Полумёртвая зверушка (джен)

Моё тело начало подвергаться изменениям не сразу. Я не сразу-то заметил рану, которая досталась мне не от трупа, как было предписано правилами, а от стекла. На котором была кровь трупа. Это и послужило толчком для совершения метаморфозы.

Первые симптомы: тошнота, головокружение, потеря ориентации в пространстве, потеря равновесия, потеря присутствия себя. Затем повысилась температура тела, заболела голова. После жар начал растапливать органы и кости изнутри, всё бурлило как в кастрюле, но ни одна капля не оказалась снаружи. Управлять движениями становилось всё менее возможным. Ощущать окружение не получалось вовсе.

Температура тела забирала всё внимание, гасила низкую температуру ноября. Я уже не мог понимать, что или кого вижу перед собой и есть ли со мной кто-нибудь вообще. Я просил смерти. Чтобы я не принёс смерти другим, своим товарищам. Если я, правда, обращался к ним.

Сознание меркло, погружалось в темноту. Я думал, что потерял себя.

Но я снова открыл глаза. Был уже не на улице — в давящей проплесневелой комнате. Жар кипятил кровь, дышалось тяжело. Я не улавливал запахов. Плохо различал цвета — мелкие предметы сливались границами. Ещё — я был связан. Руки не поддавались. Я даже не представлял, как раньше, без явного усилия воли, мог управлять ими.

Я попытался подать голос — раздался хрип. Он больше напоминал рык медведя, недостаточно уверенного в себе. Горло хрипело. Слюна загустела до такой степени, что вымазала, точно мёд, весь рот и глотку, не позволяя воздуху свободно пробираться по знакомому маршруту.

Сил было мало. Поворот глаз оказался олимпийским состязанием, которое я проиграл.

«Невозможно душно, — я отвлекался. — Высокая температура превратит меня в кусок парного мяса быстрее, чем я превращусь в ходячего мертвеца».

Воздух еле пробился через вязкость. Голова кружилась. Блеклая лампочка мигала в такт уже не моргающим векам.

* * *

Я очнулся, когда раздался скрежет. За ним последовала мужская ругань.

Человек серым пятном парил над полом.

— Половина успеха — ты выжил. — Голос мужчины звучал отдалённо, раздавался сквозь полиэтилен, едва касался меня. — Как чувствуешь себя? — Он сделал шаг ко мне. Остановился.

Я открыл губы и промедвежил. Похоже, я лишился возможности произносить слова. Мужчина сделал второй. До меня оставалось ровно половина. Это он учитывал.

Он остерегался меня?

Я поднял голову, рассчитывая рассмотреть лицо, но это оказалось невозможным. Сказалась нарастающая потеря зрения — оно размылилось. Поплыло. Как и весь он.

— Понимаешь, о чём я?

Я повёл головой вниз, затем вверх. Человек сделал третий шаг.

— Жаль, что речь не удалось сохранить. Но, обобщая результаты, можно сказать, — мужчина сделал последний шаг и присел, — вторая половина успеха достигнута, — он резюмировал. В его голосе отсутствовали радость или восторг. Ему было безразлично, хоть он и говорил о каком-то «успехе».

Я щурился, надеясь разобрать хоть что-то в его лице: оно было бледным, как и его одежда, его глаза выступали чёрными точками и не исчезали за веками. Он не моргал, пока смотрел на меня.

Неожиданно в глаз ударил яркий свет. Я рыкнул, подался назад. Мужчина светил фонариком, точно доктор проверял реакцию зрачков у своего пациента. Свет переместился на второй.

Возможно, его серая одежда была медицинским халатом. Когда-то чистым, белым и целым.

— Видишь плохо?

Соглашаюсь жестом.

Он цокнул и усмехнулся:

— Нда… Дрянь, — разочаровано декламировал Халат и закопошился в волосах, словно собирался избавиться от всей перхоти, следом — от кожи.

Он делал это долго. Итогом стал протяжный вздох и слабо уверенное:

— Стоит ли в наше время жаловаться? Это чудо, что ты можешь жить, да? Да, так и есть. Продолжение твоего существования — лучший результат из возможных. Но могло быть и лучше… — Он снова поник. — Намного лучше.

Его глаза не отрывались от меня. Они ни разу не исчезли.

