Для меня никогда никого не существовало – до тебя (гет)

Она замечает метку, закатив рукав, на своем запястье. Ошибиться невозможно: маленькая чёрная точка, так контрастирующая с тоном бледной кожи. Уэнсдей пытается стереть её. Разумеется, ничего не выходит: точка остаётся на прежнем месте, словно дразня и насмехаясь.

Уэнсдей подозревала, что это должно было рано или поздно случиться: в конце концов, приближался её семнадцатый день рождения. А судьба не делает различий.

Ребёнком она всегда надеялась, что станет одной из тех счастливиц, чья кожа оставалась нетронутой. Даже сейчас она неизменно считает себя созданной для одиночества и гордится своей независимостью. Несмотря на то, что судьбы тех, кто не получил метки к своему семнадцатилетию — «пустые», так их называли, — считались трагедией, для Уэнсдей их положение кажется совершенным. Ни в ком не нуждаться, ни от кого не зависеть. Её раздражала даже сама идея родственных душ. Она видела, как такие люди разрушались изнутри, а слабость, к которой всё приводило, была просто жалкой. Уэнсдей родилась у живых и дышащих представителей этого. Её родители — яркий пример того, как предопределение соулмейта доводит людей до безумия. При любом прикосновении совпадающие метки в форме сердца на их шеях оживали, пульсируя. Уэнсдей всегда считала их слабыми.

Поэтому в тот день, когда она наконец понимает, как работают родственные души, то даёт себе обещание, что никогда не будет действовать, если столкнётся с тем, кто якобы предназначен ей судьбой, и с тех пор каждый день молча желает, чтобы он никогда её не нашел.

С упорной решимостью она опускает рукав, чтобы скрыть метку. «Это будет всего лишь своего рода украшением», — решает она и продолжает свой день, слишком гордая, чтобы позволить ноющей мысли о близкой душевной связи с кем-то побеспокоить её.

_______

Метка Энид уже наполовину готова, когда начинается новый учебный год. Хвост змеи чуть выше ключицы скользит вниз по изгибу ее плеча. Уэнсдей она говорит, что абсолютно уверена, что это Аякс.

— Я успела увидеть татуировку на его ключице, когда он сегодня переодевался после тренировки по фехтованию, — взволнованно шепчет она.

Сейчас глубокая ночь, и никто из них особо не может заснуть.

Уэнсдей хмыкает.

— Я… правильно понимаю, что это положительный результат?

Энид в восторге размахивает ногами на кровати.

— Да! Я ужасно боялась, что это будет не он. Обе наши метки начали появляться летом, но мы решили, что не будем раскрывать их друг другу, пока они не будут совсем готовы, — продолжает она. — Я чувствовала, что это будет он, но никогда не могла быть слишком уверена, пока не увижу его, понимаешь?

Уэнсдей хочет закатить глаза от сентиментальности Энид, но понимает, что для других людей идея соулмейтов, может, даже приносит спокойствие, чувство цели. Она закатывает рукав своей ночной рубашки и смотрит на метку.

До сих пор она старалась не обращать на неё внимания, когда раздевалась, и впервые с момента появления решается её рассмотреть. Точка выросла в тонкую извилистую линию, но еще слишком рано говорить о том, чем будет рисунок.

Вот она ошибка, в которую часто впадают люди. Уэнсдей знала слишком много людей, которые преждевременно начинали встречаться в её прежней школе, только чтобы понять, что их татуировки на самом деле ничем не похожи.

— Я рада за тебя, — позволяет себе сказать Уэнсдей. За время каникул она стала лучше выражать микродозы своей привязанности. Ей не нужно смотреть на Энид, чтобы понять, что её лицо сейчас расплывется в улыбке.

— Спасибо, Уэнсдей.

Энид решает попытаться заснуть и не допытывается у Уэнсдей о её соулмейте. Теперь они знают друг друга достаточно хорошо, чтобы понимать границы друг друга. Уэнсдей ценит это больше, чем Энид, вероятно, думает.

Она позволяет себе на мгновение задуматься о том, что же в конечном итоге может представлять собой её метка. Она надеется, что это не будет банальный цветок или какая-нибудь странная штука вроде роликовых коньков, которые она однажды видела на голени незнакомца. Уэнсдей бы не отказалась от гроба или даже черепа. Чего-то очень нездорового — как раз, как она любит.

