Рыцарь (гет)

Ему нравилось нарезать круги по центру Москвы. В наушниках играло давно знакомое и любимое: Ария, Сурганова, Zемфира, задумчивая японская музыка перемежалась страстными арабскими мотивами, неожиданно сменяясь русским фолком. Мысли неслись нескончаемым, неукротимым потоком. Некоторые улетали вдаль, некоторые задерживались и вертелись у самого кончика языка — щекотно, словно мелкие перышки по носу.

Улочки Москвы жили сегодня быстро и весело. Была весна.

Так и получилось, что он прошел по Гоголевскому бульвару, полюбовался на картины, привычным глазом выхватив интересную, оригинальную работу под лубок, завернул в Сивцев Вражек. А там ноги уже сами понесли по Староконюшенному переулку с его любимым причудливым домом и вывели на старый Арбат.

— Портретик не желаете?

Писатель покачал головой.

Портретик он заказывал здесь всего единожды.

И было это давно и неправда.

Неровные крупные камни приятно ластились к ступням.

Писатель прошелся туда-сюда и в который уже раз замер перед Турандот. Он знал, кто это, знал, почему эту скульптуру тут поставили, но воображение видело вовсе не принцессу, а балерину...

Писатель глянул вверх. Латники были на месте.

— Сегодня вы были божественны!

Она оглянулась.

— Добрый вечер, Граф.

— Воистину добрый... Ведь я вижу вас вновь.

Он склонился над ее рукой, задержал в своей сверх приличий. У него были темные глаза, немного пугающие. Невозможно было слишком долго глядеть в них, потому что ей чудились в зрачках отблески огня. А вообще, не было в Графе ничего страшного тридцати лет от роду, русоволос и хотя невысок, но статен и даже красив.

— Вам не говорили, что поминать Всеблагого всуе — грешно?

— Вас долго не было. Вы уезжали на гастроли?

— На воды.

Она отвела взгляд.

Граф воспользовался этим, чтобы еще раз коснуться губами выразительных пальцев Балерины, жалея, что рука эта, одним жестом способная заставить замереть целый зал, затянута в безжалостно белый шелк. Девушка была бледна и, несмотря на тепло улыбки, казалась обескураженной его появлением, словно ждала кого-то другого.

А и в самом деле, кого?

Огни по случаю позднего времени давно были зажжены. Моросил дождь, больше похожий на пыльцу, отчего свет фонарей казался размытым и неясным. Давно разошлись уже и почитатели, и даже рабочие театра, и дома вокруг смотрели на улицу черными кошачьими зрачками. Жалась в подворотне кудлатая бездомная собака, да изливалось с какой-то крыши любовное кошачье томление, заунывное — под стать погоде.

Балерина потянула из его рук тонкую кисть, увитую жемчугом, и он с сожалением оставил ее. Привиделось нетерпение в уклончивом взгляде. И все думалось, что она одновременно и рада ему и страстно желает, чтобы он очутился сейчас как можно дальше отсюда.

— Я провожу вас до дома?

Он не собирался говорить это, но все же сказал.

Почудилось ли — в соседней улице стукнулась в камень подкова?

Нет, вот — снова, уже ближе.

Мгновенная перемена сделалась с Балериной. Она, за минуту до того словно обратившаяся в камень, вздрогнула, порхнула к нему, уперлась маленькими кулачками в грудь и взглянула в лицо Графа своими огромными, словно озера, глазами. Он даже в этом неверном свете видел, какие они удивительные — узорно-малахитовые, и темные и светлые одновременно. Жаркие и напуганные, как ее сердечко, биение которого повторяла беззащитная жилка на высокой молочной шее.

— Вы проводите меня до дома в любой другой день, милый Граф, я клянусь вам в том памятью моей матушки! Но сейчас — уходите, ради всего святого!

Он обхватил ее запястья, такие хрупкие, легко переломить одним движением, чувствуя, как трепет охватывает все тело от воздушной невесомости, причудливо слившейся с силой.

— Объясните мне, что происходит, и я обещаю исчезнуть в тот же миг!

Балерина ахнула, сжав губы, словно цветок, скрывающий бутон, когда заходит солнце. Мучительная морщинка сбежала меж бровей ото лба к носу.

— Я не могу! Идите же, несчастный, если вам жизнь дорога!

Она оттолкнула его, шагнула назад с поразившими его ловкостью и быстротой. В этом скромном платье, с волосами цвета южной ночи, собранными в строгий пучок... Даже в бальном платье и сказочных каменьях — не была она так прекрасна и желанна, как в этот миг, когда кутала плечи в простую шаль, стискивая ее на груди, словно пряча чужую тайну.

Копыта гремели уже в начале улицы, и слышно было, как злобно ржет конь под своим седоком, кем бы тот ни был.

— Идите... — одними губами выговорила Балерина.