Я хотел спросить, что он сделал и что со мной стало, но губы безостановочно дрожали, а любой звук становился имитацией животного говора. Со мной стало нечто не слишком приятное, но разум остался человеческим.

Это, правда, удивительно.

— Ты, должно быть, проголодался, — сказал без вопроса.

Серое пятно зашевелилось. Появились помехи. Лишние звуки. Я напрягся, чтобы разобрать. Звонкий, отчётливый. Металлический. Стекло. Или фарфор.

Чёрные глаза, точно камешки угля, не пропадали, смотрели в одну сторону, в другую, возвращались ко мне. Передо мной оказалась бледная масса. Металл в руках Халата блекло отражал свет.

— Открой рот.

Я поддался приказу, не задумываясь о том, чем могла оказаться пища: консервами или сырым мясом, в лучшем случае, животного. Я не почувствовал ни вкуса, ни запаха. Языком не ощущал веса, плотности, границ. Кусок, попав в рот, исчез. Перестал существовать.

Я пытался прожевать, но ни язык, ни челюсти не поддавались. Оставались едва подвижными и не слушались меня.

Растёкшийся жар убил все связи между моим сознанием и движениями.

— Чёрт, ты настолько немощный? — мужчина взревел и схватил меня за щёки, заставляя челюсти работать. Его не волновало, что кусок болтыхается на языке.

Он был зол. Снова цокал. Я почти разобрал выражение его лица сквозь размытую картину: брови выпирали над глазами, рот в оскале. Его движения жестоки и неконтролируемыми.

Каким-то чудом кусок размячгел, оказавшись между зубами, и пополз в горло, застревая в слюне. Я сглатывал сколько мог.

Измучившись заботой, мужчина влил в меня, не волнуясь о количестве, жидкость. Она пошла в горло. Её было так много, что я подавился. Она изменила своё направление — прямиком в нос. Я думал, что задохнусь. Жар импульсом бродил по телу, и уменьшал мои ощущения. Я сомневался, что правильно чувствую и осознаю.

Мужчина тоже отпил. Посмотрел на руку, которой заставлял жевать, и вытер о халат. В том месте он оставил черно-зелёный мазок.

Я боялся представить, как выгляжу сейчас. Что могло остаться от прежнего меня, кроме мыслей.

— Ох уж эти неурядицы в экспериментах, да? — Халат снова заладил подвижный тон, настраиваясь на подъём настроения. — Да, — сам же и ответил. — Сколько штудируешь, проверяешь, а всё из-за пары-тройки минут. Нашёл бы я кого получше, — в этот раз его голос не звучал издалека, я точно слышал его в своей голове: холодно и односложно. — Но и ты… сойдёшь.

Было страшно представить, для чего я могу сойти.

* * *

Халат проводил эксперименты. Искал способ оставить человека человеком, после заражения. Использовал материал, который успевал найти, который ещё оставался человеком и носил первичную симптоматику.

Однажды он рассказал, что с радостью бы (без особой радости или разочарования) держал при себе лагерь беженцев и проводил эксперименты на них, закладывая вирус и вводя противоядие, чтобы излечить. Он уже выяснил, что его лекарство работает. Не было подходящего испытуемого.

Тогда я подумал, что мне могло повезти: найди он меня раньше, когда закружилась голова, а походный завтрак вывернуло на дорогу.

* * *

А может быть, мне вовсе не стоило уходить в забытьё счастливых мечтаний: если каждый спасённый оказывался в распоряжении Халата, то что стало бы с человеком, таким же спасённым его руками? Его умом? Его лекарством?

Исследования. Проверки. Чтобы не оплошать. Чтобы достигнуть успеха, увеличить невозможность провала.

Халат брал кровь, которая обрела мутно серый оттенок; кожу, которая слетала с меня без помощи его хирургических усилий; все выделения организма — в основном слизь, которая копилась под кожей, на языке. Эту слизь было трудно назвать гноем, но это мог быть и он. Я не разбирался в разложении мертвецов.

У меня не было возможности спросить об этом.

У меня были мысленные собрания, которые я проводил тогда, когда Халат уходил. А приходил он, когда вздумается: иногда часто, иногда редко, иногда пропадал, и мои консилиумы затягивались до: «У нас недостаточно знаний в медицинском вопросе. В запросе отказано. Не наши полномочия».

Когда я был с Халатом, я изучал его. Но из-за быстрой потери зрения (я больше не различал крупных деталей) об увлечении пришлось забыть. Несущественный, но интересный факт, который мне удалось раздобыть, — он не моргал.

