Земля-воздух (джен)

— Ковальски, доложить обстановку.

Радиопомехи уже не скрывали усталости в натужно-энергичном тоне командира. Устали все, от прежней бодрости не осталось следа. Как же они были воодушевлены всего полгода назад, когда их части только отправлялись через Атлантику на помощь союзникам. Как же давно это было.

— Расквартирование почти закончено, сэр. Идет разгрузка грузовиков.

Якоб скрывать усталость даже не старался. Сейчас он закончит разговор, потом пойдет следить за тем, как разместилась их часть и развернута полевая кухня, потом наверняка придут врачи — и снова похороны мертвых и тревожный сон живых под нескончаемый гул техники. Но гул — это даже хорошо, гулом самолеты предупреждают о своем появлении, они честны.

Дирижабли куда коварнее. Они подкрадываются тихо, скрываясь за плотными тучами. Бесшумные, смертоносные и огромные, как ленивые драконы, знающие, что их никто и ничто не остановит. Якобу говорили, что не нужно одушевлять технику, но он иначе не мог, иначе было слишком отвратительно существовать в мире, где осталась только война, но не осталось Бога.

— Понял вас. Продолжайте.

Мама говорила, что будет молиться за него и за брата, но брата больше нет. Лешек погиб два дня назад — случайный осколок, разворотивший живот. Спасти не успели, он умер на следующий день, и говорили, что этой ночью Якоб говорил с ним во сне. Сам Якоб не помнил ничего, кроме тягостного ощущения, что это он умирает на больничной койке, оглушенный собственным криком и морфием, но с утра ему стало легче, только под сердцем затаилась прохладная тянущая пустота. Наверное, брат простил его и ушел, и теперь нужно жить за обоих. Выжить, вопреки всему выжить, вернуться домой и жить счастливо, черт бы всех побрал!

— Так точно, сэр.

Дверь штабной палатки хлопнула, пропуская внутрь ветер и запах гари, железа и бензина, постепенно затихающий шум моторов и луч солнечного света, прорвавшийся сквозь тяжелые беспросветные тучи. Нужно жить счастливо вопреки всему, за себя и за Леха, за маму, за всех тех, кто погиб и погибнет на войне, и тогда им, тем, кто любил нас, на небесах тоже будет легче. Это плохо, когда пудовые гири привязывают тебя к земле, по которой ты уже не можешь ходить. Это, наверное, сводит с ума.

А живых с ума сводит бездействие, когда только и можешь, что предаваться воспоминаниям, не в силах ни на что повлиять. Якоб решительно вышел из палатки, передав оборудование радисту.

* * *

— Британская штучка! — Пилот любовно гладил биплан по свежевыкрашенной пластине нижнего крыла, и Якоб готов был поставить свой дневной паек на то, что даже жена месье Гобера не получала такого внимания и ласки, как его любимая «Беатриче». — Отличная маневренность, а как она чувствует воздух!

— Британский самолет и французский пилот, что может быть лучше? — Якоб улыбался искренне, да и льстил тоже с большой долей правдивости. Месье Гобер был признанным асом и неплохим инструктором и о самолетах знал, казалось, больше, чем их создатели.

— Подлизываешься, малец? Не беспокойся, и тебе полетать придется, если техники не подведут. Да, хороший вылет будет, есть за что выпить!

Месье Гобер расхохотался и припал к фляге, жадно глотая и мерно подергивая острым кадыком в такт. Пьяным месье Гобер вылетел только один раз, и лично Якоб отвлекал командование от его ядреного выхлопа и несколько бессвязной речи на докладе. Все, конечно же, заметили состояние летчика, но общее мнение было таково, что пилот успел отметить успешный вылет — в воздухе месье Гобер был прекрасен, как и всегда, и если бы Якоб лично не видел, в каком состоянии он сел в самолет, то тоже поверил бы в эту версию.

