To the start (гет)

Come up to meet you, tell you I'm sorry

Пришел увидеться, сказать, что мне жаль

You don't know how lovely you are

Ты даже не представляешь, насколько ты красива

I had to find you, tell you I need you

Я должен был найти тебя, сказать, что нуждаюсь в тебе

Tell you I set you apart

Сказать, что ты особенная

Мне всегда казалось, что у меня все впереди. Времени полно, думал я, чтобы жить так, как заблагорассудится. Я ставил цель, я шел к ней — ни больше, ни меньше. Ты же была гораздо дальновидней, моя милая Гермиона.

Огневиски янтарным водоворотом кружит по краям тонкого стеклянного бокала. Вдыхаю его пряный запах, склонившись к самому столу, набираю полные легкие — от алкогольного дурмана кружится голова.

Помню, как впервые увидел тебя. Маленькая, заносчивая девчонка — я это понял с первого взгляда. Вот ты, такая кроха с выступающими передними зубами и копной густых кучерявых волос — неплохо бы причесаться, подумал тогда я, но, наверное, из неясно обусловленной зависти — сидишь на шаткой табуретке, и ни тени какого-либо волнения в твоем храбром лице. Шляпа, такая старая перечница, отправила тебя в Гриффиндор — оказала услугу тебе, а для меня — медвежью. Может, поступи ты в Когтевран, и не было бы проблем?

Грязнокровка — так я называл тебя. Я тебя ненавидел. Первая во всем, лучшая: обошла меня по каждому имеющемуся предмету. Как — казалось мне — девчонка маглов могла быть лучше меня? Я родился в этом мире, я в нем вырос, а ты нагло пропихнулась без приглашения и показала, что разбираешься в нем лучше кого-либо другого. Разве это честно? Разве может какая-то грязнокровка утереть нос мне, Драко Малфою? А ты не просто утерла. Тогда, на третьем курсе — помнишь? До сих пор слышу хруст. Ты ведь тогда чертовски здорово донесла до меня одну простую истину: не суй нос не в свое дело, коли хочешь и дальше лицезреть его в целости и сохранности. И случайно испортила мне жизнь: грязнокровка осталась, а ненависть — пропала. Парадокс.

Поднимаю бокал, подношу к глазам, вглядываюсь. На дне — едва заметный осадок, но тусклый свет настольной лампы позволяет забыть об этом. Ты знаешь, я никогда не любил осадки. Ни в свежевыжатом соке, ни за белоснежной рамой окна — ты всегда избавляла меня от такого рода неприятностей, помогала забыть, как эта запылившаяся от многодневного бездейственного стояния настольная лампа — так себе сравнение, знаю. Но ты никогда не могла мне помочь, когда на моей душе скапливался черной вязкой гущей осадок по причине тебя.

Никогда не понимал, чем ты так приглянулась звезде квиддича Виктору Краму. А сколько тебя ни спрашивал, ты всегда меняла тему, словно хотела, чтобы я сам тебе ответил на этот вопрос. Уж не за мозги, верно? Или все же за них? Как говорится, противоположности… Хотя, осмелюсь предположить, он просто хотел повыделываться перед девчонками, что хищными стайками вились вокруг него, неотступно следили за каждым его шагом. А тут ты — неприступная, гордая, с потертой и зачитанной до дыр «Историей Хогвартса» и полнейшим отсутствием интереса к его персоне. Как же устоять? Кажется, я и сам попался на ту же удочку. Или моя нажива была другого сорта?

Не спешу глотать огневиски — пусть самые злобные пары этой дряни расплывутся по воздуху — и отставляю бокал в сторону. Рядом лежит свернутый и слегка помятый «Ежедневный пророк». А на первой странице — вот сюрприз! — Избранный и все геройские 32 зуба (или сколько там их у людей?). Интересно, его еще зовут Избранным, или он, по праву всех этих металлических звенящих кругляшек с ленточками у него на груди, придумал себе новый позывной? Герою войны без них никуда, кто ж сомневается!

