Сияй, сияй (джен)

Киуру и без пришлых было тошно, а когда они объявились, стало и того хуже.

Не потому, что они были плохие. Наоборот — с их появлением деревня ожила. За этот долгий, холодный год народ привык лишний раз и носа на улицу не высовывать, а тут… Как не поглядеть на чужих — надо же! — людей, пришедших сквозь метель неизвестно откуда? Дети робко следовали за ними по пятам, женщины шептались, а сельский голова разрешил путникам остановиться в пустых домах. В этом году жилищ осиротело сразу несколько — кто-то из хозяев ушёл навсегда, как бабушка Киуру, кто-то переселился к друзьям и соседям: вместе теплее…

Пришлые хотели остаться на несколько дней — подготовиться к пути по льду через море. В деревне судачили, что они ищут, куда ушло солнце. Их была дюжина человек — мужчины, заросшие бородами до самых глаз, и трое женщин. Одна, большая, красивая, носила за пазухой парки розового младенца. Именно этот крошечный человечек разрушил стену отчуждения. Пулу, с которой Киуру дружила с детства, сама недавно стала мамой; она первой прибежала к пришлой матери спросить, не нужна ли ей помощь. Скоро почти все женщины деревни собирались поболтать с путешественницами о молочных зубках, пелёнках и первых шагах…

Пришлые морозили впрок рыбу, ведь дальше от берега лёд мог быть таким толстым, что не продолбишь. Перетряхивали и заново заворачивали припасы, дружно мастерили волокуши для поклажи. Киуру смотрела на них с болью в сердце, и некуда было деться от мысли: они все умрут.

Нет, правда, куда они пойдут, по снежным буграм и торосам? Как будут обходить расщелины, как смогут согреться, открытые всем ветрам? Что укажет им путь, если нет ни луны, ни звёзд, ничего, кроме тьмы да вьюги, которая будет водить их кругами?

Киуру решилась спросить об этом одну из женщин. Та как раз рубила бревно у крыльца, и её круглое лицо блестело от пота, хоть их слова и уносило ледяным ветром.

— Как по мне, лучше уж умереть в пути, чем сидеть на месте, — ответила женщина спокойно и просто. Выпрямилась, вытерла лоб рукавицей, улыбнулась Киуру. — Не в обиду. У тебя-то вон, целая деревня, конечно, тебе их не бросить. Да и я слыхала, что многие шаманы уж всяко посильнее тебя уходили за солнцем, да так и не возвращались… Кстати, раз уж ты тут шаманка, не сменяешь нам сказок? На соль или вон, на жир. Дорога впереди долгая, а наши все вышли.

— Я поищу, что у нас осталось, — сказала Киуру, словно извиняясь. — Бабушка ушла ещё три луны назад, а я…

— Да с тобой-то понятно, — беззлобно хмыкнула женщина. — Сказки — дело такое. Сама лучше меня знаешь, сколько в них силы. Конечно, кто попало их рассказывать не должен. Но ничего, какие твои годы…

Да. По-хорошему, настоящими шаманами, превращающими сказки в небесное сияние, чтобы потом сохранить их в мешках, становились те, кто уже прожил жизнь, кто хорошо с ней знаком. Если бы всё шло так, как должно было, Киуру училась бы ещё много лет. Но бабушки не стало, а позвать шамана из другой деревни не получилось: бесконечная зима отрезала селения друг от друга, как острова в море. Покидать обжитой кусочек мира было слишком страшно — а вдруг не вернёшься? Удивительно, как пришлые находили дорогу хоть откуда-то хоть куда-нибудь…

Киуру втайне пробовала сплетать сказки сама, но старые слова, за много лет заученные наизусть, оставались просто словами, из них было не соткать полотнища небесных огней. Поэтому она делала то, что могла — хранила бабушкины запасы, потихоньку раздавая их остальным. В начале года, когда снег не растаял вовремя, сельский голова решил было, что делить все припасы поровну должен он, и сказки тоже, но бабушка прогнала его, как мальчишку. А потом — поняла, что ей пришло время уйти. Киуру плакала у её кровати, так, как, наверное, не плакала никогда, а бабушка улыбалась бледными губами, спокойная и светлая.

