иначе кто-то ещё, посторонний, копался бы в её ране. Где эти суровые и правильные дяди в форме были раньше, в самый ответственный, самый нужный момент?

Гусёна, уткнувшись лбом в окно, рисует на запотевшем от дыхания стекле невесёлых человечков и украдкой вздыхает. Хуже страданий о потерянном и глубокой тоски, из которой так трудно выплыть, только необходимость сидеть и ничего не делать, когда мышцы сводит от желания вскочить и лететь непонятно, куда, лишь бы найти способ всё исправить. Неважно, как и какой ценой, но сейчас, сию секунду — словно, помедлив немного, потеряет единственный шанс совершить чудо. Каждый раз, как трагедия случалось с её близкими, она оказывалась где-то далеко от того места, и потому до сих пор успешно убеждала себя, что ничем не могла помочь. Но в этот раз отделяла жалкая пара шагов, и ничего не изменилось, ведь она зачем-то испугалась, хотя обещала себе никогда больше этого не делать. Страх обезоруживает даже, когда рядом кто-то отчаянно нуждается в твоей помощи; страх — отвратительное чувство. С неё хватит, она больше не может сидеть и смотреть на всё неправильное, что происходит вокруг. Оцепенение и необходимость успокаивать себя перерастают в гнетущую усталость.

Но сделать что?

Теперь ей не у кого попросить совета или помощи; все, кто сейчас вокруг, даже не знают толком, что случилось с ней и… Чёрным Плащом. Гусёна через силу произносит это имя в голове, но оно продолжает колоться на языке, будто морской еж. И глаза почему-то начинает щипать.

«Мои слёзы — не волшебный эликсир, они не вернут тебя к жизни. Будь всё так, я бы проплакала столько, сколько нужно, лишь бы мама с папой вернулись. И всё бы закончилось ещё тогда, и ничего плохого не случилось бы»

Четыре недели назад она не могла уснуть, дожидаясь следующего утра. Дрожа от перевозбуждения, тревоги и ещё чего-то, что не могла себе объяснить, смыкала глаза на пару минут, и тут же вскакивала, словно должна совершить ещё что-то. Или как будто злодей может вернуться и сбросить её из окна приюта. В коротких снах её преследовало ощущение неестественного полёта — со стремительностью раненой птицы к пугающе огромной земле. Тёмная, без единой звезды, ночь шелестела за окном призрачной тканью, и ни один привычный огонёк в достающей до небес башне напротив не рассеивал над городом красивый лиловый свет. Обычное здание превратилось в памятник, вечное напоминание о том, как самая храбрая, быстрая и ловкая гусыня Сэн-Каннарда не сумела спасти своего друга.

Устрашающий хруст вывел Гусёну из размышлений. Замерев и настороженно прислушавшись, ещё немного испуганная своими воспоминаниями, она скользнула взглядом вдоль своей руки со встопорщившимися перьями. Увидела стиснутый в пальцах карандаш, грифель которого сломался до самого основания, и тут же вспомнила, что вот уже несколько минут сидит в спальне девочек, усиленно пытаясь отвлечься и что-нибудь нарисовать, или написать стишок. Но идеи в голову лезли на редкость мрачные, воплощать их совсем не хотелось. Гусёна вздохнула и встала, надеясь, что мальчишки не заняли, как всегда, телевизор в игровой комнате, и хоть там она найдёт что-то себе по душе.

Взгляд зацепился за большой предмет, который в комнате стоял не на своём месте: её старенький злёный рюкзак на кровати; в нём, вместе с нею, нужные вещи и любимый медвежонок приехали в приют. Все подруги и просто знакомые девочки всегда казались Гусёне достаточно благовоспитанными, чтобы не трогать чужое. Проверка всего, принадлежащего в этой комнате лично ей, развеяла часть подозрений, а рюкзак оказался пустым. В этот момент вошла заведующая приютом.

— Так вот ты где, моя дорогая, — с непривычной, какой-то особенной радостью воскликнула она. — Я никак не могла застать тебя хоть где-нибудь и напомнить, потому решила поставить рюкзачок на кровать, чтобы ты не забыла: нужно собраться к трём часам, мистер Маллард приедет за тобой сегодня.

