Чудовища (джен)

Сон всю ночь напролет — это всё еще не про него. После стольких лет отказа от него, бегства от кошмаров, голоса брата и по-прежнему преследующей его воды телу представляется проще оставаться в сознании как можно дольше. Даже сейчас, девятнадцать лет спустя, лучшее, на что он способен — четыре, возможно, пять часов сна каждую ночь. Не всегда подряд, но это лучше, чем альтернатива.

Так что он смотрит в потолок и ждет. Пока его сознание отключится, или же мозг начнет работать над чем-нибудь, что займет его достаточно надолго, чтобы покинуть кровать в разумное время. Еще темно, едва ли два колокола, так что он знает, ему предстоит долгий путь, но его это больше не слишком беспокоит. Он наслаждается днями, когда может немного дольше задержаться в постели, больше не чувствуя себя одиноким, даже если не спит только он.

Ну, по крайней мере, он так думает.

Каз чувствует ее присутствие, как только она входит в комнату, но не двигается. Возможно, стоило бы: обычно она не приходит в такой час, и одно ее появление может быть признаком неприятностей, однако он остается на месте. Для них это вроде как игра. Каз всегда знает, когда она здесь и когда уходит, а она, жутко упрямая, по-прежнему пытается подкрасться к нему и застать врасплох.

Ей никогда не удается.

Так что он еще какое-то время неподвижно лежит в кровати, глядя в потолок и прислушиваясь к звукам ночи, пытаясь понять, сможет ли услышать, как она приближается к кровати. К счастью для нее, она уже освоила искусство бесшумной ходьбы среди многих других вещей.

Его пятилетняя девочка — вылитая Инеж. От темной кожи и складки между бровей, когда она злится, до манеры двигаться и говорить. Каждый раз, когда Гафа навещают их или они приезжают в караван на небольшие каникулы, мать Инеж с улыбкой говорит ему: «Всё от нее, кроме глаз. Глаза совершенно твои».

Инеж дразнит его насчет того, как их дочери удалось унаследовать его замышляющее выражение лица, но Каз гордится тем, что у одного из хороших деяний в его жизни есть частичка его, пусть даже такая маленькая. С другой стороны, ее брат — вылитый Каз, за исключением формы носа и легкого оттенка кожи наполовину сулийца, хотя Инеж говорит, в следующие несколько месяцев это может измениться.

Ему еще предстоит освоить искусство быть тихим — с его-то постоянным плачем целыми днями. Но этой ночью его дочь, похоже, тоже забыла об этом искусстве. Он напрягается, когда слышит, как она идет к нему, тяжелыми неосторожными шагами. Она не пытается быть бесшумной, не пытается застать его врасплох. На короткую секунду Каз поворачивается к Инеж. Она по-прежнему спит: теперь она не так легко просыпается, как в юности, когда любой незначительный звук означал одно — опасность. Он не может ее винить. Она вымотана, почти каждую секунду дня проводя с четырехмесячным ребенком на руках.

— Па, — зовут его от изножья кровати.

Из двух косичек, которые он заплел ей вечером перед сном, выбиваются несколько прядей. Ее короткие волосы у Каза получается заплетать не так ловко, как длинные волосы Инеж, но он пытается. Она солнечно улыбается, когда выглядит похожей на мать, будто косы — единственное, что делает ее такой.

— Ты должна быть в кровати, — говорит он, садясь и протягивая руку за тростью.

Она кивает, для уверенности прижимая к груди своего ворона. Больше ничего не говоря, Каз встает и берет ее за руку, чтобы отвести обратно в ее спальню. Может, Инеж сейчас и крепче спит, но он уверен, она быстро проснется от голоса дочери, когда она примется рассказывать ему, что вытащило ее из кровати в такое время.

Ее комната находится напротив, украшенная картинами, которые она создает каждый раз, когда проводит время с Уайленом и Марией в их художественной студии, а также множеством подарков от семьи Инеж и Воронов. Ярко-оранжевый стол от Джеспера, имитирующий тот, который был у Каза в Клепке, большей частью используется его дочерью для разработки планов ограбления — узнать, где Инеж спрятала сладости, которые она так любит, — или для попыток повторить фокусы отца.