Когда она закрывает глаза, чтобы уснуть, то ловит себя на нежелательной мысли. Она думает о том, кто бы это мог быть, и видит во сне тонкие руки, волосы длиной до подбородка и улыбку, которая ей слишком хорошо знакома.

_______

Лишь несколько недель спустя она замечает Дивину и Бьянку, склонившихся за партой перед уроком и изучающих запястье Бьянки. На нём теперь красуется маленький, замысловатый рисунок якоря, которого вчера не было.

— Я только проснулась сегодня утром, и он появился, — слышит издалека Уэнсдей. — Понятия не имею, о чём это говорит, но это мило. Думаю, мне повезло, потому что мне не пришлось долго ждать, пока рисунок проявится.

Бьянка замечает Уэнсдей и улыбается.

— Что насчёт твоей метки? Она уже готова?

Уэнсдей переминается с ноги на ногу, не понимая, как некоторые люди могут так открыто говорить о чём-то настолько личном. Она не хочет делиться тем, что контур её метки уже готов и что он медленно заполняется чернилами, похожими на перья.

— Не думаю, что в данный момент мне комфортно отвечать на этот вопрос, Бьянка. Тем не менее, прими мои поздравления, — отвечает она как можно спокойнее.

— Справедливо, — отвечает Бьянка и снова обращается к Дивине.

Ксавье наконец-то садится на своё место рядом с ней, и Уэнсдей начинает чувствовать, как чешется внутренняя сторона её руки. По какой-то необъяснимой причине ей неловко думать о том, чтобы обсудить эту тему именно с ним, поэтому она делает вид, что возится с учебником.

Он смотрит на неё, но если и замечает её взволнованное выражение лица, то ничего не спрашивает.

_______

Уэнсдей репетирует часть сонаты Рахманинова для виолончели и вдруг чувствует, что в её школьном пиджаке ей становится слишком душно и тесно. Она стаскивает его с себя и уже собирается закатить рукава, когда слышит мягкий стук шагов на балконе.

— Хей, Уэнсдей.

Её руки начинают казаться ей слишком обнажёнными, несмотря на то, что их скрывает белая рубашка.

Ксавье уже не в первый раз заходит к ней, когда она упражняется в игре на виолончели. Он сказал ей, что слушать её музыку помогает ему рисовать, и спросил, может ли приходить, когда она решит поиграть. Не найдя веских причин для отказа, Уэнсдей уступила, и с тех пор они видятся с некоторой регулярностью.

Обычно он не беспокоит её, сидит в углу, поджав колени к груди, и работает над своим альбомом. Уэнсдей может признать, что его образ, погруженного в свое искусство, завораживает, и иногда она задаётся вопросом, не это ли он имел в виду, когда говорил о том, как он видит её, когда она играет на виолончели.

Но сегодня ему хочется поболтать.

— Энид уже говорила тебе о ней и Аяксе? — спрашивает он, сжимая в ладони карандаш. Он воспользовался тишиной, которая воцарилась между ними, пока она записывала ноты.

— Если ты имеешь в виду их страстное заявление о приверженности друг другу после того, как они раскрыли свои метки, то да, я, к сожалению, знаю, — отвечает она.

На мгновение он замолкает, словно раздумывая, стоит ли озвучивать вслух то, что у него на уме.

— Аякс сказал, что мне стоит сделать пару набросков своей татуировки.

Он говорит так, словно предупреждает её о вопросе, что последует дальше, и на который она, возможно, захочет ответить.

Уэнсдей хмыкает, не зная, что ответить. Он говорит вместо неё.

— На самом деле это неловко, и к тому же метка ещё даже не закончена, так что…

— Я — пустая.

Она не знает, что заставляет её лгать ему об этом. Она говорит себе, что это потому, что она не хочет, чтобы он, или другие люди, задавали ей вопросы и строили догадки. Если она не собирается искать свою половинку, то ей не стоит вступать в ненужные разговоры о них.

Он явно ошеломлен её признанием, и она видит в его глазах разочарование. В этот момент Ксавье выглядит совсем потерянным, а его альбом соскальзывает с колен на пол.

Это не совсем отказ, но определённо похоже на него.

— Вот как…

Он уходит, и она чувствует, как сожаление просачивается внутрь.

