Записки для Инеж (гет)

Наступают сумерки, начался дождь, и, забираясь через окно в темную чердачную комнату, Инеж дрожит от холода. Обратный путь в Кеттердам занял больше времени, чем ожидалось — Истинноморе было бурным и беспокойным, не давая пройти спокойно. Слишком вымотанная, чтобы зажигать огонь, Инеж проходит к крючкам возле двери и шарит в мешанине висящих там пальто и курток. Наконец, она находит то, что ищет: шерстяное зимнее пальто Каза, подбитое нежнейшим шелковым атласом и всё еще хранящее его запах. Она заворачивается в него, словно в объятия, и засовывает руки глубоко в карманы, надеясь, что чем бы ни был занят Каз, он скоро закончит с делами. Левая рука тут же натыкается на толстый конверт. Инеж достает его, поднимает и изучает в слабом свете из окна.

Спереди он покрыт грязными пятнами, но она может разобрать свое имя, нацарапанное в центре узнаваемым почерком Каза. Не задумываясь, она открывает конверт и достает кучу бумаг разного качества и размеров, полностью исписанных. Разница в чернилах и нажиме усиливает впечатление, что это записи, сделанные в разное время, сложенные вместе, как импровизированный дневник. Инеж колеблется. Предполагалось ли, что она должна прочитать их? Или это личные размышления Каза, преднaзнaченные только для его глаз?

Инеж решает, что, если он оставил что-то с ее именем, она должна прочитать хотя бы первые несколько предложений. Собравшись с духом, она сворачивается на диване — удобное новшество в его комнате — и начинает читать.

«Моя драгоценная Инеж. Когда я назвал тебя сокровищем моего сердца, я в самом деле имел это в виду. Думаю, если бы не тот бесспорный факт, что я чувствую, как оно стучит в моей груди, я бы сильно сомневался, есть ли у меня сердце вообще. Но тебе всегда удавалось напоминать мне о нем, поскольку каждый раз, как я вижу тебя, оно пропускает удар, и каждый раз, когда я боюсь за тебя, кажется, будто кто-то заключил его в железные тиски, выдавливая из меня жизнь. Надеюсь, это временное сумасшествие».

Инеж испускает дрожащий выдох, только сейчас осознав, что задерживала дыхание. Должна ли она остановиться и отложить конверт? И опять она решает не откладывать.

«Когда ты смеешься, мир вокруг стирается. Это должно бы смущать меня, поскольку мое выживание слишком часто зависит от присутствия духа и четкого осознания окружающего. Но, как ни странно, в эти мгновения мне всё равно. Если я не улыбаюсь или не смеюсь в ответ, Инеж, так это потому, что я слишком занят тем, что пытаюсь справиться с ошеломлением, пока всё внутри меня танцует от чего-то вроде радости. Наверняка это неразумно. Определенно, опасно, не в последнюю очередь для тебя».

Сердце чуднó подпрыгивает в груди, словно сбилось с ритма и пытается восстановить его. Чего Каз не знает, так это того, что в ее памяти выгравирован каждый случай, когда его маска чудовища соскальзывает и приоткрывает парня под ней. Как все, кто когда-либо попадал в его орбиту, Инеж полагалась на его безжалостность, но эти обнажающие душу мгновения — случайные или нет — привязывают ее и являются одной из причин, почему Кеттердам остается домом.

«Магии не существует — не бывает неразрешимых загадок, ничего, что нельзя проследить до искусно выполненного мошенничества или мастерства малой науки. Но иногда, когда я вижу тебя полной надежд, счастливой или просто красивой, я не в состоянии объяснить, что происходит со мной. То, что вырывается у меня изо рта в такие мгновения, в лучшем случае невозможно понять, в худшем — достойно порицания. Ты права, даже у воронов манеры лучше».

Инеж решает, что ей необходимо выпить чего-нибудь крепкого — черного как деготь кофе или обжигающего горло виски. В конце концов, ей приходится довольствоваться чаем, и, ставя чайник, она вспоминает, как сидела на подоконнике, наблюдая за воронами с блестящими черными перьями, когда они собирались и жадно клевали хлебные крошки. Просто одно мгновение во времени, еще один день, когда Инеж жаждала общества Каза, не осознавая, что это значит. Странно понимать, что он знал всё это время, но так и не сумел это прекратить. Она снова устраивается на диване, дует на дымящийся в чашке чай и продолжает читать.