— Поплачь, поплачь, девочка, — говорила она, и узловатая рука гладила Киуру по волосам. — Плачь обо мне, сколько нужно, слёзы — это талая вода… Прости, если тебя чем обидела, и сама себя не грызи. Знаю я тебя, помнишь, как два года себя изводила за то, что бусы мои порвала? Никакой печали, никакой обиды от тебя я с собой не несу. Такая внучка, как ты — да старуха о таком счастье только мечтать и может… Так и знай. А то вина да горе — это зима в сердце. Тебе, маленькая, зима в сердце не нужна… Помнишь сказку о Поро, который думал, что брата убил?..

Конечно, Киуру помнила. Она знала очень многие старые сказки наизусть, и они не надоедали — она любила их, как старых друзей. Поро, завистливый брат, не мог простить другому сыну своей матери, что у того и рыба ловится лучше, и жена добрая и умная. Когда братья пошли рыбачить весной, того, второго, стало уносить на льдине, а Поро сделал вид, будто не слышит его крик, не протянул багор. Вот только радости от этого ему не было. Ударили заморозки, холод стоял, как зимой, и тут соседи смотрят, а у Поро огонь не горит. Заходят к нему — он сидит у пустого очага, ресницы в инее, зубы стучат. Его спросили тогда: «Почему ты не разожжёшь огня?», а он заплакал: мол, гаснет огонь, не хочет гореть. Это вина в душе у Поро была такой большой, что своей тенью закрывала пламя, не давая ему ни греть, ни светить…

Так он и умер бы, но, на счастье, не погиб брат в море. Прошло десять дней и ещё три, и ветра прибили льдину к берегу. Сказка кончалась примирением, огонь в доме братьев снова горел, и дети сейчас и сто лет назад учились на чужих ошибках…

Когда женщина попросила сказок, Киуру перетряхнула все остатки, спустилась в подпол, выдолбленный в вечно мёрзлой земле, и принесла пришлым сокровище: мешки, которые наполняла её прабабка. Такие сказки поколениями хранили в семье, расставаться с ними было трудно до боли в сердце, но Киуру оставалась дома, где всё ещё горел очаг и иногда была рыба на ужин, а эти люди уходили в ночь, где не будет уже ничего.

Для них ей было не жалко.

Пусть даже был среди них один…

Он жил особняком от всех, в другом доме, один в пустых выстывших стенах, хотя Киуру знала, что товарищи примут его, если он захочет поселиться с ними вместе. Не те они были люди, чтобы прогнать замёрзшего от огня, даже если он вот такой — угрюмый, сумрачный, тёмный, как сама долгая зима. От одного взгляда на него холод забирался Киуру в кости, и она спешила отвернуться и пройти мимо.

Вот только однажды тот человек заговорил с ней сам.

Киуру сидела на своём крыльце с птичьей свирелью в руках. Глиняная свистулька чирикала, заливалась трелью, совсем как живая, метель уносила её голос, и Киуру надеялась, что, может быть, ветер донесёт весеннюю песню до солнца. Позовёт его, разбудит, укажет дорогу назад, где его очень ждут. Ведь солнце встаёт, когда начинают петь птицы?

Киуру играла, закрыв глаза, пока не почувствовала, что на неё смотрят. Подняла голову — и вздрогнула. Угрюмый человек нависал над ней, как туча, глядел сверху вниз; его правую щёку рассекал длинный шрам.

— Не трудись, пичуга, — хрипло сказал он. — Не будет больше солнца.

Он ушёл, не дожидаясь ответа, и скрылся в снежной пелене, а Киуру так и смотрела ему вслед, пока не услыхала своё имя.

— Эй, Киуру, детка! — старуха Хара, соседка, манила её рукой. — Зайди ко мне, погрейся.

— Не слушай его, — сказала она уже в тепле дома, заливая кипятком листья морошки. — Это ж тот самый.

— Какой тот самый? — Киуру шмыгнула носом.

— Слыхала про селение стариков?

Киуру помотала головой. У Хары аж глаза загорелись. Она была хорошая, но первая сплетница на деревне: чихнёшь дома — а она уже в дверь стучится сказать «будь здорова»…

