Позавчера наступит весна (джен)

Теперь она могла мерять безумными прыжками ступени места, на которое когда-то смотрела с благоговением. Но это было позавчера.

Теперь она могла ходить по всей столице Республики, давясь смехом и ловя на себе изумленные взгляды разумных. Кажется, когда-то она их защищала, а, может, и нет, в любом случае, это было позавчера.

Теперь она могла тянуться руками к небу и искать там солнце, а находить одно только небо. Когда-то она делала всё ради одобрения лишь одного парня с тех небес, но это было позавчера.

А кроме этого позавчера у неё больше ничего никогда и не было.

Больше ей не было нужно, вслушиваясь в шум города, слышать в нем взрывы и крики умирающих людей.

но кто сказал что она их не слышит

Больше не было нужно, слыша манящий аромат еды из соседней кафешки, чувствовать в нем запах гари с металлическим оттенком крови.

а она чувствует и не только запахи

Больше не было нужно, глядя в небо на облака, видеть в них вместо фантастических зверей очертания десантных кораблей.

а она видит вообще всё что ей видеть не надо

И больше не было нужно контролировать эмоции и чувства, как её учили когда-то.

плохо видимо научили

И она рвала оковы, обретая свободу.

* * *

Улицы Корусанта никого не приветствовали. Оказался тут — твои проблемы, наши правила. А она приходила на них со своими правилами, вернее, не приходила вообще.

Забиралась в самые дальние переулки, карабкалась на этажи домов-небоскрёбов и прыгала с них на крыши домов пониже, металась от одной кантины до другой, даже ничего не покупая. Словно она стала бессмертной — ни голод, ни жажда ей больше почему-то не были страшны.

Везде, где бы она ни была и что бы не делала, она смеялась. Заливалась смехом, хохотала до упаду. Теперь-то ей могло быть весело, она больше ни от кого не зависела, больше не пыталась кому-то понравиться. Теперь она могла быть счастливой.

но почему-то не получается

Она сама это выбрала, и она не променяла бы это ни на что, она продолжала убеждать себя в этом, даже когда в одной из безлюдных улочек её смех превратился в протяжный вой. Наконец-то не она, а Асока взвыла и ударила кулаком в стену, оставляя в ней вмятину. Боль отрезвляла, возвращала сознание, а вместе с ним приходило осознание.

Воцарялась тишина.

* * *

Асока не понимала этот мир. Мир, который она, они защищали. Мир, который всегда был для них приоритетом. Мир, ради которого расшибались в лепёшку и который плевал на них с высочайшего небоскрёба Корусанта.

Подай, принеси, убери, собери, разбери, собери снова — Асока бралась за любую работу, какую бы ей ни сунули. Порой ей везло, и заказчики с лицом, полным презрения, швыряли ей под ноги обещанные деньги. Чаще они давали ей пару-тройку кредитов и, усмехаясь, спрашивали, что им сделает какая-то непутёвая девка, которую родители вышвырнули из дома.

А ещё чаще они не давали ей ничего.

У Асоки в руках был лишь горячий каф вместо ужина, который обжигал ледяные пальцы, а на щеках — солёные слёзы, замерзавшие в лёд от температуры на улице. Асока обещала себе что-то изменить ещё вчера.

вчера которое будет длиться бесконечно

Она зашла в квартирку, по площади напоминавшей любую кладовку Храма. Легла на грязный, жесткий матрас, в толщину от силы сантиметров пять-шесть. Высыпала на ладонь половину банки таблеток снотворного, язвительно желая самой себе приятного аппетита, и проглотила залпом. Посмотрела в потолок и, закрыв глаза, пожелала себе ещё только одного.

Спать без сновидений.

А потом проснуться в очередном зимнем вчера, стуча зубами от холода и обещая себе что-то изменить.

а лучше не проснуться вообще

* * *

Асока больше так уже не может. Она встаёт утром, чтобы лечь вечером. У неё нет ничего, кроме мешков под глазами, и никого, кроме самой себя.

Да и она сама, если быть совсем уж честной, у неё есть только где-то на четверть.

Она просыпается. Лежит час, второй, третий. Встаёт. Растирает затёкшие за ночь руки и ноги. Выходит из квартирки. Работает. Слушает крики очередного нанимателя с безразличным выражением лица. Работает. Работает. Работает. Уходит. Заходит в квартирку. Падает. Глотает таблетки. Спит.

а ведь даже у неё должно быть место где кто-то её ждёт

У Асоки огрубевшая кожа, потерявшая былой ярко-оранжевый оттенок. У неё красные глаза, смотрящие в одну точку и так и норовящие закрыться.

А ещё у неё спидер, который не умеет нормально работать.

Асока ругается себе под нос и изо всех сил пинает «надоедливую консервную банку, которая лучше умеет кататься по полу, чем летать». А рядом слышится голос.

— Не умеет он кататься, он такой же круглый, как и ты!

— Да я круглая дура, вот я кто! А это — круглая консервная банка! — вопит Асока и размахивает руками под громогласный хохот паренька её возраста. Она смотрит на него, и почему-то сегодня она улыбается.

А потом она улыбнётся ещё раз в мастерской. И ещё раз, но уже под дождём. С шоколадом во рту, со слезами на щеках, с издёвкой или нежностью, в любом месте и в любое время. Она улыбнётся, и через её улыбку в её серую и тоскливую жизнь ворвётся завтра, снося все глупые картонные декорации, которые так не шли этой дерзкой девчонке, и звонко захохочет, высыпая всё снотворное из банки куда-то в окно. Таблетки полетят белыми снежинками, которые так не пойдут этой ласковой тёплой весне. А холода на улице уже сегодня могут выметаться куда подальше — теперь в каждом из её дней есть такая весна, которая может быть только у того, кто прошёл через огонь и воду, через войну и битвы, через зиму и лето.

Через небесного парня и позавчера.

а пройдёт ли сам небесный парень своё позавчера уже не так и важно

да?