«Я следую принципу, что надо делать только строго необходимое для выполнения работы. Зачем взрывать целое здание, когда достаточно меткой пули? Каждый поступок — жестокий, лживый или добрый — должен служить цели. Но я определенно сошел с этого пути, когда вырвaл глaз у человека, который ударил тебя ножом, a потом хлaднокровно убил его. Я убивал многих до и после, но никогда в таком красном тумане. Я не жалею.

Облегчение, которое я испытал, когда услышал, что ты очнулась, выходит за пределы всего, что я когда-либо чувствовал — даже боль в ноге, казалось, ослабла. Если ты когда-нибудь прочитаешь это, у тебя может возникнуть ощущение, что я подвел тебя, не позволив тебе чувствовать себя ценимой, вместо этого решив вести себя умышленно жестоко. Но, с другой стороны, не вижу, какая польза была бы тебе в знании, что ты настолько больше, чем простая инвестиция. Знай, Инеж, что с самого первого дня я отказался размахивать перед тобой любыми сладкими обещаниями, потому что не хочу, чтобы тебе было больно, когда они будут отняты. Я должен тебе тысячи извинений, но я никогда не смог бы заслужить твое прощение и никогда не смог бы правдиво сказать тебе, что у этих действий не будет эха».

Инеж слышит, как снаружи по переулкам Бочки проносится свист — ветер изменился. Она всё еще чувствует разочарование на языке при воспоминании о том, как упало сердце, когда она поняла, что Каз не навещал ее после катастрофичного ранения. Что говорит о ней то, что она взобралась на стены, которые он построил, и добивалась любви такого человека? И осудят ли ее Святые за то, что она полностью простила его?

«Ты спросила меня, чего я хочу, и я солгал. Крюге, месть, трепет ограбления — ничто из этого не занимает по-настоящему мой ум (ты бы сказала: сердце). Я хочу тебя, Инеж, отчаянно. Но твоя ладонь на моей щеке — напоминание о когтях прошлого, и даже в то короткое мгновение, когда всё, чего я хотел — сказать тебе правду и придвинуться ближе, я знал, что это лишь сон.

Я рассказал тебе о моем брате, но не о маленьком сироте Казе, который остался после него. Пока легендарный рок — и Пекка Роллинс — не вмешались в его жизнь, он смотрел на мир широко раскрытыми от удивления глазами и хотел стать фокусником, но такие уязвимые существа не выживают в Бочке, так что я позволил ему утонуть. Ты хотела человека без брони, но моя приржавела, и боюсь, ты обнаружишь, что мальчик, который мог бы вырасти в того, кого ты заслуживаешь, давно умер. Я не должен был умолять тебя остаться. Безумием было даже просить. Прости».

Прямо перед ее отплытием медленно всплыла вся правда о Джорди и Барже Жнеца — в шепоте незаконченных предложений, медленно вытянутая из губ, не привыкших делиться. Если бы Инеж знала, те слова про броню никогда не сорвались бы с ее языка, но она отказывается чувствовать себя виноватой в том, о чем никак не могла догадаться. Кто вообще мог предположить нечто столь искаженное и темное?

В угасающем свете становится сложно читать, и Инеж встает, чтобы зажечь несколько свечей. В Клепке по-прежнему очень тихо, несмотря на поздний час, и знакомое беспокойство начинает вонзать когти в ее внутренности. Она решительно возвращается к словам Каза.

«В том, что тебя забрали, виноват я. Какой смысл выстраивать репутацию жестокости и бессердечности только для того, чтобы продемонстрировать слабость, когда это действительно важно? Днем я беспощаден, привожу в действие план спасения, но, когда не остается деталей, которые можно оттачивать, у меня остается слишком много времени для агонии, и это пытка, Инеж. Ужасы, которым они подвергают тебя в моих кошмарах, вызывают у меня тошноту. Любой, кто причиняет тебе боль или желает тебе вреда, становится законным объектом нападения для demjin’а, включая того, кто проиграл сражение с силой тяжести просто потому, что захотел обменять молчание — и свою жизнь — на благосклонность девушки из «Зверинца». Или, может, это потому, что он пребывал под иллюзией, будто в Кеттердаме есть хорошие мужчины».