— Говорят, — начала старуха, — в одно селение вот тоже чужаки пришли. Штормом их принесло. Пока они лодки свои чинили, дочь тамошнего головы возьми и влюбись в одного. Отец её упёрся: никуда, говорит, с родной земли не пущу. Дочка в плач, мол, не пустишь — убегу, не будет мне жизни без милого. Тогда в последнюю ночь, когда чужаки уж в путь собирались, отец подмешал ей сонное зелье. Парень тот не дождался своей ненаглядной, вздохнул, да так и уплыл, а девчонку отец прямо спящую замуж выдал, за старика-вдовца. Он единственный её взять согласился, вот так вот, без согласия-то. Ну, она как проснулась, как всё узнала — побежала на крутой берег, да так и прыгнула на скалы. Старший брат её приходит к отцу, в глаза смотрит и говорит: как, мол, жить теперь мне с убийцей сестры? А отец в сердцах возьми и ответь: если, говорит, не хочешь, так и не живи, никто не держит. Этот брат встал, собрал что у него было — и ушёл из деревни, а с ним и все остальные молодые парни и девушки. Там ведь, видишь, такое дело: в тех краях, чтобы свадьбу играть, нужно, чтобы все, у кого уже свои дети есть, знали и не против были. Так тот деревенский голова, чья дочка-то, всех собрал и спросил, мол, хочет кто возразить? Те и не посмели ему ничего сказать поперёк. А молодые не простили своим старикам, что те допустили, дали вот так вот девушке жизнь загубить. Решили, что будут себе новую жизнь строить, вдали от таких корней.

Хара умолкла, задумавшись. Киуру осторожно, по глотку, тянула горячий отвар.

— Это из-за него солнца-то нет, — вдруг сказала Хара. — Я слыхала, это наказание той деревне. Но мы-то за что страдаем?

Киуру не смогла ей поверить. Ей по-детски хотелось думать, что солнце доброе, но даже если и нет — разве есть ему дело до людей? Не больше, чем людям до муравьиной возни…

— Откуда ты знаешь, что он это? — спросила она.

— Да он, кто ж ещё! Прядь седая на затылке да на щеке шрам, всё, как сказывают!

Теперь, завидев мрачного человека, Киуру нет-нет да и косилась на него, гадая: неужели правда?

И он тоже, видать, всё о ней думал.

День спустя он вылетел из снежной мглы, когда Киуру снова играла на своей свирели. Страшно оскалившись, вырвал глиняную птичку у неё из рук.

— Хватит! Хорош!

Киуру даже пикнуть не успела. Свистулька полетела на утоптанный снег, хрустнула под меховым сапогом.

Киуру вскочила. Она закричала бы, но воздух колючим снежным комком застрял в горле. Ей хотелось ударить этого человека, сделать ему больно, так больно, как только сможет. Бросить ему в лицо: «Будь я твоей дочерью, я тоже лучше бы умерла!».

Вместо этого Киуру развернулась и побежала в дом.

Как же так! Её свирель, ведь её — её лепила и обжигала ещё бабуля, и второй такой нет и не будет! Киуру прислонилась спиной к двери и, заливаясь слезами, сползла по ней на пол. Она держалась весь этот год, всю эту бесконечную зимнюю ночь, и вот наконец силы кончились. Как? Как теперь звать весну? Как верить, что солнце ещё взойдёт? Почему, потеряв надежду, иные так хотят отнять её у других?!

Как ей, ненастоящей шаманке, справиться со всем этим совсем одной?

Киуру шмыгнула носом, вытерла слёзы и решительно принялась рыться в сундуке.

Почти все её запасы сказок уже были розданы тем, кому они были нужней всего, но эту, единственную, она припрятала для себя. Вот она: мешочек из оленьей кожи, вышитый мелким речным жемчугом. Киуру развязала шнурок, и из мешка вешним потоком хлынули небесные огни. Они розовыми и зелёными полотнищами взвились под потолок, закачались, как праздничное платье, сохнущее на ветру. Дом сразу наполнился светом, и бабушкин голос, такой родной, неспешно заговорил:

— Ну, садись и слушай, что я тебе расскажу. А расскажу я про дочь рыбака…

Слёзы хлынули из глаз Киуру с новой силой. Ну почему? Почему именно сказка про дочь рыбака?! Почему не что-то лёгкое, весёлое, со свадьбой в конце? На сердце и так лежал камень — не было мочи слушать о том, как смешливая звонкая девушка отдала себя на съедение морскому змею, чтобы спасти деревню. Да, это была нужная сказка, она учила поступаться собственным ради выживания всей общины, но разве это правильно? Расти, с самого детства слушая историю о том, как отец лишился любимой дочери? Веря, что жертвовать собой — единственный выход?

Киуру вскочила на ноги, протянула руки к небесному сиянию. Нити сказки лежали перед ней, видимые ясно, как на ткацком станке, и она принялась переплетать их по-своему.