Каз кладет дочь в кровать в дальнем углу комнаты, натягивает одеяло и заворачивает ее в него, чтобы она не замерзла. Она молча наблюдает за ним, ее большие темные глаза следят за его движениями, никогда ничего не упуская. То, насколько она внимательна для своего возраста, порой вызывает тревогу. Насколько она напоминает ему о собственном взрослении, всегда такая любопытная, всегда задающая вопросы и желающая знать ответ, вне зависимости от того, насколько ей сложно понять.

Он садится на стул рядом с кроватью, но, похоже, это неправильный выбор, поскольку вскоре ее ручки тянутся к его рукаву, дергают за него, чтобы он присоединился к ней в кровати. Каз секунду колеблется. Его дочь теперь знает, что не следует неожиданно прикасаться к его коже. Даже все эти годы спустя неожиданное прикосновение остается проблемой, и даже ожидаемое не всегда хорошо воспринимается. Прошло несколько лет с тех пор, как это вызывало у него острую реакцию, большей частью потому, что те немногие люди, которым позволено прикасаться к нему, знают, что не стоит этого делать без его разрешения.

Но его дочь потянулась к рукаву. Внезапно — но это лишь рукав.

Кровать идеального размера для нее, но для них обоих лежать в ней рядом не так уж удобно, так что Каз вытаскивает ее из одеяла и кладет на себя, позволив ее голове покоиться на его груди, и она сжимает его ночную рубашку в своих крошечных руках.

— Что случилось? — наконец, спрашивает он, подтягивая одеяло, чтобы накрыть ее спину.

— Страшно, — отвечает она. — Мне не нравится быть одной в темноте.

Он приподнимает брови:

— С каких пор?

— С этих.

— Почему?

— Не знаю.

— Ты никогда раньше не боялась темноты, — замечает он, глядя на ребенка.

Это правда. Его дочь, похоже, любит спать не больше Каза, и в первые три года своей жизни постоянно просыпалась посреди ночи. Все находили забавным, что она унаследовала эту черту отца, но ни он, ни Инеж так не считали. Существовала серьезная причина, почему он не спал, почему Инеж порой не могла сомкнуть глаз, и он не хотел, чтобы какие бы то ни было тревожные мысли не давали его ребенку заснуть всю ночь.

Позже стало ясно, что она просто ночной человек — до такой степени, что научилась не плакать, когда просыпалась в одиночестве в кроватке в три утра, и находила способ развлечь себя, пока снова не засыпала. К счастью, теперь, когда Инеж начала давать ей уроки акробатики и предоставила возможность тратить больше энергии, чем она привыкла, она стала спать всю ночь.

Каз надеется, что так и останется и сегодняшняя ночь — просто исключение.

— Из-за чего ты стала бояться темноты?

— Не знаю, — повторяет она. — Просто боюсь. Она страшная. Я вижу страшные тени на стене и слышу страшные звуки, и мне это не нравится.

— Тени — это просто тени. Звуки снаружи — от ветра, который дует в окно или шевелит дерево.

— Нет, — хныкает она, будто Каз лжет ей. — Это чудовища.

— Какие чудовища? — спрашивает Каз после паузы.

— Они прячутся в темноте. Иногда под кроватью, иногда в шкафу. Я знаю, мама сражается с ними, когда плавает на своем корабле, но не думаю, что они только там. Они приходят за маленькими девочками, правильно?

— Где ты это слышала? — спрашивает Каз.

Ни он, ни Инеж не разговаривали на эту тему в ее присутствии, но в какой-то момент Инеж пришлось объяснить, почему она уплывает на корабле без нее и Каза. «Чтобы сражаться с чудовищами, meja, — сказала она. — Чтобы все были в безопасности». Только это.

— Не знаю. Но это правда, да?

Ее голос так тих, так полон страха. Казу это совершенно не нравится.

Ему следовало бы сказать ей, что она не должна бояться. Что единственное чудовище в этом доме — ее отец, и он не причинит ей боли. Ему следовало бы велеть ей не плакать и не прятаться, встретиться лицом к лицу со своими страхами, поскольку в Кеттердаме нет места слабости. Ему следовало бы встать и оставить ее одну на оставшуюся часть ночи, убедиться, что она отрастит толстую шкуру и научится при необходимости защищать себя, поскольку никто не сделает этого за нее. В тот день, когда папы и мамы не будет рядом, чтобы защитить ее или ее брата, и никто не протянет им руку, если они окажутся на улицах. В этой ситуации ему следовало бы быть Грязными Руками, а не ее па. Потому что даже если па любит ее, Грязные Руки сформирует ее по своему образу, и люди будут дрожать от звука ее имени.