Всегда ненавидел твоих так называемых друзей. Признаюсь, испытывал особое удовольствие, когда удавалось утереть им нос так, как ты всю жизнь утирала мне. По-мальчишески глупо делал все, лишь бы так или иначе их задеть: вычитал баллы, когда был старостой, докладывал преподавателям, демонстрировал исключительную изобретательность в сочинении всевозможных дразнилок и стишков. Положа руку на сердце признаюсь, что считаю такое отношение к собственному времени абсолютно неразумной его тратой. Вот только твоих дружков я ненавидел, а тебя — нет. Но ты меня ненавидела. Нет-нет, не отрицай: я сам все видел по твоему лицу, когда Амбридж к чертям разрушила стену и разогнала ваш кружок добровольных идиотов — как еще назвать людей, намеренно провоцирующих старую злобную кошатницу скандальным названием? Да-да, ты ненавидела меня! Может, на секунду, но твое лицо перекосилось в неконтролируемой ярости. Возможно, целостностью собственного носа в тот раз я был обязан все той же Амбридж? Забавно. Нос-то в порядке, а вот с совестью что-то не то — кольнула, словно острой иглой, без всякого предупреждения.

Но хуже твоей ненависти была только твоя жалость. Я долго лежал в больничном крыле после того, что сделал со мной твой ненаглядный Поттер. Что это было за заклятие? Я до сих пор нигде не могу его разыскать. А ты, видимо, знала, потому как ты очень злилась на Поттера, хоть и не говорила мне об этом. Но я же видел! Ты сидела на стуле перед моей кушеткой, хмурилась. Я тогда задался вопросом, как долго ты здесь находилась, прежде чем я открыл глаза. Поттер пропустил финальную игру сезона и был наказан отработками у Снейпа до конца года — я сказал, что так ему и надо. И ты ничего не сказала мне в ответ: не вступилась за друга, не сказала, какой я придурок — ничего. Только сильнее сжала губы.

Ты приходила каждый день, приносила зеленые яблоки, а я говорил что-то колкое и прогонял. Понимал, что ты меня жалеешь — не более. И отчасти чувствуешь себя виноватой — этого я до сих пор понять не могу. Как будто бы ты думала, что могла помешать Поттеру использовать то заклятие. Но ты не знала, что мне было раз в десять хуже от твоего присутствия, твоей жалости. Но еще хуже стало, когда ты перестала приходить.

Задумчиво подношу к желтоватому подрагивающему свету настольной лампы бокал — так его содержимое кажется темнее. А чем темнее, тем горше — это я уяснил за тот год, что не видел тебя.

Ты плакала. Ты кричала. Извивалась, как уж, билась, пыталась вырваться. А потом и на это у тебя перестало хватать сил. Беллатриса была сильней, безжалостней. Каждый твой стон, вздох, крик стоял у меня в ушах, будто все происходило в моей собственной голове. Хотелось зажать уши, закрыть глаза, не слышать, потому что я ничем не мог тебе помочь. Просто дай ей все, что она потребует, — думал я, — просто дай, и тогда не будет больно. Тогда не будут эти ужасающие крики, полные неимоверных страданий, перехватывать дыхание, резать, оставляя глубокие рваные кровоточащие раны, черные безжизненные пустоты в сердце. Я смотрел на свои руки, беспомощные, жалкие, — все, чтобы не видеть твоей пытки. Но даже оглохни я и ослепни, это бы не помогло. Беллатриса была безжалостной сумасшедшей, а ты — грязнокровкой.

Порывистым движением хватаю огневиски и залпом опустошаю бокал. Морщусь. Пойло обжигает горло, режет глаза и нос. И на мгновение — всего лишь на мгновение — я перестаю думать о тебе. На большее его не хватает.

Помню, как мы встретились в коридоре Хогвартса. Я не знал, чем заняться, решил доучиться оставшийся седьмой курс, а ты просто не могла поступить иначе. Помню, ты спешила на какой-то урок — из рук валятся учебники, волосы каштановыми завитушками рассыпались по спине. А я сидел на пыльном подоконнике и не мог сделать вдох: чувство сожаления захлестнуло меня тридцатифутовой сносящей с ног волной. Я хотел подойти к тебе, но, повторюсь, ты спешила — звучит, как оправдание. Возможно, ты заметила меня тогда. Поняла, что я хочу сказать что-то важное.

Вернуться в Хогвартс — единственное решение, правильное для меня тогда, я это всегда понимал. Первое правильное решение за всю мою жизнь, а второе — остаться там на Рождество. Тебя тоже не тянуло домой — горькие воспоминания, жалость друзей. Ты ведь гордячка, всегда ею была.

