Не то, что кажется (джен)

Он вспоминал свое имя только когда заглядывал в паспорт. Все звали его Подольским, даже родители. Подольский то, Подольский сё, Подольский идиот. В детском саду к нему прилипла кличка Позорский, потому что на утреннике он не смог правильно прочитать стишок, и воспитательница в сердцах воскликнула: «Это не Подольский! Это какой-то Позорский нашей группы!» А сам Позорский тихо сидел в углу и выкладывал из кубиков слово «ацетилсалициловая».

«Аспирин» намного короче, — пробормотала воспитательница, отобрала у него кубики и всучила карандаши с листком бумаги: — Рисуй-ка лучше».

Рисунок Подольского висел в его спальне по сей день, и я, даже повзрослев, не мог понять, что на нем изображено. То ли воздушный шарик странной формы, то ли танцующее привидение. Чушь, призраки не умеют плясать. Сам Подольский называл свою первую картину «Выше ноги от земли» и любил ее всей своей позорской душой.

(смотреть по ссылке http://s58.radikal.ru/i159/1206/4b/5d5c70789734.jpg)

— Я ее еще не закончил, — гордо заявлял он всякий раз, глядя на несколько кривых линий, выведенных неуверенной детской рукой.

— Подольский, сука, сними уродство со стены! — Никита всегда заботился о чужих хатах больше, чем хозяева. Скорее всего, потому, что своей у него не было.

— Не могу, — спокойно ответил Подольский.

— Лучше бы плакат какой повесил. Нам Лика Двуликая принесла на эфир та-а-а-акой постер, закачаешься!

— А кто такая эта Лика? — Подольский не смотрел телевизор, да и не было у него никогда телевизора, только радио, которое ловило одну-единственную волну. «Нецензурную», ага. Это Никита в настройках специально напортачил.

— Ну Лика! Сыграла роль главной дуры в «Глазах его страсти». Дико знаменитая и с сиськами. Ну вот какая от твоей картины польза?

— А такая! Она дырку на стене закрывает.

— Матроскин, сука! — заржал Никита.

Наш Никита безбожно путал мультяшных героев, не представлял, как выглядит Кот Леопольд и искренне считал, что крокодил Гена — это мой вечно пьяный соседушка снизу Геннадий Генрихович. Иногда мне казалось, что он точно так же будет путать печенку с селезенкой. Не, ну а чо, окончания-то у слов одинаковые. И когда-нибудь точно напишет в патологоанатомическом отчете, что пациент жив. При этом аккуратно запихает кишки обратно в рваный разрез, зашьет и будет разводить руками, «почему же бедняга не дышит, ведь все органы на месте!»

В дверь позвонили, и я выпрямился. Ну, сейчас начнется.

— Подольский, сука, открой!

Катрин ворвалась в комнату, сбив по дороге стул и чуть не уронив ноутбук Подольского. Она бросилась на шею Антону и, проорав «С Днем!», чмокнула его в щеку.

— Вот, это тебе, пользуйся на здоровье!

Ну да, ну да, Катрин же у нас дура.

— Катрин, блин, ты точно не ошиблась?

— Чего?

— Наводящий вопрос! Ты уверена, что днюха сегодня у нашего Антошки, а не… — Никита пнул меня в голень и выпихнул вперед. — …А не у кого-то другого? А-а? А?!

— Не путай меня, идиот, у меня на бумажке все записано. Семь дат в столбик, чтобы не забыть поздравить всех вас.

— А как ты относишься к тому, что именины Антона мы отпраздновали две недели назад?

— На девяносто девять процентов можно быть уверенным, что день рождения только раз в году, — Подольский выглянул с кухни, прижимая к груди трехлитровую банку с неизвестной жидкостью и пачку самого дешевого чая.

— К сожаленью-ю день рожденья только раз в га-а-аду! — проорала Ленка, расчищая стол для тарелок.

Подольский никогда и ничего не воспринимал на веру. В школе он не доверял учебникам и порывался доказывать теоремы своими методами. Химик Подольского откровенно боялся и, завидев его, прятал реактивы за тремя замками. А еще Подольский пытался убедить биолога, что черви намного разумнее человека; он даже притащил в школу пару штук и распилил их на несколько частей. Мы потом обрубками девчонок пугали.

Родители Подольского занимались генетикой, горели на работе, и Подольский целыми днями шатался во дворе. Моя мать называла их психами даже когда была трезвой, и потому я верил ей.