Словно громом поражённая, Гусёна воззрилась на неё со смесью ужаса и другого, неопределимого чувства. Скажи ей кто пару месяцев назад, что подобное возможно, не поверила бы никогда: что на фразу «Тебя удочерили, моё солнышко! Поздравляю!!» просто кивнёт, ответит что-то на автомате и в состоянии зомби уйдёт к себе комнату, чтобы провалиться в объятия одеяла и сна. Который, прочем, всё рано не задастся, но и в своих ночных угрызениях совести и бунте разбитого сердца Гусёне тем более будет не до этого. А как же прыжки до потолка, распевание торжествующих песен и прощальные обнимашки со всеми подряд? В свете всего произошедшего с родителями и дедушкой ей как никогда сильно хотелось уехать из приюта и вернуться к спокойной, привычной жизни. Другого выхода просто не было.

Ток пробежал по всему телу до кончиков пальцев. Внутри, кажется, что-то окончательно оборвалось и сломалось. Не слушающимися губами Гусёна чётко и достаточно громко произнесла:

— Не хочу!

Это был конец её мира во всех отношениях. И прошлого, и будущего, осталось только истерзанное, как злобной собакой игрушка, настоящее. Пускай мистер Маллард первый, но уж точно не последний, кто пришёл за ней — людей много, люди разные. Для знакомства с новыми родителями, налаживания отношений, привыкания к новому дому нужно много духовных сил, ведь всё равно это, своего рода, маленькое испытание. А где сейчас их взять?

Гусёна горько жалела, что вынужденно повзрослела слишком рано. Её сверстникам было намного проще.

Оставшееся до приезда время прошло в уговорах. Гусёна видела растерянность на лице заведующей, которая уж точно подобного не ожидала, но ничего не могла ей объяснить. А потом настал момент, когда женщина, сдавшись, вздохнула и ушла, грустно добавив:

— Будь по-твоему.

Она знает, что Гусёну похищали, но не ведает, что у девочки украли ещё и сердце. По кусочкам, до тех пор, пока ничего не осталось.

Сбросив рюкзак, Гусёна легла на освободившееся место и вцепилась обеими руками в матрас с намерением доказать любому вошедшему, что, если она кому-то очень нужна, пусть уносит вместе с кроватью, и никак иначе. Хватит уже людям распоряжаться её жизнью — она сама решит, что и когда ей нужно.

— Очень сожалею, мистер Маллард, но сегодня не получится — она совершенно не в настроении, даже со мной не захотела разговаривать. Столько всего обрушилось на бедную девочку.

Гусёна никогда не думала, что посторонние люди будут переживать о её страданиях по-настоящему. Она привыкла не доверять чужим — особенно после того, как папа однажды попросил её об этом, — или хотя бы не подпускать их слишком близко к своему внутреннему миру.

Директору ответил мужской голос, тихий и пропитанный бесконечной усталостью — в том ключе, что «ничего страшного, я позже зайду». На первый взгляд, не произошло ничего необычного; по крайней мере, теперь её оставят в покое. Но слух Гусёны запнулся за каждую ноту этого голоса, как если бы она ходила в темноте по комнате с огромным количеством мебели. Сознание потонуло во внутреннем крике, который она при всём желании не сумела бы озвучить — дыхание перехватило, все силы ушли на то, чтобы подскочить на кровати чуть ли не до потолка.

Этого не могло быть. Никогда и ни при каких обстоятельствах, потому что она всё видела собственными глазами, и увиденное это было чудовищно, и снилось ей много раз по ночам. Потому что если чудо случилось один раз, тогда оно должно быть закономерным, а если это так, то могли бы… Нет, это просто сон. Она так устала, что не заметила, как уснула, стоило только лечь. А после пробуждения окажется, что никто не приходил, и, возможно, уже никогда…

Она так надеялась, что хотя бы Зигзаг заберёт её отсюда, но даже ему всё равно.

