Дом (джен)

1909 год.

У каждого в детстве было свое тайное, обособленное место. Это место было неприметным для одних, но по какой-то причине совершенно волшебным для других. Это место, куда ты можешь прийти и побыть в уединении. Место, куда ты можешь прийти и предаться своим сокровенным мечтам. Место, где можно подумать или просто посидеть, закрыв глаза и представляя идеальный мир.

Именно таким местом для одиннадцатилетнего Пауля Пфайфер стал старинный особняк в конце улицы, куда он сбегал после материнской оплеухи. Мальчик не помнил, когда он впервые увидел его или как попал в квартал, принадлежавший берлинским богачам, но это и не имело какого-либо значения. Главное заключалось в том, что сидя на деревянной лавочке напротив здания, он чувствовал себя дома.

Дом был достаточно скромным в сравнении с соседями-полудворцами — двухэтажный, построенный из бледно-голубого кирпича. Он пару лет пустовал и оттого имел несколько неряшливый вид, но Паулю, унаследовавшему от отца любовь к порядку, это даже нравилось: еще одно отличие от их скучной квартиры. А на двухстворчатых деревянных дверях гордо красовалась монограмма ''ПП''.

— Пауль Пфайфер, — беззвучно, одними губами произносил мальчик, каждый раз глядя на крыльцо, и в этот момент он отчетливо чувствовал, что дом принадлежит ему. Как будто сам дом хотел, даже требовал, чтобы Пауль стал его новым хозяином.

Было ли это одержимостью? Нет, мальчик мог месяцами не навещать кирпичного друга и даже не вспоминать о нем, но потом, после очередного семейного скандала ноги сами приводили его к скамейке, где можно было спокойно все обдумать. При этом Пауль чувствовал легкие угрызения совести, которые испытывают взрослые, найдя свои забытые игрушки.

Тот осенний денек ассоциировался в памяти у Пауля в первую очередь с порывистый ветром, который, наплевав на все приличия, неприятно щипал шею. Сидя на скамейке, мальчик нервно тер щеку, пытаясь как будто стереть кровь, но рана становилась только больше. Бессильные слезы предательски не хотели останавливаться. Он снова все испортил: забыл спрятать женский перстень, легко рассекающий мальчишескую кожу; не заметил резкую смену маминого настроения; не понял, что их шуточная перепалка переросла в настоящую ссору; не успел извиниться. Ах, а мама бы простила, и сейчас они вместе пили бы чай с пирожными из пекарни напротив. И не нужно было бы торчать здесь до возвращения отца из конторы. Тоскливо на душе тоже не было бы, будь Пауль чуток осторожней (отец всегда просил быть предусмотрительным в разговорах с матерью, особенно, если сам родитель задерживался на работе).

— Привет, — чей-то голос грубо прервал его мысли и вернул мальчика в реальность.

Пауль нахмурился и посмотрел прямо перед собой. Загораживая вид на дом, перед ним стоял рыжий верзила и протягивал ему руку, примерно одного с ним возраста, одетый в матроску и сжимавший в руке футляр для скрипки. Одним словом, типичный представитель данного квартала.

— Привет, — вяло ответил Пауль на рукопожатие, не вставая, после чего быстро вытер ладонь об шорты.

— Меня зовут Давид Коэн, — затараторил скрипач, — мы недавно сюда переехали из Мюнхена. Вон, в тот дом, — махнул он рукой в сторону владений Пауля. Ты первый, с кем я познакомился. Мне трудно заводить новых друзей, то есть я бы не сказал, что в Мюнхене дела с друзьями обстояли лучше…

— Не удивительно, — мрачно вставил Пауль.

— А? — растерялся Давид, но, не расслышав издевки в голосе нового знакомого, продолжил: — Но здесь я новенький, понимаешь? С одной стороны, это даже хорошо, потому что можно начать все заново. А с другой, я для всех чужой, и это плохо. Не знаю, какие ребята, с которыми буду учиться. Может, не плохие, а может… — вдруг мальчик хлопнул себя по лбу: — Прости, ты же не представился, извини, я, когда нервничаю, то много болтаю. Так как тебя зовут?

— Пауль.

— Рад познакомиться!

Мальчик предпочел проигнорировать реплику рыжего, поднялся и потопал в сторону своего мира. Менее жизнерадостного.