— И тогда… дочь рыбака сказала змею, — губы беззвучно шептали новые, крамольные слова, перекраивали вечную сказку наново, — «Я не обижусь, если ты меня съешь, ведь я знаю, что такое голод. Но неужели ты всю жизнь будешь клянчить еду у людей, как немощный старик? Что ты станешь делать, если они построят лодки и уплывут за море, а ты останешься тут один?..»

Нити сплетались в узоры, и полотнища меняли цвет. Перетекали из закатно-малинового в холодный зелёный, из зелёного — в голубой, как небо.

— И змей спросил: «Что же делать?», и дочь рыбака… Дочь рыбака ответила: «Давай я научу тебя самого плести сети, тогда ты больше не будешь голоден ни дня»…

Киуру перелицовывала праздничное платье. Вышивала на нём невиданный доселе орнамент — не обереги предков, просто красивый узор, который придумала сама. Змей ловил рыбу своей новой сетью, и они с дочерью рыбака вместе коптили её и ели, как друзья, а потом она вернулась домой.

Потом, в конце. Она вернулась домой.

Киуру отступила назад. Тяжело дыша, как после долгого бега, оглядела свой труд и потянулась за жемчужным мешочком.

Она отнесла свою первую сказку к Пулу. Подружка как раз была дома. Стоило Киуру войти, она бросила котёл, который чистила песком, и протянула руки для объятий, но лицо её было как у всех в этот год — усталым и серым. Когда Киуру с замирающим сердцем попросила послушать, что у неё получилось, Пулу серьёзно кивнула, как будто не удивилась. Взяла на руки сына, кряхтевшего в колыбельке, села у очага.

Киуру развязала мешок во второй раз. Она боялась, что сказка останется лежать внутри, мёртвая и немая, но небесное сияние вырвалось на волю с невиданной силой. Киуру заворожённо смотрела на игру цвета, как будто видела её впервые, и Пулу тоже не отрывала от света глаз. Она смеялась вместе с дочерью рыбака, когда морской змей, неуклюжий на берегу, весь запутался в только что сплетённой сети — и малыш, видя, что маме весело, тоже заулыбался, хоть, наверное, и не понимал, почему. За ужином, который они только что добыли вместе, змей признавался новой подруге, как ему одиноко в холодных волнах, а она обещала навещать его почаще, но пока ей нужно было домой — к папе. Киуру представляла себе, как отец, постаревший от горя, выходит утром на берег и не верит своим глазам. Как дочь, которую он считал потерянной навсегда, бежит навстречу и прыгает ему на грудь, и он прижимает её к себе и плачет, не стесняясь, как плакал, когда взял её на руки в самый первый раз…

Киуру видела всё как вживую. Восход, и холодный песок, и радость, чистая, как утренний свет…

Смогут ли её слова передать хоть часть?

Она посмотрела на подругу. У Пулу на щеках блестели дорожки от слёз.

— Это хорошая сказка, Киуру, — прошептала она. Киуру не видела, чтобы её глаза так блестели, с тех пор, как выпал и не растаял снег. — Очень хорошая, правда.

Следующие два дня Киуру не выходила из дома. Она была занята: она ткала. У неё внутри словно сломался лёд, и сказки вдруг потекли одна за другой. Не те, бабушкины, прабабушкины, которые Киуру знала с детства — свои, как будто давно зревшие где-то в глубине и наконец получившие голос. Утро нынче было не отличить от ночи, но всё время, что Киуру не спала, у неё в доме горел небесный огонь. Нити свивались в узоры, складываясь в истории про сварливую сову и храброго суслика, про тюленя, который решил найти край земли, и девочку, случайно поймавшую ведром в колодце кусочек радуги…

Когда Киуру была готова, она отнесла одну из своих новых сказок Харе, и скоро вся деревня знала, что «А наша-то малышка!.. Кто б подумать-то мог, а?!..» Измождённая работой, Киуру уснула прямо на полу, на ворохе мешков, а проснулась от стука в дверь. Открыла — и попятилась: у крыльца собралась едва не вся деревня. Люди, которых она знала с детства, принесли ей свои последние сокровища — пуховые варежки и вышитые унты, сушеные ягоды, чудом сохранённые остатки мёда… Они хотели меняться, но Киуру сразу решила: ничего не возьмёт. Не теперь, не за это. Зима нынче была слишком длинной, чтобы брать плату за то, чтоб утолить их голод.