Сердце Инеж сжимается. За Каза и его самообвинения. И за Маттиаса, которого она так ясно видит перед собой — с сердитым взглядом, когда он называет Каза demjin’ом. Инеж знает о чиновнике, которого Каз сбросил с маяка, потому что Уайлен рассказал ей, и невольно улыбается при воспоминании о лице Уайлена, когда она пробормотала, что хотела бы быть там, чтобы отрезать его мужской орган перед тем, как он упал. Возможно, хороших женщин в Кеттердаме тоже нет.

Она слышит, как издалека доносится перезвон с часовой башни. Девятый колокол. Нервирующую тишину по-прежнему не нарушает ничего, кроме неослабевающего дождя и скрипящих на ветру стен. Инеж разворачивает следующий лист бумаги.

«Я чувствую себя больным от облегчения и ужаснейшего чувства вины. Из всего, что Ван Эк мог сделать с тобой в моем воображении, я не учел возможности, что моя собственная жестокость и притворное равнодушие нанесут самую глубокую рану. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь стать тем, кого ты заслуживаешь, но знаю, что больше никогда не заставлю тебя сомневаться в том, что я пришел бы за тобой. Ты ценный вклад и достойная инвестиция для любого предприятия. Но для меня — целого или разбитого на кусочки — ты бесценна».

Инеж решает лечь на спину, вытянув ноги. Бесценна. В Керчии это, вероятно, синоним «я люблю тебя». Грудь заполняет тепло, и Инеж нетерпеливо подбирает записку поменьше, запятнанную чем-то подозрительно похожим на кровь.

«Если я говорю, что я калека, люди смотрят на мою хромоту и трость и признают, что это правда. Но мой настоящий недуг — мертвый взгляд Джорди, калечащая хватка моего гнева и цена, которую я заплатил, чтобы выжить. И однако я не совсем лишен надежды, Инеж. В той ванной я увидел проблески не только смерти, но и чего-то вроде обещания. Возможно, однажды я смогу зарыться пальцами в твои волосы и позволить моим губам встретиться с твоими так, чтобы ни один из нас не отдернулся и не потерял сознание. Если мы переживем завтрашний день, клянусь, я никогда не перестану пытаться».

Инеж касается шеи там, где ее на одно мгновение коснулись губы Каза перед тем, как он спрятался за маской чудовища. Она часто ловит себя на том, что ее пальцы поднимаются к этому месту, когда в одиночестве она пытается представить, как его губы прижимаются крепче, пробуя ее. Иногда это вызывает у нее нервную дрожь, но в других случаях — жар в щеках и желание большего.

Инеж возвращается к последнему куску.

«Я надеялся, что твое отсутствие хотя бы принесет мне одну из тех печальных положительных сторон, за которые любят цепляться люди: когда тебя не будет рядом, чтобы отвлекать меня, я смогу эффективно работать, ничто не нарушит сосредоточенности. Вместо этого ты вторгаешься в мои мысли в самые неподходящие моменты. Я чувствую, как наши пальцы переплетаются, чувствую тебя в своих объятиях, и это самое изощренное страдание, поскольку единственное, что я могу сделать — ждать. Джеспер говорит, что без тебя я ужасен; я говорю, что он ничего не знает об ужасах.

Я скучаю по тебе, моя дорогая Инеж. Это убивает меня.

P.S. Надеюсь, твои родители не посчитали меня слишком странным».

Конечно, Каз писал ей, пока Инеж была в плавании, но риск того, что письма могут перехватить или они не дойдут до нее, ограничивал их общение. Она закрывает глаза, позволив листам бумаги слететь на пол, и чувствует себя почти невесомой от усталости и чего-то вроде торжества.

— Я чувствовала это в тебе, — шепчет она самой себе. — Я всегда знала, что ты стоишь спасения.

А потом предельнaя усталость побеждает, и вскоре она уплывает в сон.

Когда Инеж просыпается, ее окружает тепло, и первое, что она слышит — треск огня. Она открывает глаза и мгновение не осмеливается дышать, желая убедиться, что не спит. Каз сидит на подлокотнике дивана, рядом с ее головой, читая что-то вроде акта передачи. Он так близко, что она чувствует тепло от его бедра, и видит, что выбившийся завиток ее волос намотан на его мизинец. И никаких перчаток.

Медленно, не желая испугать его, Инеж позволяет своей руке коснуться его руки и поднимает взгляд, чтобы встретиться с ним глазами. Будто удар в живот. Она встречается с пылающей глубиной Каза, усиленной мощью тысячи солнц — без брони, без маски.