— Нет, месье Гобер, я занят в разведке. Но полетать не против никогда, тут вы правы.

Самолеты действительно прекрасны, и пусть кто-то пугается их рокота, пусть они похожи на насекомых с их слюдяными крыльями и тонкими хрупкими тельцами, пусть. Якоб тоже погладил нагретую солнцем металлическую накладку на деревянном винте «Беатриче». Такие хрупкие и маленькие рядом с дирижаблями и такие смертоносные, когда пулемет бьется на турели, размеренно выпуская пули. На истребителях вооружение мощнее, но Якоб летал на крохотном потрепанном моноплане-разведчике, достоинствами которого были только двигатель и идеальное послушание рулю. Сколько часов они провели вместе с того момента, как их познакомили — старого ветерана, пролетевшего, кажется, через всю Европу, и перепуганного настоящей войной юнца. Старик признал его, и Якоб был благодарен своим инструкторам, которые научили понимать подсказки самолета.

— Ковальски! — На маленькую летную полосу выскочил взмыленный вестовой. — Давай к командованию, что ты тут расселся! Тебя за Санс-де-Пре наградить хотят, кхе, еще одним вылетом.

— Ты был в Санс-де-Пре? — заинтересовался месье Гобер, отрываясь от фляги и глядя на Якоба с, как ему показалось, намеком на уважение.

— Да… — Якоб смущенно пожал плечами и опустил глаза.

Грозовое небо над Санс-де-Пре он запомнит, наверное, на всю жизнь, таким низким и суровым оно было, расчерченное густыми всполохами молний и взабаламученное порывистым ветром. Эскадрилью разбросало по сектору, австрияки давили со всех сторон, гоняя их, как коршуны стайку воробьев, и Якоб сделал, наверное, величайшую глупость в своей жизни. Такие глупости потом называют подвигом, если творящий их выживает и достигает цели, или преступлением, если он потерпит неудачу. Якоб полетел прямо в столб воды и молний, сбрасывая с хвоста преследователя, но не оставляющие ледяную корку на крыльях порывы ветра и не бьющие, как пули, капли дождя.

— А по тебе не скажешь, малец. Ну, бывай с Богом тогда! Потом еще поболтаем. Эх, хорошее сегодня небо, доброе.

Якоб кивнул и быстрым шагом пошел к штабной палатке, глубоко вдыхая запах топлива и смазки, смешанный с запахами первой листвы. В этом году весна была удивительно теплой и ранней, и не хотелось портить ее ни стрельбой, ни приказами. Господь, пусть не будет эта весна для них всех последней.

* * *

— Проходите, Ковальски. — Лейтенант Мур махнул рукой в ответ на приветствие и указал на незнакомого Якобу человека. — Это Джеймс Холлигер. Вы, наверное, слышали о нем.

Слышал ли Якоб о легендарном британском асе, который, если верить газетам, лично уничтожил два десятка самолетов противника — и это только те подвиги, о которых было известно? Слышал ли Якоб о том, кто в одиночку прикрывал отступление санитарного отряда из-под обстрела, отвлекая внимание на себя? Слышал ли?..

Якоб судорожно вздохнул, стараясь скрыть волнение. Он, конечно же, слышал, и вот сейчас — видит. Видит невысокого и даже хрупкого человека с темным загорелым лицом и короткими волосами, в которых проглядывает седина, с крепкими, явно очень сильными руками и плавными движениями. Даже рукопожатие его было аккуратным, как будто и сейчас мистер Холлигер сдвигал колокол своего самолета, а не здоровался с живым человеком.