Она вынесла красный, туго набитый мешочек прямо к ним, наружу. Народ почтительно расступился кольцом, оставив ей место в серединке, и небесное сияние расцвело над всеми сразу, словно укрыло их от тёмного недоброго неба. Киуру нарочно выбрала что-то милое и хорошее, такое, чтобы хотелось верить в завтра — сказку про лемминга, который мечтал научиться летать. Сначала он просто прыгал с пригорков и, конечно, падал и ушибался. Ему было больно — и вдвойне больней оттого, что остальные смеялись над ним, живя свои обычные маленькие жизни близко к земле. Но он не отступил: он наблюдал за птицами, смотрел на их крылья, прикидывал и, собрав выпавшие у чаек перья, смастерил себе собственные. Он пытался махать ими, падал снова, крылья ломались, но он собирал их вновь и наконец, полный отчаяния и упрямой решимости поровну, забрался на самую-самую высокую скалу. Шагнул с неё и…

Полетел.

Ветер наполнил его крылья, понёс его над тундрой, и сверху всё-всё казалось таким маленьким, но невыразимо родным и прекрасным. И остальные лемминги поднимали головы и говорили: смотрите, да это же он!..

Киуру смотрела на лица людей. В их глазах отражалось розовое сияние, на лицах горела жажда узнать, что же будет в конце. Её сказка говорила с ними, и они отвечали, пусть и без слов, и Киуру вдруг поняла, что счастлива, счастлива и горда, как никогда раньше, и что она очень хочет запомнить эту минуту и этот день.

Они слушали.

Краем глаза Киуру заметила поодаль тёмный силуэт. Вьюга прятала его лицо, но она узнала сгорбленные плечи, тяжёлую голову: человек со шрамом…

Сказка кончилась, и все загомонили разом. Киуру на миг захлестнуло с головой, она потерялась в волне благодарностей, похвалы и чувств, но тут её грубо схватили за руку.

— Это ещё что такое?! — рявкнул деревенский голова. — Это разве сказка? Да это!.. Это!..

Киуру не знала, что ответить. Он ждал прежних историй — с важными, но одряхлевшими уроками, историй, проверенных временем, рассказанных дрожащими голосами стариков. Но… Этот год — он показал, что их недостаточно. Что она могла сделать?

— Полегче, — рядом вдруг возник здоровяк из пришлых. Дружески, но твёрдо отвёл от плеча Киуру чужую руку. — Если тебе не по нраву, не слушай. Ищи другую шаманку, может, та лучше сделает.

Яростно сверкнув глазами, деревенский голова зашагал прочь, а здоровяк вдруг посмотрел туда, где прежде стоял человек со шрамом, и сказал:

— Ты его не гони. Ему и так горько. Сына он ищет.

Киуру сразу поняла, о ком он.

— Он как-то заболел сильно, мы уж думали, всё, уйдёт. Сидел я с ним, караулил, а он возьми и попроси: увидишь такого-то — имя назвал, приметы — так, мол, и скажи — отец искал тебя. Сказал — и забылся, я и спросить не успел, может, ещё чего сыну передать-то. А потом он, как выздоровел, на меня волком стал смотреть, будто я ему враг. Оно так бывает, когда думаешь, что лишнего наговорил…

Здоровяк вытащил из рукавицы костяную свистульку в виде птицы, сложившей крылья. Улыбнулся.

— Это тебе. Взамен. Не держи зла. А сказка славная.

У этой свирели был другой голос, но Киуру вновь играла на ней каждое утро, и ей казалось, что от этой мелодии становится чуть теплее.

Пришлые всё не уходили — рыба ловилась плохо, запасы копились медленнее, чем хотелось. Киуру раздала все новые сказки, стала заполнять мешки вновь и вдруг поняла, что хочет сделать.

Утром другого дня — а может, и не утром, не поймёшь — она стояла около дома, где поселился человек со шрамом. В дверь не стучала — ждала.

Когда он наконец вышел, то увидел её и застыл на крыльце. Смотрел темно, с недоверием.

— Здравствуй, — сказала Киуру. — Я принесла для тебя сказку.

Он выпрямился, стиснул зубы.

— Не нужно мне твоих сказок!

Киуру не обиделась.

Конечно, тебе не нужно. Ведь сказки учили тебя, что родители всегда правы, а дети должны слушаться. Что на чужбине не будет счастья, что надо держаться корней. Сказки учили тебя, как выживать и защищать то, что дорого, а потом ты сделал так, как они велят, и потерял всё, что любил.

— Эта другая, — сказала Киуру вслух. — Не такая, как те.

Она храбро подошла к человеку и вложила мешочек ему в ладонь. Своей рукой сжала его пальцы на мягкой коже.