— Сегодня мы будем расследовать преступление, — торжественно объявил Подольский, вырастая из-под земли. Интересно, кого он замочил на этот раз?

— Ты все еще не выбросил ту книжку?

Каждый год в мой день рождения мы ищем потерянную кошку мистера Смита или гадаем, какой пидорас стянул пирог тетушки Греты прямо из духовки. А еще я на всякий случай проверяю шкаф, но там каждый раз пусто. Никто не стоит.

Подарок Катрин я у Антона забрал, конечно, и отложил в дальний угол. Если не ошибаюсь, в коробке лежал очередной блокнот с изображением австрийских парней, по музыке которых я прибивался в девятом классе. Каждый год Катюха дарила мне ерунду с их рожами, лучше б денег принесла. Ну где этот мудак-волшебник в голубом вертолете?

Сигаретный дым синевато-серыми клубами поднимался под потолок, заворачивался спиралью, оседал на люстре, и вертолет наверняка совершил вынужденную посадку, не долетев до квартиры Подольского. Угораздило же меня родиться в июне, в самую жару. Шторы плавились и стекали на пол, даже холодильник, казалось, подтаял и скособочился. Босые ноги липли к линолеуму, я с трудом отлеплял их и ковылял дальше. Кухня, до отказа набитая жарой, воняла рыбой и протухшим мясом.

— Подольский… — прошипел я сквозь зубы, наступив на кусок моченого хлеба. — Сука.

— Я тут эта…

— Да мать твою за ногу!

Чуть богу душу не отдал от испуга. В прошлой жизни Подольский был привидением, он проходил сквозь стены и пугал ночами маленьких детей.

— Я тут эта… — он переминался с ноги на ногу и крутил прядь волос на палец. — Тоже тебе подарок принес.

— Э-э… да?

Подольский получал стипендию, в отличие от нас, лентяев и тунеядцев. Даже, по-моему, повышенную, поэтому считался нищим чуть менее, чем полностью.

— Ага, только не знаю, чем его кормить. Пока что дал молоко. Если не умрет, значит, выживет.

При слове «кормить» представился жирный червь, разрубленный, разорванный пополам. Червь извивался, норовил соединиться со своей отторгнутой частью и мяукал.

Ну вот, у Подольского уже и черви мяукают.

— Это Васька, — представил он. — По его усам можно предсказывать дождь.

Так я стал хозяином кота, который через полгода вымахал в здоровенную животину с отвислым пузом и поломанными усами.

Жидкость в трехлитровой банке оказалась вчерашним чаем, заваренным добрым Подольским к приходу гостей.

— Подольский, ты меня, сука, лучше не выводи. Выпивка где?

— Нету, — пожал плечами тот как ни в чем не бывало. — Искать преступника лучше на трезвую голову.

А да, мы же каждый год играем в сыщиков, не забываем.

— Так, кого мы ловим в очередной раз? — Никита подскочил на ноги и принялся шариться в карманах. К слову, не только в своих. — Одноглазую старушку, известного политика или главу мафии? Выкладывай! Вот тебе деньги, купи всем по пиву, чипсы, а на сдачу…

— Ни в чем себе не отказывай, — протянули мы хором.

— Висельник Билли

На старенькой вилле

(Что в поле стоит на двенадцатой миле)

Болтается лихо

На лестнице тихо, — нараспев проговорил Подольский, надевая ботинки, — никто про него и не слыхивал слыхом…

Мы с девчонками переглянулись и отступили на шаг.

— Нужно отобрать у висельника пять тысяч рублей. Оранжевая такая бумажка, — пояснил он для Катрин, которая в глаза таких денег не видела. Да к тому же была дурой.

И ушел, бесшумно затворив дверь. А мы остались искать висельника.

* * *

Висельника в квартире не было. Обшарили все закутки, все комнаты, даже в унитаз заглянули — не было висельника, хоть тресни, а так хотелось заполучить заветную бумажку.

— Может, он прикалывается? — Ленка засунула голову в шкаф, но ничего, кроме рубашек и штанов, не обнаружила. — В отместку за то, что мы его за пивом послали.

— Не, это ж Подольский, он на всю голову ебанутый. Мог и покойника из анатомички притащить, — Никита почесал в затылке, — там этого добра навалом, мы вчера видели. А еще вчера привезли трупы после автокатастрофы, те еще красавчики…

— Заткнись, — Катрин глотнула из трехлитровой банки.