— Привет, — произносит Инеж дрожащим голосом. — Где ты был? Я скучала.

— Засада, — хрипло отвечает Каз и медленно берет ее ладонь, слегка сжимая. — Я тоже скучал по тебе.

Инеж поднимается в сидячее положение, и Каз соскальзывает вниз, чтобы сесть рядом, его взгляд по-прежнему в изумлении не отрывается от ее лица. Некоторое время они просто сидят, держась за руки и улыбаясь, почти застенчиво. Она смотрит на темные волосы, слегка влажные от дождя, и резкие черты его лица. «Однажды я проведу по этим углам своими пальцами», — думает она.

— Я прочитала твои записки, — наконец говорит Инеж немного извиняющимся тоном.

Она видит, что Каз аккуратно сложил их и положил в конверте на стол.

— Они были для тебя, когда бы ты ни нашла их, — пожимает он плечами. — Я знаю, тебе нравится это пальто.

Инеж вдруг понимает, что ее свободная рука зависла в воздухе, словно мысль о том, чтобы провести пальцами по его телу, заставила ее подняться. Каз вопросительно приподнимает бровь, и она сгибает пальцы.

— Не стесняйся остановить меня в любой момент, — шепчет Инеж.

Ее движение медленное и нарочитое, и кажется, будто прошла целая вечность, прежде чем ее ладонь обнимает его щеку и остается там. В ответ Каз испускает дрожащий выдох, а потом закрывает глаза и подается навстречу прикосновению. Инеж восхищается контрастом между мягкостью его кожи и шероховатостью щетины, которую невооруженным взглядом едва видно. Беспокоясь, что любое движение может разрушить чары, она остается абсолютно неподвижной, снова его Призрак.

— Могу я попробовать кое-что? — шепчет Каз. — Просто… Можешь оставить ладонь там, где она есть, и поднять другую, чтобы остановить меня, если станет слишком?

Инеж кивает, и он вынимает свою руку из ее. Она оставляет ее ладонью вверх — приглашение продолжать.

Тщательно стараясь не разорвать зрительный контакт, Каз перемещает руку, чтобы погладить Инеж по щеке — сначала костяшками, а потом чувствительными кончиками пальцев. Его дыхание глубокое, медленное и осторожное. Инеж хочет сказать, что никогда не приняла бы эту нежность за что-то иное, кроме глубочайшей любви, но молчит, держа руку ладонью вверх. В игру вступают не только ее демоны.

Теперь Каз слегка улыбается, ободренный.

— Еще одно последнее? — спрашивает он. — Пока я не искусил свою удачу слишком сильно.

— Имеешь в виду: не испытал судьбу, — бормочет Инеж, и ее вознаграждает кривая улыбка.

Слегка переместившись, Каз наклоняется вперед, его пальцы проводят по линии ее челюсти, а потом указательный палец сворачивается под подбородком, слегка приподнимая его. Некоторое время они так и сидят в дюймах друг от друга, закрепляя себя в мгновении. Инеж почти чувствует в его теплом дыхании мяту после засады и легко может сосчитать каждую ресничку, обрамляющую его глаза, потемневшие от желания.

Наконец, он сокращает расстояние и касается ее губ своими теплыми сухими губами. Поцелуй целомудренный, короткий и представляет собой всё, о чем Инеж не смела и мечтать. Когда Каз отстраняется, это чувствуется как потеря, и приходится прикусить губу, чтобы не дать себе снова заплакать.

— Ты в порядке? — тихо спрашивает он, немного ошеломленный.

— Лучше, чем когда-либо, — шепчет она. — Не стесняйся испытать судьбу снова. В любое время.

На лице Каза расплывается ослепительная улыбка, и Инеж ухмыляется в ответ, чувствуя головокружение от облегчения, что ни один из них не съежился в углу. Она осторожно снова берет его руку, гадая, не она ли лишний раз крутанула Колесо Маккера. Инеж глубоко вдыхает.

— Я тоже люблю тебя, — говорит она и подавляет желание рассмеяться, когда у него на лице появляется сбитое с толку выражение.

— Я люблю тебя, Инеж, — неуверенно произносит Каз, — но не думаю, что когда-нибудь говорил тебе это.

— Тебе и не надо. Я слышу это во всем, что ты делаешь. Даже если бы я никогда не прочитала ни одной из этих записей, я увидела бы это написанным на твоем лице.