Свет и тень (гет)

В последнее время мне часто снятся сны. В основном кошмары, но я не уверена, что называть воспоминания кошмарами — правильно. Память легко может оказаться недостоверной, и сам акт её извлечения способен изменить форму воспоминания, а я взрослый человек, обладающий разумом, до сих любящим разрушать себя.

Сны: разноцветные, яркие, наполненные множеством деталей, откликающихся в чувствах. Наклон его носа, уголок рта, острота челюсти. Я продолжаю надеяться, что однажды в одном из снов смогу почувствовать прикосновение, тяжесть ладони на своём колене или на затылке. Иногда я задумываюсь, что сказал бы доктор Хостер, если бы я призналась, сколько времени прошло с тех пор, как мой муж прикасался — по-настоящему прикасался — ко мне. Не случайным прикосновением, лёгким, как перышко, кончиками пальцев — нет, чем-то большим, чем-то, за что я могла бы ухватиться.

В своём кабинете Хостер сидит в бежевом кресле, скрестив ноги. У него угловатое лицо, настолько профессиональное, что его можно было бы использовать для типовых рекламных фото. На затылке у него уже поблескивает проплешина, и почти полностью отсутствующие волосы растрепались. Не знаю, сколько ему лет, но иногда, когда мы сидим в тишине, я играю в игру: кем ещё он мог бы оказаться? Дантистом, бухгалтером, директором школы.

Иногда я просто его разглядываю. Терапия длится уже три месяца — достаточно долго, чтобы преодолеть свои первоначальные сомнения, когда мне казалось, что я обязана выложить перед ним всё, только лишь потому что он тратит на меня время. Я плачу́ ему. Прихожу на сеансы. Никогда не опаздываю. И рано или поздно оставлю ему хороший отзыв. В некотором роде терапия — это просто бесконечная игра в молчанку?

— Гермиона, почему бы вам не рассказать мне о своих последних снах?

Мои глаза дёргаются и встречаются с его. Не думала, что он сдастся первым: мне казалось, что мы немного растянем молчание, ирисками облепившее пространство между нами.

— Не снах. Сне. Одном и том же.

— Этот сон. — Хостер закидывает ногу на ногу, подпирая рукой подбородок. — Он сильно вас тревожит, не так ли?

— Разве не все кошмары вызывают тревогу?

— Но вы не описали его как кошмар. Вы описали его как сон. Так это кошмар?

Хостер прищуривается и в конце концов расслабляет лицо, разглаживая напряжённые морщины. У него появилась зацепка: когда он обнаруживает что-то интересное или значительное, всё его лицо сморщивается, как будто он высосал целый лимон.

Я поднимаю взгляд, вцепляясь пальцами в слишком длинные рукава свитера. Мне не нужно смотреть на доктора, чтобы знать, что он следит за языком моего тела, может, даже стенографирует его.

— Я в машине. — Выдыхаю. — За рулём. Вокруг… вспышки цвета. Я знаю, что смотрю через лобовое стекло, пытаюсь разглядеть хоть что-то, но просто… Ничего не вижу. Вижу формы, будто абстракции. Раздаётся ужасный скрежет стали о сталь. — И здесь я останавливаюсь. Сердце принимается учащённо биться, химические вещества в теле реагируют на внешние раздражители. Я приняла свою дозу в два; пик должен был уже пройти, но что-то во взгляде Хостера заставляет почувствовать себя беззащитной, словно висящая в витрине мясной лавки выпотрошенная свинья, сквозь жилистые внутренности которой с лёгкостью проникает свет.

— Что произошло потом, Гермиона?

— Я… Ничего. — Я прижимаю ладони ко лбу. — Я просыпаюсь. Вспотевшая. И горло болит, как будто я кричала.

— Вы хорошо спите?

— Я не могу уснуть. В этом-то и проблема. Или могу, но просыпаюсь посреди ночи. И никогда не чувствую себя отдохнувшей. — Я коснулась ключицы, пальцы легли в ложбинку. — Мне казалось, мы говорили о том, чтобы, возможно, задуматься о препаратном лечении, если бессонница продолжится.

— Гермиона, я правда не думаю, что это хорошая идея…

— Ладно, не берите в голову. Забудьте, что я спрашивала. — Я бросаю взгляд на часы. — Наш сеанс на сегодня уже закончен?

Хостер хмурит брови. Я знаю, что моя резкость удивила его, но знаю и, что он не будет пытаться добиться от меня чего-то так близко к концу встречи.

— У нас ещё осталось десять минут, если вы хотели бы о чём-то поговорить.

На его кремовом ковре пятно в форме бабочки. Я смотрю на него, пока очертания не расплываются и просто тёмное пятно коричневого цвета — возможно, кофе, — не встаёт на место, стоит мне моргнуть.

— Нет, я думаю, что я в порядке.

Когда я встаю, у него на лице то же хмурое выражение, как будто он ждёт, что я что-то осознаю.

* * *

Уже темно, когда такси подъезжает к дому. Окна закрыты, жалюзи опущены. Я никогда раньше не замечала, но наш дом в ночи выглядит довольно пугающим, в потёртой черепице и облупившейся краске проглядывает слабый намёк на что-то жуткое. Драко там сейчас нет. Я смотрю на мобильный телефон — исключительно по привычке. Никаких красных уведомлений, предупреждающих о сообщении, но я всё равно нажимаю на приложение. Иногда мне кажется, что самое худшее — не разочарование от собственной ошибки, а унижение от желания настолько сильного, что оно перекрывает недоверие.