— Добрый день. Лейтенант Мур утверждает, что вы делаете большие успехи в искусстве одиночного полета, — заговорил мистер Холлигер негромким, но глубоким и насыщенным голосом. Его речь звучала очень непривычно (Якоб до этого момента никогда не общался с англичанами — или это был не англичанин, здесь важно не ошибиться и не назвать англичанином ирландца или шотландца) и, пожалуй, слишком чисто. Наверное, мистер Холлигер был образованным человеком. Почему-то представлялась светлая гостиная, дамы в роскошных платьях и еще молодой мистер Холлигер без седины и вот этих глубоких морщин возле глаз, декламирующий стихи или играющий на рояле. Обязательно белоснежном, Якоб такие видел только на фотографиях в газетных статьях, посвященных светской хронике и концертам ведущих оркестров.

Бросив короткий взгляд на лейтенанта, Якоб медленно кивнул. Наверное, он действительно делает успехи, раз до сих пор жив и не разбил своего «Теодора», несмотря на тяжелую погоду и какую-то вопиющую неровность местности. Или это «Теодор» взял шефство над юнцом и не позволял ему делать ошибок, одному Богу известно да машинной душе, которую, конечно же, не признает ни один священник, но которая есть, это точно знают все авиаторы.

Лейтенант Мур демонстративно смотрел на походный стол, на котором разложил карту местности, придавив ее для надежности камешками, пусть в палатке не было и, наверное, не могло быть ветра. Это был высокий крупный человек, он слегка сутулился, из-за чего становился немного похож на медведя, особенно если надевал свою огромную шинель. Скрытности и актерского дарования Господь ему отмерил не больше, чем пятилетнему ребенку, так что Якоб не сомневался, что лейтенант просто хочет дать авиаторам поговорить. И что суть того, зачем Якобу приказали явиться к командованию, именно в той самой карте, которую лейтенант сейчас так аккуратно обкладывает по краю мелкими камешками.

— Но я вам скажу, мистер Ковальски, что искусство — это не главное в нашем деле. — Мистер Холлигер с удобством сел на маленький раскладной табурет и начал скручивать папиросу короткими, но явно чуткими пальцами с остриженными почти под корень ногтями. На тыльной стороне его правой ладони Якоб увидел короткий широкий шрам, такие остаются от скользящего попадания пули. Мистер Холлигер хмыкнул, заметив его взгляд, и пару раз кивнул: — Это самострел, вы все верно понимаете. Никто не рождается героем, кроме, разве что, Геракла, но мы все не он. На войне удача важна не меньше, чем смелость, умение и расчет, и я думаю, у вас удачи достаточно. Вы ведь до сих пор не были ни ранены, ни сбиты, не так ли, хотя на фронте уже не первый месяц?

Да, это было так. Якоб снова кивнул, медленно и растерянно. Он удачлив, если можно считать удачей то, что вместо него умирают другие люди. Только его Господь пока хранил, несмотря на то, что Якоб был весьма блудным чадом, не ходил в церковь и не следовал заповедям. Сколько раз ему везло выжить там, где выжить, казалось, было невозможно? Первый бой, когда соскочивший в траншею немец не стал отвлекаться и добивать его, оглушенного взрывами и бешеным, паническим биением сердца. Неожиданно найденные во время зимнего рейда австрийские склады с припасами, которые удалось захватить бескровно — откровенно говоря, их взвод обворовал склады той же ночью, и это было невероятным везением. А то, что на него обратили внимание авиаторы и позволили соприкоснуться душой с небом? Да и последний его вылет никак нельзя было назвать иначе, чем торжеством безумия и удачи. Вот только жаль, что фортуна улыбалась только ему, а Лех лежит глубоко в земле вместе с другими солдатами. Удача Якоба не могла спасти никого, кроме него самого.

— Да, но я не думаю, что это все одна удача… сэр. — Обращаться к англичанину иначе как «сэр» у Якоба не поворачивался язык. Он чувствовал себя то ли на суровом экзамене, то ли в одном из тех самых роскошных залов, где вместо грубо сколоченного табурета — роскошные кресла, а вместо самокрутки — изящно изогнутая трубка, набитая дорогим табаком. — Во многом это заслуга Господа и «Теодора». То есть самолета, простите.