Когда Халат был со мной, он изучал меня: не только с помощью сбора проб, он задавал вопросы, но часто забывал, что я не могу дать развёрнутого ответа, и начинал раздражаться, копаться в волосах и цокать. Затем приходил в норму и задавал вопросы на «да» и «нет».

Наиболее сохранным оставался слух. Движения, вслед за зрением, угасали.

Это ещё больше не устраивало Халата. Он бесился.

— Дрянной кусок вторматериала! — Обзывал меня. — Если бы было лучше… Только если бы, — повторял о своём разочаровании, поскуливая. — Нужно работать с отходами. Нужно делать эти отходы лучше… Но как это сделать, если они разваливаются на куски? А?

Ответ мне, конечно, не был известен.

Я мог посочувствовать: он мало в чём виноват. Сошёл с ума в нашем прекрасном мире, где на смену деньгам, власти и разврату пришла «чума», смерть и голод. И живые мертвецы. Он устал терпеть неудачи.

Сколько было вторматериала до меня? Сколько ещё предстоит обработать? До каких пор он будет находить заражённых и почти ставшими? Когда он решит, что это не имеет смысла?

Стоит предположить, что никогда. Он будет исследовать до смерти. Больше ему негде применить себя. Или пока его не укусит тот, кого, как он подумал, спас. А не спас — что-то случилось с лекарством, оно не подействовало, он заразился. Тогда он бы мог стать экспериментом для самого себя.

Пробовал ли он стать заражённым?

— На сегодня хватит, — пробурчал Халат и ушёл.

Из-за двери донеслась ругань. Он вернулся. Забыл покормить.

Он спрашивал, испытываю ли я голод. Я отвечал отрицательно, а он продолжал кормить. Как и сейчас. Забыл, что мои челюсти не работают. Продолжил орать. И смеяться.

— Как же это достало…

Меня бы тоже достало. Неудачи, провалы, бесплодная работа. Это доставало и раньше.

Я попытался ощутить свои чувства.

Они выгорели. Я думал, но не испытывал эмоций. Мысли не отзывались внутренним отношением. Я заметил это только сейчас: я не испытываю ни раздражения, ни страха, ни горя, ни радости, ни сочувствия. Я только думаю о них, называю их, но не переживаю. Представляю, что старый я мог их переживать, и пользуюсь этим.

Халат ругался. И ругался очень долго.

Его фигура мялась, изменяла форму. Он приложил руку ко рту. Его лицо начало растягиваться и стягиваться. Кажется, он жевал. Сколько бы я не наблюдал, точно разобрать не мог.

Но я отчётливо понял, что произошло потом, и, возможно, испытал одно из ещё доступных, связанных с процессом мышления, чувств — замешательство.

Халат прислонился своими губами к остаткам моих и вложил в мой рот пережёванную пищу, проталкивая языком. Я представлял из себя скопище полузаражённого и почти разложившегося материала, и ещё была возможность подхватить вирус, но он делал это. Без расчёта на риск.

К тому же я понял, что для обычной передачи пищи, контакт затянулся. Он упивался моментом. Его пальцы держали за волосы, не давали моей голове упасть под его движениями. Он делал выпады, облизывал куски кожи, оголённые мышцы под ней, зубы…

Мне стало противно. Или я представил, что мне должно было стать противно.

Ощущения не положительные. Человек бы испытывал больше. Хуже. Но тот человек, с которым я находился, не думал о… мерзости. Он только чувствовал — предпочитал чувствовать и упиваться нечеловеческими губами. Результат я заметил случайно: его вторая рука активно дёргалась под халатом.

* * *

Халат переместил меня из заплесневелой комнаты в другую. Он сказал кратко:

— Хочу кое-что попробовать, — без присущего раздражения или усталости.

Он был почти воодушевлён.

Надо мной загорелся яркий свет. Халат забренчал металлом. То появлялся в поле зрения и оставлял вещи, то уходил и копошился снова.

Он не объяснял заранее. Не любил тратить время, поэтому объяснял в процессе. Если возникало желание. Он не считал это обязательным. Он будто знал, что я не испытываю чувств и поэтому не думал о необходимости разжёвывать действия, чтобы потупить тревогу.

Халат зафиксировал веки на правом глазу.