На мгновение я остаюсь прикованной к автомобильному сиденью с телефоном в руке.

— Мы на месте, — произносит водитель. Он покашливает, когда я не отвечаю. — Шестая Эйкон драйв.

Я утвердительно хмыкаю, и это звучит гораздо болезненнее, чем предполагалось, а затем отстёгиваюсь, открываю дверцу машины, плотнее закутываясь в пальто, и шагаю к своему дому. Своему дому — до чего же странно. У меня всё ещё хранится тот альбом с вырезками, проектами по благоустройству участка, над которыми мы с Драко должны были работать. Хотели, должны были, собирались — как много бесполезных слов скопилось в английском языке. Какова цена намерений? Мне следовало спросить бы об этом доктора Хостера во время нашего сеанса. Это было бы более продуктивным времяпрепровождением.

Половицы скрипят, когда я вхожу в кухню, которая остается чистой только из-за того, что ей мало пользуются. В холодильнике пусто: заплесневелый «хаварти», гнилая морковь, бутылка заправки для салата с истёкшим сроком годности. Придётся дойти до продуктового, но перед глазами стоит только поздняя ночь, когда всё закрыто, а мир вокруг гудит от запустения. Я смотрю на часы. 9 вечера. Ещё не поздно, но надо будет вызвать одну машину, чтобы добраться туда, а потом ещё одну, чтобы вернуться. И надо будет самой тащить продукты. Слишком много усилий. Совершенно того не стоящих.

В любом случае, это не имеет значения. Его здесь нет. Как нет ни ужина, ни аппетита. Я наливаю себе немного мерло, наполняя бокал ровно до заранее отмеченной линии, которую нарисовала на стекле. Мне нравится точность: я досконально знаю, что поступает в моё тело и в каких количествах. Точность означает, что ты достаточно заботишься о себе, чтобы желать величия. Однажды я поделилась этим с Драко, отчего он рассмеялся, но тут не было ничего смешного.

Разве это не хорошо? Хотеть стать великой?

Стоит мне включить телевизор, и на экране возникает кулинарное шоу, заставляющее поморщиться и переключить канал. Почему я вообще смотрела это? Я попадаю на «Дискавери» с морскими львами, но никак не могу выбросить из головы картинку глазированных пончиков, словно она выжжена у меня на сетчатке: концентрические круги из засахаренного теста. Столько калорий, столько усилий во имя чревоугодия.

Знакомое покалывание снова ползёт вверх по животу тяжёлым туманом статического электричества, окутывающим моё тело. Вот я сижу на диване, а потом вдруг вскакиваю на ноги, иду на кухню, роюсь в шкафах. Я не держу в доме быстрые закуски, вот только когда мои пальцы касаются помятой поверхности пакета чипсов, то вспоминаю, какая я лгунья. В холодильнике стоит заправка. Я наливаю её в блюдце и начинаю методично макать чипсы в белую смесь, тщательно пережёвывать. Кусочки жареного картофеля застревают в зубах, язык кажется липким от налёта соли и уксуса. Я беру пригоршню чипсов и подхожу к морозилке, открываю ребристую внутреннюю дверцу, разглядывая арктически-ледяные узоры. На второй полке стоит банка с мороженым; зачем утруждать себя ожиданием, пока оно подтает, если можно сразу вонзить в него ложку, наблюдая, как сливки растекаются по металлическому краю. Я почти не чувствую вкуса шоколада. Ложка звенит, стуча об зубы; такое чувство, что я целенаправленно пытаюсь задохнуться.

Я всегда понимаю, когда начинается приступ, но никогда не могу остановиться.

Теперь я сижу на полу, скрестив ноги, и крошки дождём сыплются на мой свитер. Тонкая струйка растопленного крема капает на запястье, и я, не задумываясь, слизываю его с кожи. Однако стоит поднять глаза, и я замечаю своё отражение в дверце духовки. Чары развеяны. Живот сводит, и я подтягиваюсь, держась за ручку дверцы холодильника. Там есть бутылка кока-колы — единственное, что маскирует вкус, придаёт подобие изящности. Газировка обжигает горло, но я продолжаю глотать и глотать, пока не понимаю, что готова.

В ванной я выключаю свет, на ощупь пробираюсь сквозь темноту, пока пальцы не касаются холодного фарфора унитаза. На колени. Пальцы во рту касаются гладких стенок горла. Первая рвота меня удивляет. Слюна стекает вниз, пачкая рукава свитера. Глаза слезятся тем сильнее, чем глубже погружаются пальцы, и слёзы капают прямо в рот, отчего всё кажется ещё более жалким.

Затем раздаётся шарканье, звук скрипящей двери. Когда я поднимаю глаза, он там — бледные волосы в ореоле проникающего из коридора света.

Мне требуется минута, чтобы перевести дыхание. Сердце пугающе колотится в груди, и я чувствую, как пылают щёки.

— Прости, — наконец говорю я.

Какое-то мгновение он просто смотрит на меня с бесстрастным лицом. Я жду, что он что-нибудь скажет, чувствую, как сердце подскакивает к горлу, но он поворачивается и уходит, оставляя меня наедине с открытой дверью и лучом рассеянного света.

— Драко? — спрашиваю я.

Но мне отвечает только тишина, как будто там вообще никого не было.