Человек промолчал. Разворачиваясь, чтобы уйти, Киуру увидела краем глаза, как он размахнулся было, чтобы бросить мешок ей в спину — но не бросил. Остался стоять на крыльце, глядя ей вслед.

Жизнь шла своим чередом. Дочь пришлой женщины и сынишка Пулу каждый день становились на день старше. Люди долбили лёд на море, чтоб рыбы не задохнулись в воде, и лёд в колодце, чтобы достать воды для себя. Киуру пила отвар сушёной черники с мёдом, и он был на вкус почти как лето. В окнах каждого дома нет-нет да и загорался многоцветный небесный огонь.

Где-то между песней птичьей свирели и новыми сказками однажды выдалась редкая минута, когда метель почти утихла. Киуру вышла на крыльцо насладиться мгновением тишины — и увидела свет.

Над прибрежной скалой, обычно невидимой за пеленой снега, вились ленты изголуба-зелёного света. На земле под ним, скрестив ноги, сидел человек.

Киуру узнала эту сказку сразу. Она не спала над ней всю ночь, подбирая слова. Это была сказка про орла, у которого родился славный маленький орлёнок. Отец гордился сыном, учил его всему, что должен знать и уметь орёл, но однажды птенцу приснился сон. Снилось ему, что папа принёс с моря большую рыбу, а та горевала, что у неё дома остались дети, которым плохо будет без мамы. Тут голос отца разбудил его: «Просыпайся, сын, пора обедать!». Он принёс в гнездо рыбу, совсем как была во сне. Стало орлёнку жалко, и, пока отец не смотрел, столкнул он её обратно в море.

Отец разгневался: «Как! Ты не уважаешь мой труд! Не ценишь еду, что я добыл! Прочь из моего гнезда!». И орлёнок улетел, крикнув отцу на прощание, что у того сердце из камня.

Долго он летел, и было ему тяжело, и часто слёзы у него на глазах были не только от встречного ветра. Но в чужих краях орлёнок нашёл себе место. Он вырос, построил гнездо с орлицей, которую встретил. Вот только взяла его тоска по родным местам, и орлёнок — который сам уже был большим орлом — решил снова отправиться в путь.

Добрался он до родного берега, до родной скалы, и вспомнил всё, что случилось, как будто и не прошло много лет. Глядь — в небесах силуэт орлиных крыльев. Подумал орлёнок: «вот он, мой жестокий отец!». Но вдруг тот орёл закричал, да так печально, так горько, что орлёнок поневоле понял: у того, кто умеет так тосковать, сердце не может быть каменным…

«Но ведь он обидел меня,» — подумал орлёнок. — «Глупый старый орёл, зачем он так со мной поступил? Ведь он был неправ. Что он вообще знает о жизни?!». Но тут же подумал снова: «А что я сам знаю о жизни? Что любой из нас знает об этом бескрайнем небе, о море, дающем нам пищу? Нам так мало известно о мире — конечно, мы можем делать ошибки. Разве не совершал их и я? Если я что-то знаю точно, то только что я злюсь на отца, но ведь когда-то я его любил. А может, и до сих пор люблю? Как мне понять? Я пойду, скажу ему «здравствуй», и тогда, может быть, узнаю».

И орлёнок нашёл родное гнездо, и увидал там отца, и сказал ему «здравствуй». А отец ничего не смог ответить — только обнял сына крыльями со слезами в глазах.

Такой получилась эта сказка.

Киуру знала, что потом для равновесия ей нужно будет придумать что-то другое, про то, как дети не прощают отцов и матерей, причинивших им боль. Как живут без оглядки на то, что было. Но эта сказка — она была не про орлят, а про орлов. Про надежду на то, что ошибки ещё можно исправить — только надежду без обещаний, но ведь это уже неизмеримо больше, чем ничего. И, если, как бывает со сказками, она пойдёт гулять по миру, может быть, орлята услышат её тоже, и она скажет им то, чего не могут, не умеют сказать орлы…

Ведь у сказок есть сила. Даже если её не хватит на то, чтобы приподнять горе и вину, огромные настолько, что они заслоняют свет всему миру.

Киуру посмотрела на человека на скале, спрятавшего лицо в ладонях, и поняла, что он плачет.

Сияние сказки замедлило свой плавный танец, побледнело и погасло, но темнее не стало. Краешек неба за морем порозовел, и синяя темнота ночи, длившейся целый год, неохотно отступала от горизонта.

Это вставало солнце.