«С Рождеством», — мы столкнулись в коридоре, и это первое, что тебе пришло на ум сказать. Смешная, подумал я. И подошел ближе. Снова это паршивое чувство — вина, вгрызающаяся в плоть и выедающая все живое, что еще осталось. Мне хотелось извиниться. Тысячу раз извиниться: прости, прости, прости, прости, прости… Твои глаза забегали из стороны в сторону. Кажется, ты поняла мои мысли раньше, чем я успел их озвучить своим непривычно хриплым, глухим голосом. На глазах, твоих янтарных глазах, жемчужинами выступили блестящие капли. Одна из них осмелилась тонкой серебристой ниточкой спуститься по твоей щеке, а ты этого как будто не замечала. Но видел я — и опять уже знакомое, мерзкое, до глубины души ненавистное чувство собственной беспомощности. Ты все плакала. Хотелось тебя утешить. Поцеловал. А потом еще и еще. Пока все твои слезы не высохли.

Замечаю, что окно запотело. По замутненному стеклу наперегонки побежали капельки — кто быстрее.

После выпуска ты распрощалась со всеми своими друзьями: сказала, что тебе нужен перерыв, чтобы обдумать все, решить, как жить дальше. Никто не стал тебя останавливать.

Резко встаю из-за стола. Огневиски дало в голову — рукой задеваю бокал, и тот разбивается вдребезги, на крошечные, мельчайшие осколки. К черту — думаю я — потом уберу. Ложусь на пол, смотрю в потолок. Мы так лежали, когда только купили эту квартирку — помнишь? Крохотная, на окраине Лондона. Мы лежали вот так, как я сейчас, на этом самом полу, смотрели в этот самый потолок и представляли будущее. Ты эту квартиру сразу полюбила — думала, как ее обставить.

Месяц, другой, третий… Мир состоял только из тебя и меня, нас. И не было никого счастливее во всем белом свете!

На двадцатый день рождения купил тебе кольцо — ничего такого, просто тонкий обруч из белого золота и небольшой скромный камень — большего я не мог себе позволить. Ведь хотел подарить весь мир, а тебе и не надо ничего — разве что я да эта крошечная квартирка на окраине Лондона.

Мать горевала без меня, слала письма стопками на работу, а я их даже не читал. Не вернусь — так решил. Родители не обрадуются, когда узнают, с кем я решил связать свою жизнь.

Ты никогда не спрашивала о моей семье. Думаю, ты прекрасно все понимала. Грязнокровка — это как клеймо — на всю жизнь. Отец увидел нас вместе в книжном, а вечером я получил известие от адвоката, что был вычеркнут из семейного завещания. Смешное там, конечно, было завещание: почти все забрало Министерство. Но писем от матери, насквозь пропитанных ее слезами, я больше не видел.

Я смотрел на тебя, думал, что хочу дать тебе все в этом мире. Винил, кого попало. Квартира казалась мне ужасно маленькой, недостойной тебя — то ли дело Малфой-мэнор. Но эта дорожка закрыта.

Работа стала для меня в приоритете. Деньги, деньги, деньги — все, о чем я думал. Ты терпеливо ждала, когда я одумаюсь, плакала, когда я не видел. Нет, правда, я никогда не видел, как ты плачешь.

Здесь до сих пор тобой пахнет — веришь? Закрываю глаза, вдыхаю, пропускаю через себя — дурманит в тысячи раз сильнее любого алкоголя.

Все, что нам нужно, — это еще немного денег. Еще немного, еще и еще. Ты говорила, что счастлива, что любишь меня, и совершенно неважно, сколько золотых у меня на счету в банке. Но я не верил. Как можно быть счастливым здесь, в этой до неприличия крохотной квартирке? И, видимо, ты поверила мне. В итоге я оказался прав — и ненавижу себя за это.

Поднимаюсь. Слегка пошатывает; на душе как-то паршиво. Стараюсь не смотреть направо — кофейный столик, на котором ты оставила кольцо и записку с тремя словами: «Я устала ждать». Оно до сих пор там лежит, нетронутое, как и все в этой квартире. Кроме, разве что, трех картин с букетами цветов — подарок твоей подруги детства. Сорвал их в приступе ярости, разорвал вклочья — и, одумавшись, заботливо вернул на место в первозданном виде. Но теперь как-то не так — зачем я только их трогал?

