О богах и людях (джен)

Дэйн медленно продвигался в глубь леса.

Осторожно прощупывал укрытую сединой почву наспех прихваченной палкой, ориентируясь по едва различимым меткам — рваным надрезам на широких бурых стволах вздымающихся к небу сосен — оставленным паломниками, стараясь не вспугнуть ни птицы, не надломить ни ветви, не навлечь чужого внимания.

Леса здесь были иные: росли, пахли, шептали иначе, смыкались над головой чужими кронами, укрывая меж ветвей совершенно другой воздух, не такой, как в Мерделейн — более свежий и лёгкий, — но ему нравилось. Правда нравилось. Лес всегда оставался лесом, понятным и естественным организмом, живущим по столь же естественным и понятным законам. В отличие от людей.

Лагерь остался позади. Звёзды, ещё не разгоревшиеся на прозрачном полотне лилового неба, напоминали тусклые крапинки знакомых веснушек. Присыпанный снегом алтарь — большой, грубо обтёсанный камень, притулившийся возле аккуратного алтаря богини Миликки, нашёлся вскоре под очередной сосной. Откупорив небольшой пузырёк, Дэйн окропил камень тролльей кровью, тихонько поблагодарил Буреветра за помощь и защиту, вытоптав поблизости его символ — круг из шести отпечатков правой ноги, пятка к пятке, — и решил немного постоять.

Воткнув палку в снег, он привалился спиной к широкому стволу и прикрыл глаза, вслушиваясь в шелест, в звенящую снежную тишину и глухое биение собственного сердца. Вытолкнул воздух через рот — рвано, тяжело, словно надеясь, что вместе с влажной серебряной дымкой из его лёгких выйдет всё скопившееся расстройство и смятение, всё отчаянье и боль.

— Я не понимаю, что мне делать, — повинуясь старой привычке, прошептал он одними губами. Глубоко в Топях едва ли кто-то мог его подслушать и, оставаясь в одиночестве, Дэйн нередко рассуждал сам с собой вслух. — Не понимаю, что происходит.

Собственный голос, вспоровший тишину, слившийся с шелестом ветра, с поскрипыванием пушистых ветвей под тяжестью застывшего снега, показался ему до ужаса глупым — что ж, не впервой.

Он вздохнул и чуть громче добавил:

— Признаться, я вообще ничего не понимаю.

— Ну так давай поговорим, — вдруг пробасил низкий глубокий голос откуда-то слева.

Дэйн вцепился в рукоять Намарры и резко обернулся. Сердце бешено колотилось где-то в глотке — пару мгновений, и ещё несколько минут спустя, после того, как пришло узнавание.

Гвейрон Буреветер, тот-кто-никогда-не-теряет-след, стоял прямо за его спиной, и снег подле его ног обращался талой водой, плавился и плыл, будто воск, медленно впитываясь в промёрзшую чёрную почву там, где ножны пылающего меча соприкасались с тончайшей белоснежной кромкой.

Величественный и косматый, как и подобает божеству — он ничуть не изменился с их первой встречи, разве что кровь и грязь отпечатались иначе. Дэйн был уверен, потому что помнил тот день до мелочей.

Он встретил своего Бога, едва ему стукнуло одиннадцать.

Тогда, в своём самонадеянном подражании отцу, воспользовавшись его долгой отлучкой из деревни, Дэйн ушёл в Топи один. Забрался слишком далеко, за самую границу условленного, решив исследовать руины иллефарнского храма, захватившего все его мысли с тех самых пор, как отец впервые показал ему это место.

...показал, со всей серьёзностью добавив, что ему не следует ходить сюда в одиночку. По крайней мере — не сейчас.

А он не послушал, не сумел совладать с любопытством и чём-то ещё — странным, почти ирреальным, потому что это место отчаянно тянуло его за сердце. Тянуло так, что даже уродливый шрам на груди ныл, отзываясь болью на одни только мысли, будто вторя каждому "иди и смотри".

И он шёл и смотрел. И, будто щенок, отбившийся от стаи, заплутал, потерявшись в высоких зарослях ивняка, когда Топи решили с ним поиграть.

Тогда-то и явился Гвейрон. Высокий, мускулистый, с длинными развевающимися волосами и внушительной седой бородой, сжимающий в массивной ладони знаменитое "Пламенное сердце"; с ног до головы перемазанный тролльей кровью и серой болотной грязью, он вывел Дэйна к мостику у его дома ближе к ночи, попутно всучив тушку кролика — оправдание перед перепуганной тётей Реттой — и назидательно сказал:

— Настоящий исследователь обязан уметь думать головой. Думать наперёд. Думать! И этим он едва ли отличим от настоящего охотника. А чем подумал ты, юный Дэйн Фарлонг?

И исчез, навсегда поселив под шрамом дурного мальчишки самое неизгладимое из впечатлений.

А теперь Гвейрон стоял здесь. Снова. Спустя столько лет. И отчего-то Дэйн вновь чувствовал себя маленьким и глупым, будто и не пролетало никаких семи лет с их первопоследней встречи.