— Тебе домой пора, да? — нисколько не смутился Давид и засеменил за новым знакомым. — Я тоже домой шел с урока музыки и тебя увидел. Представляешь, я занимаюсь у учительницы моей мамы. Она в детстве жила в Берлине. Ну, моя мама, а не учительница, — юный музыкант замолчал, сощурился и, наконец, разглядел рану на лице Пауля. — Ой, у тебя кровь, — обескураженно сказал он, а затем достал белоснежный платок из кармана и протянул его: — Ты, наверное, свой потерял, да? Я тоже постоянно про него забываю, но мама напоминает. Ты с велосипеда упал? Не переживай, я раньше тоже часто падал, но потом Лизхен, это моя младшая сестренка, научила.

— Что означает монограмма на дверях дома? — неожиданно даже для самого себя спросил Пауль. — Монограмма? — протянул Давид, сбитый с толку странным вопросом. — Кажется, «pro poena». «В наказание» по-нашему. Говорят, что этот дом наказывает новых хозяев, но мой папа считает… — Глупости, — раздраженно пробормотал Пауль, ревниво сжав губы. Казалось, что у него не только отобрали личный дневник, но и грозятся прочитать его перед всем классом.

— Ну, ладно, — слегка расстроенно сказал Давид, — я не смогу тебя проводить, мне домой пора. Где я живу, ты знаешь, так что заходи, хорошо?

Пауль ему не ответил, а только прибавил шаг.

Уже ужиная дома и плохо вслушиваясь в разговор родителей, Пауль с легкой грустью гадал, что в его душе одержит победу: неприязнь к Давиду или любовь к дому. Новый знакомый раздражал его своими кучерявыми рыжими волосами, которые были слишком яркими по сравнению с его собственными блондинистыми; своей жизнерадостностью он не вписывался в мрачный и привычный мир Пауля. Словом, Давид напоминал яркое солнце, которое дерзко светит в глаза. А Пауль слишком любил тучи. Но, если посмотреть под другим углом, с помощью рыжего он мог попасть внутрь дома, обследовать тайные закоулки и стать его частью. Этого Пауль и хотел, но в то же время и боялся. Особняк мог оказаться совсем обычным изнутри, а мог и не принять его.

— Герр Вагенр сегодня представил нам своих новых компаньонов, — слова отца привлекли внимание мальчика, — Адама и Мартина Коэнов.

— Ты теперь работаешь на евреев, — не то сказала, не то выплюнула мать.

— Евреи, — тихо протянул Пауль, как будто пробуя слово на вкус, и скривился, ощутив горькое послевкусие.

* * *

193* год.

Штурмбаннфюрер Пфайфер нервно постукивал пальцами по столу, после чего принялся массажировать виски. Почему-то даже короткое присутствие в родительской квартире вызывало у него головную боль. Его раздражали неуместные темно-фиолетовые обои и красная кожа на мягкой мебели. А от яркого ковра со сложным и пестрым узором рябило в глазах. В последние годы прогрессирующая болезнь матери превратила интерьер в безвкусное, разноцветное пятно.

Но для встреч подобного характера квартира подходила идеально: старые жильцы, которые помнили мальчика Пауля, давно отправились в мир иной, а новым, занятым своими житейсткими мелкими проблемами, был неинтересен высокий господин, не тратящий на них свое внимание. Гостиная служила переговорной, а пузатый комод был хранилищем заветных списков мертвецов. Порой, штурмбаннфюрер Пфайфер, ловил себя на мысли, что квартира была некой пещерой Али-Бабы, где сокровищами были человеческие жизни, которыми повелевал он. И это было чертовски приятно.

Входная дверь со скрипом открылась, и через пару минут в комнату шагнул все такой же нескладный, костлявый и высокий Давид. Он неуклюже улыбался, но его выдавали слегка дрожащие руки, которые Давид то сжимал в кулаки, то прятал в карманы.

Штурмбаннфюрер Пфайфер, чей уже натренированный взгляд отмечал подобные элементы поведения, присущие страху, не спешил приходить ему на помощь, а терпеливо ждал, пока Давид соберется с мыслями.

— Не привычно видеть тебя без формы, — наконец-то нарушил он тишину.

— Я не могу так рисковать, встречаясь с подобными тебе, — отозвался учительским тоном штурмбаннфюрер Пфайфер, как будто объяснял нерадивому ученику простейшие вещи.

— Сейчас время, действительно, неспокойное, — закивал Давид, оглядываясь по сторонам, — а здесь довольно…мило. И эти портреты такие…живые. Это же Эдуард фон Грютцнер?

— Понятие не имею, — пожал плечами офицер. — Может, обойдемся без прелюдий? У меня еще много работы.