Nobody said it was easy

Никто не говорил, что будет легко

Oh it's such a shame for us to part

О, так жаль, что мы расстаемся

Nobody said it was easy

Никто не говорил, что будет легко

No one ever said that it would be this hard

Никто ни разу не сказал, что будет так тяжело

Oh take me back to the start

Вот бы вернуться к началу

Ты ушла, оставив в моей душе пустоту. А я, глупый, самонадеянный болван, из сил выбивался — пытался доказать, что ты мне не нужна. Эта пустота, черная дыра, поглощала меня, пожирала, засасывала в черную-черную бездну. Деньги, девушки; девушки, деньги — не самый лучший отрезок моей жизни. Не хочу его вспоминать. Лишь скажу, что ни одна из них не смогла согреть мое сердце, заново запустить его — ты вырвала его с корнем, хладнокровно забрала с собой, похитила, моя милая Гермиона. А знаешь, когда я это понял? Когда очнулся? Сто пятьдесят шестой выпуск «Ежедневного пророка» от июля две тысячи пятого, ваша свадебная фотография на полразворота. Гермиона Грейнджер и Рон Уизли сочетались законным браком, совет да любовь вам!

Помню, что очнулся я дома, у матери на коленях. Так глупо и так по-детски. Но отчего-то мне казалось, что она все понимала, что ждала меня.

Ты оставила девичью фамилию — всегда хотела казаться независимой. Интересно, Грейнджер, а мою фамилию ты бы взяла? Гермиона Малфой — немного непривычно, но, уверен, ты бы освоилась. Закрыв глаза, представляю, как дрожали бы уголки твоих губ, как заливались бы щеки румянцем каждый раз, стоило мне назвать тебя по своей фамилии.

В феврале две тысячи шестого на пороге Малфой-мэнора появилась Астория Малфой. Кроткая, покладистая, красивая — фамильная черта всех Гринграссов. Старшую украл Забини — со школьной скамьи слюнями истекал по строптивой красотке Дафне. Насколько я знаю, не все-то у них так гладко: слишком часто за последние несколько лет мы пересекались с ним в барах. Но он, дурак такой, любил ее, а еще больше — их жаркие примирения. Потому всегда возвращался.

Астория — чистокровная тихоня невеста — сразу полюбилась моей матери, а мне не доставляла хлопот. Все остались довольны.

Бесчисленное множество рамок, а там — мы с тобой. Влюбленные и до безобразия счастливые. В груди противно защемило, словно кто-то попытался сковырнуть запекшуюся корочку на неполностью зажившей ране, — ты все эти колдографии оставила. Все до одной, будто бы они никогда ничего для тебя не значили. Правда, я так и не смог отыскать подаренный мною кулон — ты в нем хранила записку, в которой я пригласил тебя пойти со мной на выпускной бал. Ты забрала его, да? Чересчур сентиментальная, чтобы избавиться от бесполезной бумажки, но недостаточно — чтобы забрать совместные колдо.

Оглядываюсь, улыбаюсь. Понимаю, что создал своего рода алтарь поклонения тебе — как глупо. Стены, люстра, мебель, колдографии — все, чего когда-либо касалась твоя рука. Все, как ты когда-то оставила.

Надо продать квартиру. А лучше — сжечь.

Дурак. Почему я не слушал тебя? Не понимал, не желал услышать?

Дрожащими пальцами хватаю перо, окунаю в чернила. Делаю в блокноте пару записей, отрываю лист — прячу в карман. Хочу запомнить ее, эту квартиру: каждый изгиб мебельных ножек, каждый узор на обивке дивана, каждую трещинку в деревянной раме окна, каждый нежно-розовый лепесточек раскидистого декабриста — ты так радовалась, когда он впервые расцвел. Мы же были здесь счастливы — правда?

Щелчок — меня засасывает в водоворот, сдавливает легкие с невероятной мощью, болезненно отзывается в животе. И я не смогу с уверенностью сказать — последствия ли это трансгрессии или мои собственные чувства, никак с перемещением не связанные.

Морозный свежий воздух бьет в лицо, приводит в сознание. Иду вперед по дорожке, выложенной каменной плитой и обильно припорошенной хрустящим снегом. Накладываю на себя дезиллюминационные чары.

Гермиона Грейнджер, ты нисколько не изменяешь своим привычкам. Пять лет прошло, а ты все так же забираешься на диван с ногами и читаешь — каждый вечер. Вижу, вязание ты не бросила: сноровистые зачарованные спицы, позвякивая, плетут замысловатые узоры из синей пряжи — напоминает детский свитер. Для дочери?

Как думаешь, если бы у нас был ребенок, все было бы иначе? Ты и представить не можешь, сколько раз я клял себя за то, что использовал защиту. Хотя, думаю, ты сама исправно пила противозачаточное зелье — не готова была заводить детей так рано. Я знаю, ты хотела сначала наладить жизнь, подняться по карьерной лестнице, обеспечить стабильность если не будущего, то хотя бы настоящего. И дети в твою картину мира на данном этапе просто не вписывались.