Беспорядочные мысли проносились у неё в голове, пока она кралась к дверям, словно боясь спугнуть своё чудо. Прямо как во сне, движения казались замедленными, вселенная неуловимо изменилась и всё вокруг казалось ирреальным. Потому что так не бывает. Потому что этого не может быть. Впереди ещё и лестница, по ней так мучительно и долго идти сейчас, хотя в любое другое время она радовалась каждому шансу скатиться по таким длинным и любовно отполированным многими детьми перилам.

Её взгляд, словно налетевшая на скалу волна, столкнулся с тёмно-серыми глазами напротив — мужчина в зелёном свитере, минуту назад переговаривавшийся с заведующей, обернулся к ней и приветливо улыбнулся. В другой ситуации Гусёна испугалась бы его просто потому, что выглядел незнакомец, словно жертва жуткой автомобильной катастрофы, пережившая ту лишь по счастливой случайности — что резануло осколком воспоминаний о родителях. Оставалось лишь гадать, каким образом, весь покрытый бинтами и гипсом, он ухитрился добраться сюда. Не говоря уже о том, кто согласился передать ему ребёнка.

Катастрофа… взрыв… обрушение башни…

Она стояла там, нерешительно замерев на предпоследней ступеньке, и голос, каждое слово, царапало и царапало её несчастное сердечко. В тот вечер она специально подглядывала через щёлку в кабинете директора, чтобы увидеть новости. Она знала, чем всё кончилось, слышала своими собственными ушами. Готовая, кажется, заболеть от обиды и грусти. О, как у неё чесались руки схватить клюшку и разгромить парочку бандитских штаб-квартир! Что она непременно сделала бы, знай, где расположена хотя бы одна. А может, и полицейским заодно досталось бы — за невнимательность.

Незнакомец лучился чрезмерным для своего весьма плачевного состояния счастьем, причиной возникновения которого, определённо, послужила она, а не что-нибудь другое. Они ни разу прежде не виделись, он не посещал приют раньше, как делают все самоотверженные родители — приходят пообщаться с детьми. Это было странное ощущение: как можно узнать человека только по глазам и по голосу? Паззл из этих двух кусочков и внешнего вида никак не желал складываться у неё в голове, судорожно подбирая решения, как зависший компьютер. Но она не могла ошибиться. Никогда.

Её глаза горели от слёз, но как же невыносимо стыдно расплакаться перед героем. Нет, нельзя так сильно и с первого раза запятнать своё честное имя.

Всего на пару секунд воспоминание, словно выцветшая киноплёнка, мелькнуло перед глазами. Почти стёршийся эпизод из раннего детства, такой, казалось бы, незначительный:

По залитой солнечным светом площади гуляет мама с ней в сидячей коляске. По всей видимости, они в парке, расположенном вдоль набережной. Высоко в небе кричат чайки, справа, в отдалении белые блики танцуют на воде. Гусёна чувствует родную стихию и тянется через ручку коляски и низкий бортик того возвышения, по которому они сейчас идут, чтобы рассмотреть получше. Но не судьба, ведь её и крутой спуск к воде разделяет ещё множество пешеходных дорожек, проложенных параллельно возвышению до самой набережной. Мама вовремя спохватывается и останавливает её, но плюшевый мишка падает через бортик на мостовую уровнем ниже, чем площадь. Не так уж высоко, чуть больше человеческого роста, но, чтобы спуститься, придётся искать ближайшую лестницу и от неё возвращаться к месту падения, надеясь, что более шустрые дети не успели утащить игрушку.

— Ладно, купим тебе другого.

Гусёна обиженно надувает губы. Только взрослым хватает духу так вот просто разбрасываться друзьями без малейшего сожаления. Как можно?

Неожиданно мужская рука из-за бордюра протягивает ей медвежонка. Она лишь мельком видела лицо своего героя, а детская память стирает многие детали, но эти глаза и этот голос складываются в единое целое. Ещё раз. Самое драгоценное, что у неё есть.

Её мир рухнул... Ну, и пусть — пора создавать новый.

— Здравствуй, папа, — искренняя улыбка рвёт в ней ту самую струну напряжения, но ничего не происходит. Проливается только чистый свет. — Я очень соскучилась.

Ей следовало аккуратнее бросаться к нему в объятия, поскольку она едва не сбила их обоих с ног, что грозило им кубарем выкатиться в дверь приюта.