— Да-да, конечно, — оживился Коэн, садясь рядом. Ходят слухи, что будут новые аресты среди наших, и Соломон говорил, что ты можешь помочь.

— Обо мне говорят тысячи Соломонов, — хмыкнул штурмбаннфюрер Пфайфер.

— Я имел в виду Гольдмана, — потупил глаза Давид, — у него еще фабрика была. — Он озвучил тебе условия?

— Да, но есть проблема, — замялся еврей, — у меня только половина суммы, — он вскочил и извлек из своего портфеля стопку банкнот и сверток: — Но здесь украшения моей матери. Если их продать, то должно хватить.

— Я этим должен заниматься? — приподнял брови мужчина.

— Пауль, пожалуйста, — тихо сказал Давид, — у нас все забрали: отняли дома, контору.

— Шиллер продает дом, — вставил офицер.

— Да? Не знал, — удивился его собеседник. — Впрочем, меня это не волнует. Я собираюсь уехать через пару недель. Сестра с родителями ждут меня в Женеве.

— Мои тоже сейчас в Швейцарии, — как-то рассеянно закивал головой штурмбаннфюрер Пфайфер, — туберкулез.

— Плохо, — вздохнул Коэн. — Так мы договорились?

— Да, — сказал офицер, вставая. — Все будет хорошо, не переживай.

Давид заулыбался, по привычке протянул руку, но столкнувшись с холодным взглядом офицера, неловко сжал ее в кулак, подхватил портфель и кивнул в знак прощания. Но у самых дверей он остановился, повернулся.

— Пауль, я вот еще хотел спросить, — аккуратно начал он, — на днях я видел твою статью в газете. Ты правда так считаешь?

— Правда, — пожал плечам тот.

— Но ты же мой друг! — воскликнул Давид, улыбка давно сползла с его лица, а в глазах читалось неверие. — Пауль, мы же играли вместе в детстве, сколько раз ты бывал у меня в гостях. Неужели я или мои родители, когда-то плохо или грубо к тебе относились? Неужели мы произвели на тебя такое впечатление?

— Мы не друзья, — сухо сказал штурмбаннфюрер Пфайфер, наблюдая как вытянулось лицо Коэна. И никогда ими не были. Если ты думаешь иначе, то это только твои ошибочные заблуждения. Не мои проблемы. А что касается твоей семейки, то вы годами пировали за счет других. Даже когда я сбежал на фронт, ты не спешил защищать свою страну, а разучивал гаммы и сольфеджио. Так какие теперь у тебя есть претензии к Родине?

Давид внимательно всматривался в его лицо, как будто пытался найти знакомые черты, отказываясь верить в услышанное. Наконец он совсем тихо сказал:

— Это не твои слова и мысли, — чуток подумав, он добавил уже громче: — Передай фюреру от меня поклон. Он отлично натренировал своих обезьянок, — на этих словах он развернулся и отправился к выходу из квартиры, не забыв громко хлопнуть входной дверью. Штурмбаннфюрер Пфайфер неожиданно, даже для себя самого, рассмеялся. Высокий непрекращающийся смех перерос в истерический хохот, но мужчина не мог контролировать это. — Обезьянки, — повторял он, вытирая руками радостные слезы, — обезьянки.

Необъяснимое веселье так же резко прервалось, как и началось. Серьезная гримаса снова появилась на лице офицера. Он резко поднялся, подошел к комоду и достал папку со списками арестантов. Штурмбаннфюрер Пфайфер водил пальцами, ища нужную фамилию и имя, а найдя, кивнул, как будто убеждая себя в правильности поступка. Мужчина аккуратно вычеркнул ''Соломон Карл Гольдман'' и вписал ''Давид Эмиль Коэн''. Оставалось только перепечатать документ и подкинуть его главному для подписи. Житейские мелочи.

Штурмбаннфюрер Пфайфер вернулся к столу, где сиротливо лежали украшения. Он долго перебирал их, выбирая подходящее обручальное кольцо. Мужчина остановился на украшении из белого золота с бриллиантом в виде розы. Оно казалось ему смутно знакомым, возможно, он его видел на руке матери или бабушки Давида. Однако, это уже не имело никакого значения.

Спрятав кольцо в кармане и прихватив папку со списками, офицер вышел из квартиры. Штурмбаннфюрер Пфайфер не смог сдержать победную улыбку, которая уверенно заиграла на его губах. Скоро дом будет принадлежать только ему. Ну, и будущей фрау Пфайфер, конечно. Он спускался к детской мечте, которую смог наконец-то исполнить.