— Я хотел вас почтить, — крайне уважительно объяснился он, по-прежнему пытаясь унять сердце. — И не ждал, что вы правда явитесь.

— Но я здесь, — ответил Гвейрон, по-свойски протягивая руку для приветственного рукопожатия. — Так что кончай выкать. И коль уж это ты — табачку не найдётся?

Дэйн протянул ладонь в ответ и коротко кивнул, тихо понадеявшись, что чрезвычайная крепость рукопожатия не отразилась на его лице. Вынул трубочное зелье из внутреннего кармана плаща, по-прежнему не зная, как стоит себя вести; стараясь не думать, что Гвейрон подразумевал под этим своим "коль уж это ты", и всеми силами воюя с мыслями о табаке: по правде, ему и самому страшно хотелось курить, но при Боге, как и при отце, как-то не решался.

— Вещай, — сказал Гвейрон, выдохнув облачко дыма, тут же обратившееся большой туманной вороной, и привалился спиной к соседней сосне.

— Даже не знаю, с чего начать, — искоса глянув на Бога, нерешительно ответил Дэйн.

В нём давным-давно ворочался огромный ком невысказанного, но, стоя сейчас перед тем, кто действительно мог бы его выслушать, он ужасно терялся, словно желая говорить обо всём и ни о чём разом.

Что из скопившегося было бы достойным Гвейронова внимания? Что сказать, чтобы не ударить в грязь лицом? Как не прослыть нытиком и слабаком? И с чем Гвейрон действительно мог бы помочь? С гитиянки и осколками? Навряд ли. С тем, что произошло в Западной Гавани? Нет. С неясными чувствами к Каре? Категорическое "нет" — кромешный ужас, по странной ошибке названный "взаимоотношениями с этой девушкой", он не собирался обсуждать даже с Богом, хотя тот наверняка и без того был всему свидетелем.

В конце концов, перебрав с десяток мыслей разного толка, Дэйн всё-таки дошёл до одного тревожного наблюдения.

— В последнее время у меня плохо выходит лечить, — сознался он. — С трудом получаются даже самые простейшие заклинания. И животные… они как-будто разговаривают со мной неохотно. Раньше с этим...

— Я тобой недоволен, — прервал Гвейрон и покачал косматой головой. — Недоволен, вот почему ты не можешь колдовать. Ты такой же дурак, как и твой отец. Рукастый, талантливый, чрезвычайно полезный дурак. Ну-ка скажи мне, что ты делаешь?

В животе похолодело и стянуло узлом, пальцы закололо от напряжения. Дэйн помолчал, не до конца понимая вопрос.

— Что ты делаешь с собой, Дэйн Фарлонг?

— Ну…

— Ты подавляешь свою природу! — пророкотал Гвейрон так, что с разлапистых ветвей посыпались комья снега. — Скажи на милость, как ты собираешься поклоняться мне, и как не стыдно тебе приносить мне свои дары, если ты отказываешься быть частью источника? Если отвергаешь естественное? Саму природу — отвергаешь! Как? И как я могу положиться на твой лук и меч, если ты мне не внемлешь?

— А что по-вашему… по-твоему есть моя природа? — виновато, но неожиданно рьяно буркнул Дэйн, не успев поймать себя за язык. — Что мне стоит считать своей природой? Я должен соглашаться со своей тьмой? Должен потакать? Я…

— Не упорствуй так, разжёвывать не стану, — проворчал Гвейрон, глядя на него сверху вниз. — Ты должен сам найти свои ответы.

Дэйн вздохнул, устало потёр глаза пальцами и отчаянно задрал голову к небу, словно проявившееся созвездие Мэрилзуна могло дать ему хоть какую-то подсказку.

Гвейрон наблюдал.

— Ладно, юноша, — немного смягчившись, сказал он, и по-отечески вздохнул. — Слушай, пока я говорю, и запомни вот что: отвергая себя — ты отвергаешь своего Бога. Меня отвергаешь, так тебе ясно, надеюсь? Подумай над этим, Дэйн Фарлонг, но подумай тщательно. С пользой. Не набивай голову перегноем пустых страданий. Ищи в сердце. Пробуй. Изучай то, что тебя пугает, но изучай осторожно. И передавай папке "привет", как свидишься. Учёл?

— Учёл, — слабо улыбнувшись, ответил Дэйн. — Благодарю тебя. И… прости, пожалуйста. Мне совсем не хотелось тебя отвергать.

Гвейрон хмыкнул и утешающе похлопал его по плечу. Утешение вышло тяжёлым — настолько, что едва не выбило из Дэйна дух и парочку страшных признаний, но он стоически промолчал и даже сумел откликнуться на очередное рукопожатие.

— На первый раз прощён, — веско пророкотал Бог.

И с этими словами, спустя один громкий удар сердца, исчез, оставив горе-последователя в оглушающем одиночестве звенящего серебром леса.