Греза (гет)

Другой берег реки утопает в утренней дымке, обнажающей лишь верхушки деревьев; неподалёку слышится соловьиная трель — забытая, чудесная мелодия, кажущаяся такой живой и настоящей, как аромат пшеницы в лёгких и ласкающая ступни вода.

Прозрачная, как стёклышко и тёплая, как молоко, несмотря на прохладный воздух.

Веатрикс зачарованно рассматривает мелкую серую гальку и собственные белокожие ноги, выглядывающие из-под простой, сшитой из лоскутов юбки. Руки тянутся к косе: тёмные кудрявые волосы растекаются по плечам, почти что достигая бёдер — её сокровище, красота и гордость; то, на что она тратила уйму сил и никогда не жалела денег.

— Так жаль, что пришлось от них избавиться, — говорит она грустно.

— Это тебя не портит.

Веатрикс не может удержаться от того, чтобы слабо, но улыбнуться, несмотря на скребущих душу кошек. Хассир улыбается ей в ответ — тепло и безмятежно, и от этого в сердце зажигается маленькое тоскливое солнце. Вокруг его чёрных, как у ворона, глаз нет скорбных морщин, а смуглую щёку не рассекает шрам, полученный при защите Веатрикс от предательства, туманно предсказанного в её пророчествах.

Почти как живой.

— Что это за место? — прерывает он молчание, теребя в руках василёк.

— Река возле особняка, в котором я выросла. Мои родители были слугами господ, что предпочитали сельскую местность полным суеты городам. — Веатрикс пожимает плечами. — Это очень далеко от твоей родины.

«Которой больше нет, как и моей. Как и чьей бы то ни было.

Из-за меня».

Несказанное оседает в горле мягким сопливым комком; Веатрикс отворачивается, бессильно сжимая кулаки и прожигая взглядом камни у себя под ногами. Разум даже в забытьи помнит, что происходящее вокруг лживо — лишь острая и отчаянная потребность в покое: чтобы всем, что её окружало, было родное для её проклятой души место и мужчина, который поселился в её сердце, не успев подарить ей и поцелуя; чтобы не было никогда той нескончаемой вереницы пророчеств, дававших иллюзию истинного знания, но на самом деле по-издевательски заботливо приводящих её за руку к собственному, чудовищному исполнению.

Чтобы ничего этого не было.

Веатрикс не обращает внимания, когда Хассир поднимается с земли и приближается к ней, коснувшись шершавой рукой лопатки; ей стыдно смотреть ему в глаза и совсем не хочется поворачиваться.

— Не вини себя, — шепчет он, нежно поглаживая её кожу, — Смертные не в силах предвидеть замысел богов.

— Но я в силах. Мой… — она запинается на слове, — … дар, он…

— Даже с ним ты остаёшься обычной женщиной и имеешь право на ошибки.

— Но мои ошибки разрушили мир! — восклицает она, резко отстранившись и взмахнув руками. — Я не понимаю… Ничего не понимаю, Хассир… Зачем, зачем этот проклятый «дар», если он приносит с собой только боль? Зачем, если из-за него всё, к чему я прикасаюсь, обращается в пепел, а те, кто идут за мной — обрекают себя на гибель? Почему? В чём смысл? Что мне делать, если я вынуждена знать то, чего знать не должна, и от этого всем и всему становится только хуже?!

Она говорит и говорит, пока не кончается воздух в груди, не хрипнет голос и не иссякают слова, по-разному задающие один и тот же вопрос, терзающий её со времён самого первого вещего сна. Хассир хранит молчание, печально глядя, как затухает её запал, сменяясь потоком слёз; его руки незаметно становятся её крепостью, а блуждающее в волосах дыхание — хоть и болезненным, но успокоением.

Как и его тихий ответ.

— Делай то, что считаешь правильным, Веа.

— Но ведь… это не выход… — всхлипывает Веатрикс, сжимая в кулаках его рубаху. — Я делала всё именно так, как считала правильным, и… и… ты, ты тоже… а в итоге… тебя предали свои же и убили…

— Но я был честен с собой и поступал так, как должно, и иначе бы просто не смог. — он мягко целует её в макушку, хотя Веатрикс чувствует, как напряглось его тело. — Ты желаешь только добра и действуешь так, как велит тебе сердце. Не сдаёшься и пытаешься спасти жизни, не щадя себя. Ты достойная женщина, Веатрикс. Одна из немногих достойных людей, что я знал — и то, что случается, точно происходит не по твоей воле.

Ветер колышет высокую летнюю траву, отчего та походит на беспокойное и бескрайнее зелёное море. Веатрикс тихо всхлипывает, ничего не говоря; вертит в голове слова Хассира, раскладывая на слоги и буквы: то, что она говорила себе из раза в раз, веря, что это даёт ей право на любые поступки. На то, чтобы посчитать свой «дар» преимуществом и особенностью, и слепо следовать за ним, утопая в амбициях и отметая сомнения; на то, чтобы поднять восстание против тирана, к народу которого она не принадлежала, и передать бразды правления тиранам не меньшим, ведомым слепой местью и разрушением ради оной; на то, чтобы попытаться всё исправить, замахнувшись со всей силы на Пентаракт — суть всего сущего, сердце мира, ось у находящихся в балансе весов — думая, что так получится обернуть время вспять — и действительно сломать его. А вместе с ним — и всё вокруг, лишив баланса законы Вселенной и окунув её в хаос. Навеки и безнадёжно.

— Есть древняя аккабанская мудрость, Веа… — продолжает Хассир негромко. — «Не сломлен тот путник, который идёт». Ты из тех, кто не свернёт со своего пути, как бы сложно и больно ни было. Сильнее любого другого, и уж точно сильнее меня.

— Но что меня ждёт в конце?

— Этого я не знаю, — он смахивает слезу с её щеки. — Но независимо от исхода… Тебя точно буду ждать я. Даю тебе слово.

Веатрикс не отвечает — только позволяет Хассиру прижать к себе её голову. Деревья медленно исчезают в тумане, растворяясь, как мираж; птицы перестают петь свои счастливые песни, стихает журчание ручья, постепенно и безвозвратно утекшего в марево. Белая пустота подползает всё ближе, и Веатрикс закрывает глаза — отчаянно цепляясь за такой настоящий жар близкого тела и запах песка.

Прежде чем проснуться в одиночестве, с застывшей на собственных губах клятвой, едва осознанно произнесённой вслух.

«Я не подведу тебя, Хассир.

Я буду пытаться. Снова».