_______

Уэнсдей не уверена, кто кого игнорирует. Она не разговаривает с Ксавье как следует уже несколько недель, и даже когда она предлагает что-то вроде белого флага, наконец-то снова занимаясь на виолончели, он не приходит.

Она не хочет думать о грызущем чувстве пустоты, которое гложет её при мысли о его отсутствии. Кроме того, её мучает чувство вины, и она не может успокоиться, пытаясь оправдаться перед собой, почему она солгала.

С другой стороны, её метка, наконец, закончена, и Уэнсдей считает символ как нельзя более подходящим. «Ворон, обреченный на жизнь в одиночестве», — думает она про себя.

Ей очень хочется поделиться с кем-нибудь этой новостью, и хотя она думает, что Энид будет рада услышать это от неё, Уэнсдей не уверена, что готова к спешке и взволнованным вопросам, которые могут последовать. Ей отчаянно хочется сообщить об этом Ксавье, и она не может объяснить, почему. Впрочем, гадать бесполезно, ведь он не готов с ней разговаривать.

Энид вяжет, похоже, еще один снуд, и Уэнсдей чувствует, как вопрос вырывается у неё раньше, чем она успевает его осознать.

— Аякс ничего не говорил о Ксавье? — спрашивает она.

На лице Энид явственно проступает удивление. Она откладывает спицы и поворачивается так, чтобы оказаться лицом к лицу с Уэнсдей.

— Я спрашиваю только потому, что в последнее время он выглядит как труп, и не в лучшем смысле этого слова, — пытается она скрыть свой вопрос.

На эту отчаянную попытку оправдаться Энид бросает весьма красноречивый взгляд.

— Аякс говорит, что Ксавье в ужасном состоянии. Он не хочет есть и последние несколько недель почти не выходит из мастерской, и Аякс не знает, почему.

Это не так много, но Уэнсдей всё равно поражена. Она думает о Ксавье, что проводит дни в одиночестве в своей мастерской, о том Ксавье, что страдал и мучался из-за её бесцельной лжи. Она должна извиниться перед ним, а может быть, даже открыть всю правду.

Уэнсдей быстро встаёт, отодвигает стул со скрипом, направляясь к двери, и Энид недоуменно смотрит на нее.

— Мне нужно кое-куда зайти.

_______

Моросит дождь, когда Уэнсдей добирается до его мастерской. Она стучит, раз, два. В груди возникает забавное чувство — должно быть, нервы.

Она никогда не делала этого раньше, то есть не извинялась.

Дверь распахивается, и она понимает, что Ксавье явно не ожидал её увидеть. Его волосы в беспорядке завязаны в пучок, но несколько прядей выбились из прически и обрамляют исхудавшее лицо. Вокруг глаз глубокие круги, и он выглядит так, будто она застала его только что проснувшимся после кошмара.

Он молча впускает её, и, несмотря на все её желание прийти сюда и извиниться, теперь у неё нет слов. Вместо этого она оглядывается по сторонам и видит бесчисленные портреты самой себя. Она не удивлена, но поражена тем, с какой настойчивой привязанностью он продолжает выбирать её в качестве музы, несмотря ни на что.

Ксавье выжидающе смотрит на неё, ожидая, что она объяснит свое внезапное появление. Но прежде чем она успевает заговорить, её взгляд останавливается на отдельном листе бумаги, приколотом на стене между двумя большими картинами.

Он идентичен ворону на её руке и смотрит прямо на неё. Как она редко позволяла себе догадываться, это был Ксавье. Это не мог быть никто, кроме него.

Слова совсем вылетают из головы, и она отвечает единственным способом, который знает. Выбегает из мастерской прямо под дождь.

— Уэнсдей! — слышит она крик Ксавье позади себя. Он бежит следом, отчаянно пытаясь её догнать.

Уэнсдей не может поверить, что он постоянно готов следовать за ней, несмотря на её многочисленные попытки оттолкнуть его.

В этот момент она прозревает. Её неприятие родственных душ: она просто неправильно всё поняла. Дело ведь не в том, что она не хочет иметь кого-то, на кого можно положиться или кто был бы ей нужен, а в том, что она боялась заботиться о ком-то настолько сильно, что его уход был бы способен её ранить. Но ведь это был Ксавье.