— Подольский всегда все делает по своей любимой книжке. — Он влюблен в нее ничуть не меньше, чем в рисунок с привидением. Хорошенький день рождения: «Найди свой подарок сам и отбери у висельника». Придет Подольский — урою.

— Глядите! Стрелки нарисованы мелом!

Белая стрелка пряталась за вешалками и указывала на кухню.

Неожиданно я представил Подольского, который пьет вчерашний чай и, высунув кончик языка, рисует остров сокровищ. Он может, он же Подольский.

Кухню мы перевернули вверх дном, поковырялись в банках с крупами, как профессиональные воры, вытряхнули посуду из шкафов, но деньги не обнаружили. А подарок хотелось, тем более Подольский, сам того не желая, выполнил мое давнее желание — подарил деньги.

Осталось их найти.

— Тихо! Слышите? — Катрин замахала на нас руками.

Шорох доносился из комнаты, и мне представилось, как сотни тараканов ползают по дивану, по креслам, взбираются по шторам наверх и сигают вниз, как с трамплина. Мы друг за другом, как в американских комиксах, прокрались по коридору. Абсурдность происходящего со вкусом мокрого картона въедалась в язык. По-моему, нас где-то наебали, вот только где? Пластмассовая тишина трещала по швам, но сломаться все никак не могла.

Ноги Никиты болтались в полуметре от земли, а сам он, вывалив язык, смотрел выпученными глазами в сторону. Ленка взвизгнула, Антон присвистнул, а я подумал, что придется убирать лужу на полу. Нам в универе говорили, что покойники ходят под себя.

— Ну и где у него деньги, в кармане? — пролепетала Катрин, и я вздрогнул. Про деньги как-то позабыл.

Из туалета донеслись завывания. Ленка изображала привидение с картинки. Гребаная картинка все стояла перед глазами… Хотя, учитывая, что в квартире не было никого, кроме нас, в привидения уже почти верилось. Самым краешком того места, которым верят.

— Я гляну, — деревянный язык еле двигался, и слова получились невнятными. Ленка, ранимая душа, обнимала унитаз и вытирала сопли туалетной бумагой.

— Кт-то его т-т-уда повесил? Не сам же, а? Это не ты? Не ты ведь? — Ленка вцепилась в мою руку ногтями.

— Не-а, не я, мы ведь все вместе были.

— Неправда. Подольского не было.

— И ты полагаешь, что это он?

— Ну а кто?! Он же на всю голову ебанутый. Как же теперь, а? Это ведь полицию надо вызывать, они придут, все затопчут, потом отмывай…

— Ты какую-то херню несешь, Ленк, — я поднял ее с пола и повел в комнату.

Никита все еще болтался на люстре, а Катрин и Антом кружили внизу голодными гиенами. Наконец Катрин решительно подтащила табуретку к покойнику и сунула руку в карман его джинсов.

— Там что-то есть.

— Ты чего шепчешь-то?

Ну да, трупы не спят, они же трупы, их нельзя разбудить. Хотя в барабаны бей.

— Там что-то есть! — громче повторила Катрин и вытащила маленький конвертик.

— Кла-а-ад! — пробурчал Антон, подняв руки и растопырив пальцы. Маленькое доброе привидение наш Антон.

— «Приветствую вас, мои юные друзья, — прочел я строчки, накарябанные почему-то почерком Никиты, — ваши поиски увенчались успехом, и каждый из вас награждается званием «Доверчивый мудак года»…» Чего?

Тихий смех, забравшийся за воротник, лизнул позвоночник, сполз по заднице, по бедрам и пощекотал коленки. Никита втянул синий язык обратно в рот и снял с глаз пластмассовые колпачки с нарисованными зрачками.

— Купились, придурки?! Так и знал, что пересретесь. Видели бы вы сейчас свои лица! — он расстегнул рубашку, обнажая веревки, которыми был привязан к люстре.

— Ну ты и кретин, — Катрин швырнула пустой конвертик на стол и уселась прямо на пол.

— Ну все, теперь точно не даст, — огорчился Никита, легко спрыгивая на землю.

— Да пошел ты, — огрызнулась та.

«А мы уже на похороны скинулись», — просто сказал бы Подольский, будь он дома.

Скидываться все равно было нечем, потому что нычку Подольского мы так и не нашли.