Возражать было невозможно — ее строгим губам, серьезным и грустным глазам. Он послушно склонил голову и отступил. Она уже не смотрела в его сторону. И провал ближайшего подъезда принял его.

Он увидел сначала огромную тень, а затем и всадника — закованного в латы Рыцаря верхом на могучем вороном жеребце с шипастым налобником, превращавшим его в сказочного дикого единорога, что идет только в руки девственницам. И маленькую фигурку своей возлюбленной, и лицо ее, поднятое к Рыцарю, похожее на луну. А потом что-то случилось с ним: веки налились свинцовой тяжестью, голова опустела, и ноги сами подогнулись, изменив доверявшему им телу. И вот он уже спит, тяжело, неуклюже завалившись на бок у стены, и ему снится, как жеребец уносит Рыцаря и его невесомую спутницу по странной дороге, поросшей по обочинам вереском...

Писатель поспешно присел за столик, заказал себе кофе с булочками и распахнул блокнот, ухватывая нити истории, норовящие расползтись и спрятаться в глубинах памяти — ищи их там потом...

… Они долго скакали в полной тишине: через сонный город, через мрачные леса, через поля, по которым тянулись седые космы туманов. Из-под копыт коня выпорскнул козодой, и его крик долго еще несся им вслед.

Воздух стал медвяным, как вечерняя заря. И тут пересекли они темно-алую реку, пахшую медью, и Балерина нечаянно коснулась ногой этой реки, тут же отдернулась от леденящего холода, едва не сковавшего ей грудь. Она чуть не свалилась, но Рыцарь удержал ее. Им навстречу выходили диковинные звери, и удивительные обитатели того края, не злые, но и не добрые. Диво дивное промчалось с громом и хохотом мимо — великая Большая Охота, которой так боятся в Германии и Ирландии.

Но вот предстал пред ними замок, и они въехали во двор, и мост поднялся за ними...

Из-за туч давно уже показалось солнце, прошел легкий летний дождь, и Арбат вновь наполнился разноязыкой толпой прохожих и туристов. Кофе остыл в чашке, а перед Писателем были огромные изумленные глаза Балерины, зачарованной увиденными землями. Они удивительно напоминали глаза его младшей сестры, чей портрет когда-то рисовал неизвестный художник, смеясь и рассказывая им анекдоты. А сестра сидела и не улыбалась: только смотрела, смотрела...

... и в тот же миг Граф очнулся — в своей постели, укрытый одеялами. Дремавший рядом Слуга подхватился, испуганно уставился на него.

— Как?.. Кто принес меня сюда?

Он не узнал своего голоса — хриплого вороньего грая.

— Да как же... Сами вы и пришли, стало быть. Бледный весь, измученный. Заря уж занялась.

Граф откинул одеяло и спустил ноги вниз.

— Ванну! Одежду! И пистолеты мои не забудь зарядить.

Что было с ним? И где теперь Балерина? Куда увез ее неведомый всадник? Искать! Как мог он заснуть вместо того, чтобы бежать за ними и попробовать отбить, спасти...

Он не знал, что делать. И потому вечером вновь отправился к театру.

Но кого не расспрашивал он о возлюбленной своей, все только в удивлении смотрели на него, и он понял, что никто, кроме него, даже не подозревает о похищении. А что это было похищение, он все более убеждался, чем дальше шло время. И тогда в слепой надежде он стал ждать у выхода из театра, сам не зная, кого, ни на что в общем-то не надеясь.

Стали стихать звуки, улица опустела, и зажглись фонари.

Когда город онемел полностью, он услыхал знакомый стук подковы и в отчаянии стиснул рукоять пистолета, напряженно вглядываясь в оранжевую дымку ночи. Вскоре показался белый конь, словно сотканный из тумана и звездного света с седой гривою и хвостом, касающимся мостовой. А на спине его сидел высокий и худой мужчина в старинных одеждах.

— Кто ты? — спросил он. — И что делаешь здесь?

— Я Граф. С этого места возлюбленную мою увез Черный Рыцарь на черном коне, и я не знаю, где найти их.

— А я Поэт. Ты ждал меня, и я могу проводить тебя, но ты должен обещать...

— Все, что угодно!

— Как ты торопишься, Граф. Ты ведь не спросил, что должен пообещать мне.

Он сказал ему. Граф удивлялся, но кивал. И согласился молчать, что бы ни увидел, не принимать пищу ни от кого, кроме Поэта, и покинуть таинственное место по первому требованию. Согласился и с наказанием, что грозило в случае ослушания.

Поэт протянул ему руку и помог вскочить на коня позади себя.

Удары подков будили гулкое эхо в уснувшем колдовским сном городе. Графу казалось даже, что под копытами проплывают звезды. Вскоре оказались они у перепутья, и левая дорога была заманчива: красива, чиста и пряма, а правая — извилиста, камениста и заросла колючими кустами и сорными травами. А меж ними лег туманный и сумрачный путь в вереске. По нему и направились. Быстрее ветра скакал странный конь, и вот уже они достигли багряного потока.