И она сможет выжить.

— Всё хорошо, — вместо этого говорит он. — Никто тебя не тронет. Я не позволю. И твоя мать тоже.

— Обещаешь?

— Да, — продолжает Каз, медленно передвигая ладонь от ее спины к голове, пробегая пальцами по ее волосам; наощупь они совершенно такие же, как у ее матери. — Ты в безопасности. У мамы под подушкой есть пара ножей, а у меня трость рядом с кроватью, так что, если что-то случится, мы защитим тебя. И однажды ты сможешь защитить себя сама. Мы научим тебя сражаться, дадим тебе нож или любое оружие, какое захочешь, и научим тебя пользоваться им. Но даже тогда, мы всегда придем к тебе и позаботимся о твоей безопасности.

Каз чувствует, как она расслабляется в его объятиях, и для него это странное чувство. Когда кто-то, не говоря уже о том, что ребенок, находит в нем успокоение.

— Мама поет мне, когда мне страшно, — слышит он шепот у своей груди, и пытается не расхохотаться от этой попытки.

Инеж так делает — обычно она поет какую-нибудь сулийскую колыбельную, которым ее научила мать, но он их не знает. И сомневается, что, даже если бы знал, стал бы пытаться петь.

— Жаль, что она сейчас спит. Ты застряла со мной, а я не пою.

— Ты можешь попробовать, — снова пытается она. — Чтобы испугать чудовищ.

— Могу, но не стану. Я и без того достаточно страшный.

— Нет, — зевает она, закрывая глаза, уже засыпая. — Ты не страшный.

Он ждет еще несколько минут, прежде чем аккуратно переложить ее со своей груди в кровать, убедившись, что она надежно накрыта одеялом и ее ворон рядом, прежде чем тихо выйти из комнаты. Каз проверяет и сына, который совершенно доволен в своей колыбели, а потом возвращается в собственную комнату.

Инеж по-прежнему в кровати, спиной к нему, но он знает, она уже не спит. Он присоединяется к ней и вскоре она поворачивается лицом к нему, всё еще с закрытыми глазами.

— Я ведь не слышала, как ты обещаешь нож нашей пятилетней дочери? — хриплым со сна голосом говорит Инеж.

— Не слышала, — соглашается он. — Ты слышала, как я говорю, что найду ей оружие, какое она захочет.

— Да, это куда лучше.

— Ей надо научиться защищаться, Инеж, — спокойно говорит Каз.

Они обсуждали это раньше: в каком возрасте лучше всего начать учить ее выживать в Бочке. В Кеттердаме. Ни у одного из них не было такой роскоши, и он хотел хотя бы дать ей шанс.

— Единственное, от чего ей нужна защита прямо сейчас — чудовище под кроватью и, возможно, попытки Уайлена показать ей, как работает взрывчатка.

— Прямо сейчас, да. Но она не всегда будет ребенком.

— Знаю, — отвечает Инеж, наконец открывая глаза, глядя на него. — Просто я пока не готова расстаться с ее невинностью.

Каз кривит рот. Он понимает это и, если быть честным, он тоже не готов. Его дочь слишком умна для своего собственного блага, слишком умна, чтобы не заметить, насколько иначе смотрят на них люди, чтобы не понять, что ножи у ее матери не просто так, чтобы не знать больше, чем стоило бы, о мире снаружи. Но она всё еще любит слушать истории Инеж о Святых, придумывать собственные ограбления по дому, танцевать с Джеспером под звук флейты Уайлена и бегать ночью по особняку Ван Эков, показывая на светлячков, которые появляются по ночам. Звук ее смеха разносится по дому, и он тоже не готов пока расстаться с этим.

— Скоро, — идет Каз на компромисс и находит руку Инеж под одеялом; она улыбается, сжимая его ладонь в ответ, после чего закрывает глаза. — И под этим я имею в виду то же количество времени, что твое «скоро», когда мы говорили о том, чтобы учить ее ходить по проволоке на высоте.

— У нее есть сеть по твоей просьбе.

— У нее будет учебный кинжал, если она выберет такое оружие. Я не дам ей пораниться.

Он имеет в виду не только оружием. И Инеж, похоже, понимает это.

— Я знаю, — шепчет она. — Ты никогда не позволишь.