Зато нашли семь меловых стрелок и еще полчаса бродили по всей квартире, изучая стиральную машинку, системник и подоконники. Антон даже зеркало раскурочил, но и там ничего не обнаружилось.

К трем часам пополудни я проклял день, когда появился на свет, и родителей, родивших меня в июне. Жара липкой пленкой покрывала стены и дверцы шкафов (в шкаф, кстати, я засунул нос четыре раза, но всякий раз меня встречала пустота). Жара наполняла воздух дымом и заполняла легкие, солнце, вообразив себя сковородкой, сжигало каменный дом до углей.

— Кажется, мы ходим по кругу, — не помню, кто произнес эти слова вслух.

— А давайте разделимся! Так всегда делают в фильмах, — убежденно проговорила Катрин, размахивая веником. Нет, она не собиралась прибираться, она катала на венике Ваську.

— Ага, в фильмах преступника находят за одну серию, потому что экранное время стоит денег, — пробурчал Никита, но все же добавил: — Окей, я возьму на себя кухню, Ленка и Катрин осмотрят ванную, потому что они девчонки…

— Хочешь сказать, что мы дуры?..

Именно!

— Нет, я хочу сказать, что вы наверняка разбираетесь во всяких баночках-скляночках, которые у Подольского в немереных количествах стоят на полках. И вообще вы моетесь чаще! Не удивлюсь, если у него прокладки в шкафу…

— Нету, я пять раз проверил. Я, пожалуй, останусь в комнате.

— …ладно, а Антону достается спальня, — Никита хлопнул себя по коленям и скомандовал: — Приступаем!

За что я люблю Подольского, так это за аккуратность. Книги лежали ровными стопками на полу, а в книжных шкафах хранились брюки — отутюженные и сложенные по линеечке. Вместо фотографий на стенах висели изображения человека в разрезе. Я засмотрелся на рассеченную кишку, казавшуюся рыхлым месивом, и чуть не наступил на Ваську.

Часы назойливо тикали на стене, словно хотели свести с ума, и я вытащил из них батарейку. Установившаяся тишина как пышная дама вплыла в комнату и уселась в кресло у окна. Мы глядели друг на друга, не моргая, как в детской игре, пять минут или час — не знаю. Часы-то остановились.

— Ой бля, еще один!

Я заснул, и из сна меня вырвал возглас Никиты.

— Здравствуйте, дорогие радиослушатели, сегодня четверг, за окном солнечно, и с вами снова я, ваш пиздец! — тараторил он, гремя мебелью. — Слышь, клоун, слезай давай, обезьянничать нехорошо, придумай свою фишку и применяй. Совсем охренели плагиаторы…

Он сыпал и сыпал словами как горохом, не замолкая, и я с трудом отлепил себя от дивана.

— Ой, мамочки, какой мудак! — причитал Никита, будто случилась трагедия всей его жизни. — Слезай давай, Антош! Щас девчонок позову, пусть они повизжат, порадуются.

Мы столкнулись с ним в дверном проходе, и я мельком увидел Антона, висевшего в спальне на люстре.

— Что, еще один?

— Ага, сука, уже не смешно даже. Говорю же, вари башкой сам, расхреначь себе пузо или там нарисуй дыру в башке, как на хэллоуин…

— Хватит орать.

— Что за запах?

— Курить есть?

— В комнате. — И мы свалили, оставив Антона развлекать самого себя.

Когда через пару часов мы вернулись в спальню, Антон продолжал висеть, и, наверное, ему было удобно и хорошо, потому что поза его не изменилась. Разве что лицо побледнело, как мелом натертое. А может, это он рисовал мелом стрелки?

Тишина скрипнула креслом, вставая во весь рост, и Ленка икнула.

Мы мелкими шажками зашли в спальню друг за другом и выстроились у стены, как в почетном карауле.

Жалкие обрывки знаний по анатомии человека лениво ворочались в голове жирными слизнями, и противный голос Леонида Андреича с кафедры проворчал: «Что-то он у вас какой-то синий для живого человека».

«Скорее мертв, чем жив», — прошептал Подольский, выглядывая из-за моего плеча. Я резко обернулся. Пустота.

Я молча подобрал табуретку, валявшуюся неподалеку, и полез снимать свой подарок.

С трудом вспомнил лекции, пощупал пульс, проверил реакцию зрачка на свет и послушал стук сердца. Сердце молчало. Обрывки знаний скучающе посмотрели на меня, обернувшись соломенным человечком. Человечек вздохнул и полез на табуретку.