— «Дарованный Богом»? Хорошее имя, вы сами ему такое дали? Что ж, если вы смогли понять свой самолет, то вы точно справитесь. Посмотрите, пожалуйста, карту. Вам предстоит произвести разведывательный вылет. В сумерках. В одиночку.

Якоб похолодел. Это все-таки был экзамен — и в то же время жест великого доверия. Раньше он не летал в одиночку и тем более в сумерках, когда ориентироваться на местности гораздо сложнее — да и что можно увидеть в темноте? Он склонился над картой, рассматривая затейливые линии высот и пиктограммы, обозначающие лагерь, леса, линию фронта за ними. Фронт был совсем рядом, крылом подать, и Якоб поежился, как от порыва ледяного ветра из тех, которые бушуют под плотными облаками. Война оставляла наледь на душе и тянула вниз, не давая выровнять полет.

— Ковальски, ваша задача, — вмешался лейтенант, смахнув камни со стола так, что некоторые ударились о плотную ткань палатки, — отследить перемещение живой силы противника. Разведка доложила, что они будут идти ночью на перегруппировку. Возможно — разрозненно. Собирайте максимум сведений, нам помогут любые. Из-за слишком густых лесов в данной местности противник не сможет передвигаться иначе как по дорогам или с применением тяжелой техники. Это все будет заметно. Кроме того, лошади плохо идут без света. Вылет у вас будет один, пока немцы не развернули противоаэропланную оборону.

— Это… — Якоб запнулся, пытаясь подобрать слова. Это было безумием и риском, он вряд ли справится, он ведь совсем недавно начал летать. Но мистер Холлигер говорит, что у него получится, а такого человека нельзя подводить, как нельзя подводить всех тех, кого может спасти принесенная информация. Если противник перегруппировывается, значит, он скоро перейдет к атаке. Как Якоб слышал на инструктажах, немцы отказались от четких линий обороны и атаки, перейдя к более гибкой тактике, где задействованы отдельные небольшие отряды, действующие практически автономно. С чем это было связано, с уменьшением количества офицеров или невозможностью и дальше вести войну в привычном упрямо-настойчивом стиле, Якоб не знал, но в последнее время все меньше было указаний отслеживать расположение высшего командного состава и все больше — обращать внимание на расположение живой силы.

— И еще. — Лейтенант положил тяжелую руку ему на плечо. — Ваш брат был убит кем-то из этих людей. Если вы справитесь, мы сможем противостоять им эффективнее.

Оторвавшись от разглядывания и запоминания карты, Якоб поднял голову, вглядевшись в карие с тончайшими золотистыми прожилками глаза лейтенанта. Тот смотрел устало, твердо и… виновато.

— Не надо… про Леха. Я все понимаю и сделаю, лейтенант. — Якоб припечатал его ладонь своей и быстро кивнул, принимая приказ. Приказы на войне не оспаривают, даже если они самоубийственны. Их выполняют, и только так можно победить. Якобу не нужно было объяснять подобные вещи, как и то, что идея этого вылета была отчаянной и дерзкой попыткой хоть как-то переломить ситуацию. — Разрешите идти?

— Да. У вас время до вечера. Проведите его с пользой. Джеймс, я отдам пока вашу карту?

— Разумеется. — Мистер Холлигер небрежно махнул рукой, и Якоб снова восхитился изящной плавностью в каждом движении аса, будто плывущего в воздухе, даже когда стоит на земле. Великий человек. Тот, кем Якоб не станет никогда и которым можно только любоваться издали, втайне гордясь коротким знакомством.

* * *

— Ну вот и все. Проверяй. — Старший механик Марлон Адамсон удовлетворенно потер перемазанные в масле и грязи руки и отошел на пару шагов от самолета. — Этот старичок еще полетает, а!