А тебе идет беременность — ты это знаешь? Румянец, пухлые щечки, счастливый блеск в глазах — все это тебе ужасно к лицу, даже большой выступающий живот. Ты расцвела. А вот Астории беременность не пошла на пользу: вся покрылась красными пятнами, осунулась и едва могла передвигаться без посторонней помощи. Какое ж это было облегчение для нас всех, когда она наконец-то родила. Я даже испытал тогда к ней какие-то теплые чувства — не каждый день женщина дарит тебе сына — твоего сына, плоть от плоти.

А, вижу — вот и твоя дочка, собирает замок из кубиков. Роуз очень похожа на тебя: вздернутый носик, целеустремленный требовательный взгляд, кудрявые волосы — лучше бы они были каштановыми, как твои, а не рыжими — лишнее напоминание того, кто ее отец. Могу поспорить, она такая же умная, как и ты. Не удивлюсь, если ты уже научила ее читать. Как будто нарочно сделала дочку своей уменьшенной копией: такая малышка точно не даст расслабиться моему Скорпиусу. Только очень прошу, скажи ей, что нос Малфоев — слишком уязвимое место, чтобы атаковать, хорошо?

А если серьезно — как думаешь, они подружатся? Будут ли общаться? Может, влюбятся? Думаю, они будут умнее, чем их родители. Надеюсь.

Не могу сдержать огорченного вздоха — болезненно отзывается сердце, когда в комнате появляется твой муж. Подходит, склоняется к тебе, зарывается лицом в пушистые волосы, пахнущие лавандой, смачно целует в щеку, шепчет что-то на ухо. «И я тебя», — считываю с твоих губ.

Не думал, что будет так чертовски больно. Словно тысячи крохотных осколков вонзились прямо в грудь, прошли через ребра, расцарапали артерии и вены.

Tell me you love me, come back and haunt me

Скажи, что любишь меня, вернись ко мне

Oh when I rush to the start

Когда я со всех ног брошусь к началу

Running in circles, chasing our tails

Бегая кругами, пытаясь догнать прошлое

Coming back as we are

Мы остались прежними

Хотел бы я постучать в дверь. Закрываю глаза — так и вижу тебя, выбегающую мне навстречу в своем миленьком голубом фартуке с кружевной каймой. Одна очаровательная кудряшка твоих каштановых волос упала на лоб. На щеках — румянец, а уголки губ приподняты в улыбке, такой родной, теплой. «Прости меня», — говорю, а ты мне: «Люблю тебя». И большего не надо! Жаль, что я понял это слишком поздно.

Набираю побольше обжигающего воздуха в легкие, неспешно бреду вдоль стены дома. Слышал, у вас проблемы с деньгами — удивительно, как быстро забываются деяния героев войны. Дом чудесный, правда, — ты о таком и мечтала. Вы в него совсем недавно переехали — отсюда и долг. Уверен, вы с Уизли вкалываете как проклятые, но тебе, беременной, не так уж и просто стоять на ногах по двенадцать часов в день, как раньше.

Мерлин, как бы я хотел оказаться на его месте — на месте Уизли. Я добился всего, к чему так стремился: деньги, высокая должность, положение в обществе. Забавно, однако, как легко я упустил прямо у себя из-под носа по-настоящему важное. Ведь я бы отдал все золото в мире, чтобы вот так зарываться лицом в твои волосы, целовать тебя, смотреть, как растут дети — наши с тобой, общие.

Вытаскиваю из кармана свернутый пополам лист — чек на крупную сумму; просовываю под дверь. Хотел бы я подарить тебе свою любовь. Но если деньги — это единственное, что я еще могу тебе дать, то я дам их без раздумий. Надеюсь, ты не узнаешь, от кого этот чек — иначе вернешь, я уверен. Гордячка.

Nobody said it was easy

Никто не говорил, что это легко

Oh it's such a shame for us to part

О, так жаль, что мы расстаемся

Nobody said it was easy

Никто не говорил, что будет легко

No one ever said that it would be so hard

Никто не говорил, что будет настолько тяжело

I'm going back to the start

Я возвращаюсь к началу

Гермиона Грейнджер, я ведь так и не получил возможности называть тебя «дорогая», «родная», «жена». Скажу — клянусь! — в последний раз: я люблю тебя. Любил, люблю и буду любить всегда. А теперь, пусть это нелегко — до одури больно, отпускаю. Ты ведь счастлива, правда? Я в этом уверен.

Хотел бы я вернуться назад, к началу.