Антон был окончательно и бесповоротно мертв.

— Антошка, Антошка, пойдем копать картошку! — пропел Никита тонким голосом, смолк, а потом завизжал как баба. Его вопль несся по потолку галопом, подгоняя пыль и расталкивая сонных мух, бился в стекло, но выбраться из комнаты не мог. — Что это, а? Он чо, правда того, да?

Антон казался неподъемным, словно набитый камнями. Я сбросил тело на диван и сложил его руки на груди.

И мне даже в голову не пришло осмотреть карманы висельника.

Ключ в замке повернулся, и входная дверь скрипнула. Мы как по команде развернулись и замерли. Друзья представлялись мне одинаковыми — с одинаковыми круглыми глазами, раскрытыми ртами и сжатыми кулаками, готовыми защищаться до последнего, если какая-нибудь тварь решит и их вздернуть. Никита вцепился в кухонный нож и спрятался за Ленку.

В дверях показался Подольский с полными пакетами, в которых гремели бутылки и шуршали упаковки. Мы пялились на него, как на призрака, и я подумал, что в квартире слишком много привидений на один квадратный метр.

— Привет, — поздоровался он и начал снимать ботинки. — Как дела?

— Лучше некуда, — выдавила Катрин, — если не считать покойника в спальне.

— О, так вы нашли его!

— Ага, и с вами снова ваш пиздец. — Никита обмахивался ладонью и часто сглатывал.

— А что ж не сняли? Подарок, надо полагать, с обратной стороны, раз на лицевой его нет.

— Сняли, — Катрин с опаской поглядела на Подольского.

— Подольский, сука, — начал Никита, но захлебнулся словами, когда тот смахнул пыль с детского рисунка. Как его там… «Руки вверх» или как-то так.

— Но там ведь плясун намалеван, — тихо поправил я. В детском саду наши кровати стояли по соседству, и каждый сончас мне надо было бояться. А я не боялся.

— Я же говорил, что немного не дорисовал, — невинно заявил Подольский и решительно взял черный маркер. — Вот смотри!

Я, открыв рот, наблюдал, как Подольский стер плясуну одну тонкую ручонку (кажется, левую), а вторую удлинил настолько, что она тянулась за край листа, вверх.

— И чего? — Ленка ухватилась за Никиту и раскрыла рот.

— Вы не так смотрите, — улыбнулся Подольский.

— Я смотрю глазами, — взъерепенился Никита, — а чем надо? Жопой?!

Кто-то хлопнул меня по плечу, я вздрогнул и медленно повернулся. Зеленоватое лицо улыбалось мне щербатой улыбкой, а синий язык свисал через губу, доходя почти до груди. Не шучу, до груди. Я осторожно развернулся обратно и на всякий случай пощупал свое плечо. Плечо было на месте.

— Висельник. Ты рисовал висельника.

— Ага. Если ноги человека касаются земли, он с большой вероятностью имеет какую-то опору. Если ноги не касаются земли, значит, человек держится за перекладину сверху. Или его держат, — Подольский двумя последними штрихами обозначил висельнику глаза и отошел подальше, чтобы налюбоваться вдоволь.

(смотреть по ссылке http://i020.radikal.ru/1206/6d/7f6f2c668bf8.jpg )

— «Выше ноги от земли», — простонала Катрин, нервно ломая последнюю сигарету из пачки, а Никита даже не обратил внимания.

— Совсем не то, что кажется. — Слова пахли потом.

— Но почему тогда Антон мертв? Зачем нам два висельника?

— Это не я, — Подольский отковырял от изнанки картинки оранжевую бумажку в пять тысяч рублей и спрятал ее в карман.

Его стипендия осталась с ним.

И я был готов заплатить ему еще столько же, чтобы он больше никогда не устраивал мне праздников. Страх стекал по позвоночнику, мочил штаны, будто я обоссался, и уходил в пол.

— А Антон? — всхлипнула Катрин.

— А Антона нужно закопать. Потому что он, скорее всего, мертвый. Ой, веревка цела, может, еще сгодится — белье развешивать.

Никита стянул веревку с опухшей шеи, оставив на ней лишь синеватую борозду, и молча протянул Подольскому.

— У меня лопата есть, — лучезарно улыбнулся тот, радостный, что хоть чем-то сможет помочь.

Fin

Июнь 2012