— Что же это за река такая? — в ужасе прошептал Граф.

— Ты нарушил молчание, но я прощаю тебя, потому что мы не пересекли еще эту реку. Она наполнена всей кровью, когда-либо пролитой в мире. Это граница между нашими землями, и когда мы пересечем ее, ты все-таки должен молчать, иначе горе тебе и твоей Балерине.

Граф умолк, и конь вошел в реку.

И видели животных, и видели существ, и много теней видели, пока не показался впереди замок. Тогда Поэт подскакал к высоким стенам, выглядевшим неприступными. И далеко разнесся голос его по пустоши.

— Наместник! Мне сказали, ты нарушил закон и привез сюда земную девушку! Так ли это?

Тишина, вспугнутая было голосом Поэта, улеглась обратно. А потом массивный мост опустился, и по нему прошел Рыцарь. Был он высок и чудовищно силен. Понял Граф, что пистолеты против него — жалкие игрушки.

— Я не нарушал закона, Поэт. Она добровольно отправилась сюда со мною и свободна покинуть меня в тот же час, как захочет. Так кто же рассудит нас?

Поэт указал на Графа.

— Вот мой свидетель.

Рыцарь рассмеялся.

— Ну что ж, идемте. Если Балерина узнает его и захочет пойти с ним, я с радостью отпущу ее.

Он улыбался, но в глазах его не было и тени веселья.

Они вошли в замок, где шел в это время пир. И хозяин усадил их с собою, предлагал им богатые кушанья и редкие пития. Граф видел даже капельки ароматного жира на каплуне и корочку на окороке, вдыхал аромат, шедший от свежих фруктов, и глаз его радовался богатому оттенку рубина и золотого топаза в местных винах. Но он помнил о предупреждении и ни к чему не прикоснулся.

Поэт преломил простой хлебец и плеснул в кубок воды из своей фляги. Граф вкусил этого простого угощения и тотчас же увидел, что стол покрыт гнилью, а в графинах и кувшинах — стоялая болотная вода. На Рыцаре вновь были латы, как и на Поэте, но на последнем они были светлы, словно белая ночь.

Рыцарь со злобой взглянул на Поэта, но приказал привести Балерину.

Писатель оторвался от своего блокнота. Закурил, снова глядя на живущий кипучей жизнью Арбат. Как понравилась бы эта история его сестре... Глаза ее сияли бы как маленькие звездочки, а пальцы непроизвольно сплетались бы в замок. А потом Писатель купил бы ей мороженое, и они отправились бы гулять в старый горьковский парк, который оба любили в такие сумрачные дни...

Спустя какие-то мгновенья она вошла, и сердце Графа враз забилось сильнее. Как легка была ее походка, как изящно склонила она головку свою неуловимо знакомым движением, словно сейчас, вот сейчас — вскинет бархатными очами своими, взмахнет руками и танец ее напомнит полет лебедя! Но она не танцевала. Пустыми были глаза. О, как он молил про себя: взгляни же, взгляни, это я, твой Граф! Но все было напрасно, словно она была околдована и не могла его видеть.

Настолько сильна была тоска его, так рвался он всем существом к Балерине, что позабыл обо всех обещаниях, сорвался с места, коснулся заледенелых маленьких рук, осыпал их поцелуями и позвал ее по имени. Очнулась она, но позади Рыцарь уже смеялся злорадно, и мрачен был взор Поэта.

Но прежде чем Поэт приказал схватить его, прежде чем Рыцарь отобрал у него возлюбленную, с губ сорвались заветные слова, нашедшие эхо в ее устах, и губы на миг соприкоснулись поцелуем. И этот миг оба жили — друг в друге, все замедлилось и утратило свое былое значение. И длилось — так мало — вечность.

А затем враз все завертелось, застыло и обрушилось в его сознании...

Поэт печально посмотрел на Рыцаря, покачал головой. Между ними давно шел спор.

Не нравилось Поэту, что наместник так вольно обращается с чувствами смертных. Ведь ему не нужна была Балерина, а самому Поэту не так уж хотелось помогать Графу, потому что он чувствовал, когда все бесполезно, не смотря ни на какие старания. Но между ними был спор, а спор диктовал определенные правила...

Никто не знает, что сталось с Графом, потому что никто больше никогда его не видел. Можно только сказать, что рыцарь без страха и упрека из него определенно не получился.

Но Балерину, Рыцаря и Поэта можно найти на Арбате. Они стоят, разделенные мостовой.

Днем мимо проходят многие и многие сотни и тысячи людей.

А что происходит ночью и происходит ли — то никому неведомо.

Писатель собрал со стола карандаши, подхватил блокнот и ушел, оставив в пепельнице незатушенную сигарету. Проходя мимо изящной Турандот, он щелчком отправил монетку в ложе фонтана, и тотчас же какой-то оборванец запустил в воду руку...