Ксавье, который, по его собственным словам, был на её стороне с самого первого дня. Тот Ксавье, что придумал для неё праздничный торт, даже когда она открыто призналась, что подозревает его в том, что он монстр. Кто нарисовал её портрет после того, как она разбила ему сердце после танцев. Кто доблестно, хотя и безуспешно (мягко говоря), пытался убить Крэкстоуна, несмотря на то, что она его подставила.

Теперь для неё должно было стать очевидным, что он никогда не оставит ее. Даже если она сама попытается сбежать, как сейчас.

— Уэнсдей, какого чёрта ты делаешь? — ему удаётся схватить её за запястье, и она разворачивается к нему лицом.

Вырвавшись из его хватки, она резким движением срывает с себя школьный пиджак и закатывает рукав, выставляя руку на обозрение. Её кожа зудит, и так ясно ощущается, что её метка устала от того, что её вечно прячут и игнорируют.

Ксавье смотрит на неё, а в его глазах мелькает узнавание. Он тоже судорожно задирает рукав, чтобы обнаружить такую же отметину на внутренней стороне руки.

Он нерешительно протягивает руку к её метке, чтобы обвести пальцами набросок ворона, как бы подтверждая его реальность, и как только он касается её, Уэнсдей чувствует, что её кожа горит. Она задыхается от этого ощущения, а Ксавье смотрит на неё в изумлении.

— Но я думал, что ты — пустая… Ты сама так сказала, — едва слышно произносит он под раскаты грома и стук дождя.

— Для меня… для меня родственные души всегда были слабостью, — ей приходится почти кричать, чтобы убедиться, что он её слышит. — Если хочешь знать всю правду… Я не собиралась искать своего соулмейта.

— Почему сейчас? — требует ответа Ксавье, а в его голосе звучит разочарование и обида. — Зачем показывать мне метку, а потом говорить, что тебе это не нужно?

— Дай мне закончить, ты, дурак! — снова кричит она. Правда бурлит и вырывается из неё с воем. — Я поняла, хотя и с запозданием, что, сколько бы ни пыталась притворяться, что ты мне не нужен, я не могу бегать от этого вечно. Это оказалось бесполезным занятием, потому что факт остаётся фактом…

Она делает шаг вперёд, встречаясь с его глазами. Её охватывает приступ волнующего чувства восторга. Где-то вдалеке раздаются раскаты грома и сверкает молния, и она никогда в жизни не чувствовала себя такой восхитительно живой.

— Я всегда хотела, чтобы это был ты, Ксавье.

Уэнсдей может остановить свою дрожь, лишь крепко ухватившись за ткань юбки, чтобы прийти в себя. Ксавье, пусть и всё ещё оцепеневший от её слов, замечает это и неуверенно протягивает к ней руки.

Она рискует и принимает их. Его ладони тёплые, несмотря на холод от проливного дождя, а глаза совсем стеклянные и смотрят на неё с новым чувством тоски.

Ксавье отпускает одну из её рук, чтобы ласково убрать мокрые волосы с её лица.

— Можно я тебя поцелую?

Уэнсдей кивает и вдруг ощущает какое-то потустороннее, совсем нереальное прикосновение его губ на своих. Ксавье целует её так, словно это единственное, что он умеет. В этот момент Уэнсдей чувствует, что это единственное, что умеет и она. Губы его пробуждают горько-сладкие воспоминания, смешанные с летним дождем, и Уэнсдей понимает, что неизбежно стала зависимой от его поцелуя. Внутри неё появляется какое-то новое чувство, которое подсказывает ей, что всё правильно, что именно так всё и должно было случиться.

Ей приходится встать на цыпочки, чтобы дотянуться до него, и Ксавье прижимает её к себе за талию, а свободной рукой ласкает её лицо. Он улыбается в поцелуе, и ему приходится отстраниться, когда смешок срывается с его губ.

Они остаются там, соприкасаясь лбами, всё ещё так близко, что Уэнсдей может слышать его сбивчивое дыхание и ритмичный стук его пульса. Её заливает счастьем, и она ловит себя на мысли, что не против клише — биения сердец в унисон.

— Ущипни меня, — говорит он ей. — Чтобы я мог убедиться, что всё это по-настоящему.

Вместо этого она снова целует его.