Якоб натянуто улыбнулся и погладил «Теодора» по туго обтянутому тканью крылу, прослеживая его кривизну. Через час, не больше, эти крылья снова попробуют холодный воздух родины. Где-то здесь, в этой стране, «Теодор» и родился, здесь он прошел первые испытания, и здесь, наверное, погибнет — в бою или при попытке приземлиться. А может быть, он еще переживет и войну, и долгий счастливый период мира, и на нем будут брать первые уроки полетов молодые авиаторы.

— Я его заправил и масло сменил, буквально последние запасы на тебя трачу, — продолжал Адамсон, бесконечно далекий от лирики, зато досконально знающий каждый винтик, каждую заклепку вверенных ему аэропланов. Поговаривали, что Адамсон уже давно помешался на всех этих механизмах и людей считает чем-то вроде промежуточного звена между обезьяной и техникой. Дескать, Бог, конечно, создал людей по своему образу и подобию, но лишь для того, чтобы и люди что-то создавали — не картины, не песни, а других существ, и когда-нибудь и эти существа будут наделены душой и разумом.

— Врешь, — отмахнулся Якоб, тщательно осматривая тележку и колеса, которые могли погнуться или получить трещины после последней посадки. — Ты еще скажи, что у тебя спирта не осталось. Все видели, как ты недавно с сестрой Лаурой перешептывался и чем-то обменивался, громко позвякивая.

Металлические трубы тележки были прохладными, особенно по сравнению с нагретой солнцем тканью на крыльях. Якоб тщательно осмотрел каждую, заглянул под брюхо самолета, обошел его с хвоста и потом со стороны винта. Осмотр и непринужденная болтовня с механиком помогали хоть немного успокоить гулко бьющееся под самым горлом сердце. Авиатор должен быть спокоен и хладнокровен, иначе он погибнет сам и погубит самолет.

— Не было такого! И вообще, у меня был бурдюк! — Адамсон хрипло расхохотался и на пробу крутанул отозвавшийся мягким свистом винт. — Ну что, выкатываем? Эх, старичок, давай-давай, поехали, нечего спать!

Подхватив «Теодора» под крылья, они вдвоем потащили его на взлетную полосу, если таковой вообще можно было назвать просто относительно ровный участок поля, не разрытый еще снарядами и даже, наоборот, утоптанный проходившей по нему ротой пехоты. Рабочие шли следом, не вмешиваясь и переговариваясь о чем-то своем на французском. Якоб не прислушивался, хоть и научился уже почти без усилий понимать французскую речь за месяцы службы.

Сумерки еще только начали опускаться на землю, и вместе с ними приходила прохлада. В лагере кипела жизнь, командование не оставляло солдатам ни одной лишней минуты для размышлений и, что еще хуже, умыслов. Например, не так давно пара отрядов просто исчезла из лагеря, и командование не без оснований считало это актом дезертирства. Французы устали воевать, а немцы, кажется, были все еще полны сил и устремленности, и потому Антанте никак не удавалось переломить ситуацию на Западном фронте. Даже прибытие подкрепления из Соединенных Штатов лишь ненадолго подняло боевой дух, и Якоб не мог осуждать этих измученных людей, которым хотелось просто лечь и уже не вставать, пока не наступит мир — или смерть, что гораздо вернее.

Самому Якобу удалось урвать в суматошном дне пару часов для подробного изучения и запоминания карты. Кое-что он знал и так, но ему предстояло как минимум возвращаться вслепую, и вряд ли кто-то поможет взлететь снова, если придется садиться вне лагеря. На высоте карта ему уже не поможет, слишком далеки и малоразличимы ориентиры, а если еще и соберутся облака, то придется уповать только на собственную удачу, милость Господа и крепость «Теодора».

А еще он успел попрощаться с Лешеком, постояв над братской могилой, где были захоронены не пережившие последнего боя раненые. Якоб надеялся только, что все эти люди упокоились с миром и там, на небесах, им оказан почет, какой оказывают мученикам, пусть и нарушившим Заповеди. У каждого солдата руки в крови, и вход в райские кущи для них навек закрыт, но да простит Господь им этот грех, ибо совершен он был во имя любви к своей родине, к семье, ко всем тем людям, которые остались за спиной, беззащитные перед другими убийцами.

— Не кисни, малец, — раздалось над ухом знакомое ворчание, тут же заставившее дурные мысли улетучиться. Неизвестно как успевший подкрасться месье Гобер обдал его кисловатым запахом перегара и протянул флагу. — Глотни и иди. Наверху проблемы земли не имеют значения, а погода нынче будет ясная, хотя ветер и переменчивый. Да не смотри ты так удивленно, я погоду заранее чую всеми своими переломами. Веришь, нет?

— Верю. — Якоб сделал большой глоток из фляги и едва не подавился от ударившего в горло градуса. Да уж, месье Гобер на что попало не разменивался, бурбон был ядреным и совершенно отвратительным на вкус, зато сразу прогрел все члены. — Но ведь подниматься пьяным запрещено?

— Смертникам, малец, можно все. — Месье Гобер стал очень серьезен. — Холлигер, правда, на что-то надеется, и я впервые не хочу с ним спорить. Так что мы заключили пари на время твоего возвращения. Я считаю, что ты к ночи тут будешь, а он — что вернешься еще в сумерках и с востока. Даже не знаю, желать победы себе или ему.

Он так тяжело вздохнул, что Якоб не удержался от улыбки, представляя, как спорят коренастый аристократичный мистер Холлигер и долговязый, как Дон Кихот Ламанчский, месье Гобер. Англичанин и француз, конечно же, не могли обойтись без ссор, но они оба верили в него, в Якоба, и пуще того — в его удачу. Конечно, командование не станет рисковать асами, которые могут вести воздушные бои, и отправят в разведку кого-то другого, но ведь и Якоб далеко не последний авиатор в этом лагере!

— Это обнадеживает. — Якоб вернул флягу и полез в кабину, ощущая, как волнение смешивается с азартом и предвкушением. Если ему повезет, если его не разглядят и не собьют, если он не наделает глупостей, то вернется — с первыми звездами или раньше, но вернется.

«Теодор» качнул крыльями, будто зверь, подбирающий под себя лапы перед прыжком. Самолеты принято сравнивать с птицами, но Якоб считал, что если бы «Теодор» родился не в металле и дереве, а во плоти и костях, то был бы гончим или борзым псом, чья радость в том, чтобы разыскать добычу и загнать ее. И ради этого он был готов неутомимо лететь над землей, ловя под крыло потоки воздуха, то взлетая под самые облака, то едва не срезая макушки высоких кустов. Педали ощущались привычно и естественно, Якоб поставил на них ноги, даже не задумываясь, и так же не задумываясь сперва подкачал воздух в резервуар для масла, а потом перекинул ручку от воздушных клапанов мотора. Сейчас наступал самый напряженный момент, когда механик уже делает пару оборотов винта и колокол управления уже сдвинут на себя. Как поведет себя мотор, когда наконец будет нажата кнопка зажигания, будет ли он работать ровно или закашляется и застрекочет, подавившись бензином? Якоб кивнул отскочившему от винта Адамсону и нажал на кнопку. Самолет слегка в

здрогнул, загудев мотором — сперва прерывисто, но по мере того, как Якоб увеличивал ход, все ровнее и спокойнее. Рабочие не держали «Теодора», и он уже катился вперед, спотыкаясь на неровностях и плохо слушаясь руля: «Теодор» идеально подчинялся только когда разгонится и задерет хвост. Якоб, как всегда, не заметил того момента, когда колеса тележки оторвались от земли, просто через несколько секунд дрожь и толчки прекратились.

Они взлетели и, заложив вираж, устремились в сторону темнеющего неба. Где-то там была линия фронта.