На самом деле он не считал меня, пожалуй, «умным», чтобы вести разговоры. Он разговаривал только с собой. Себе говорил о похвале, о неудачах, себе ругался, себе задавал вопросы, когда дело не касалась моего состояния, для себя цокал. Он был сам с собой и считал себя достаточным.

Это нормально.

Вытянутый предмет заслонил обзор. Он раздвоился и слился воедино перед глазом. Щелчок. Халат взял новый инструмент.

Я понял, что произошло не «перед» глазом, а непосредственно с глазом. Остатки ощущений ныли, когда ножницы резали в глазу. Внутри меня всё передёрнулось. Неподатливое тело отозвалось слабым толчком. Халат не обратил внимание и продолжил хирургическую работу.

Я хрипел — хуже прежнего. Слизь булькала в горле, звуки выходили поочерёдно с длинными разрывами.

Халат заменял один прибор другим, не замечая моего протеста.

Я не мог встать и убежать, я не мог попросить его остановиться, не мог перестать представлять то, что испытывал бы я-человек, если бы это происходило с ним. Мозг, несмотря на разложение тела, не пострадал. Он помнил и посылал сигналы к бегству, которое потеряло свою актуальность, когда я оказался полуживым.

Я не мог чувствовать, но я помнил, как чувствовал, и создавал эти ощущения: судороги, острую боль от резьбы по мясу, от вспарывания плоти, ткани, от дёргающихся конечностей, от цепляющихся за всё пальцев…

Чем дольше я хватался за воспоминания о чувствах, тем более блеклыми я вспоминал их после.

Они затирались крайне быстро.

* * *

Когда операция закончилась, Халат выключил свет и оставил меня. Вернулся… если бы я знал когда. Завязал мой левый глаз и включил другую лампу — с приглушённым оттенком.

От света глаз заплыл. То ли заслезился, то ли загноился.

Халат посадил меня и вытер подтёки, раздражаясь. Проскальзывали детали. Я видел набитые карманы и оборванные края халата. Различал их — складки, тени, серый пол, его рукава, грязную от слизи тряпку.

Халат запрокинул мою голову.

Его глаза таращились на меня. Почти выпадали из глазниц костистого лица. У него не было век. Заслуженное право сумасшедшего учёного.

В нашем мире только такие и остались.

— Видишь?

Я слабо покачал головой.

Это был успех. И он был рад.

* * *

И раздосадован, когда успех начал терпеть крах.

Его правило — не радоваться раньше времени. Чужой, человеческий глаз не прижился. Или прижился и поэтому стал разлагаться. Зрение село за ещё более короткий промежуток времени, чем на моих собственных.

Халат зверел. Кидал инструменты, пылил. Он успел оговориться, что так можно будет заменить всё моё тело — по кусочкам собрать человека. Я изначально думал, что это неосуществимо.

Я — процесс разложения и заражения. Уже не человек. Ещё не мертвец. То, что осталось от меня, движется только к смерти, а не к спасению, иначе от меня не продолжали бы отваливаться гниющие шматы кожи.

Время не повернуть вспять. Халат забыл. Он двигался туда, куда не позволят пройти силы, что превыше человеческих. И от этого сходил с ума — терпел неудачи, переживал чужое разложение как своё собственное и воспалялся.

Когда у него не осталось сил, он оставил меня без глаза. Равнодушно, без подготовки, без ламп, без инструментов, пальцами залез в глазницу и вырвал его, разрушая созданные собой связи. Тот, как испорченный помидор, тёк в сжатой руке.

Халат стоял без движений.

Крах за крахом — не самое приятное, что может испытывать человек.

Стоит ли мне радоваться, что я больше не чувствую? Не осознаю, насколько хреново ему? Насколько хреново может стать мне?

Да, стоит.

Это моё единственное преимущество — жить с неподвижным, умирающим телом, но с безразличным и целым сознанием.

С тяжёлым вздохом Халат полез в штаны. Словно это — рутина. Словно он устал онанировать и ощущать натяжение мышц. Словно каждый эксперимент выливается в один исход.

Он был настолько разочарован, что возбуждён.

Удивительно, насколько просто я воспринимал ситуацию — очень скоро прижился к «новой жизни» после неудавшейся смерти, к заскокам ненормального, когда ещё верил в существование адекватных, к извращённому пониманию неуспеха, которое приводило к тому, что Халат мастурбировал передо мной. Перед пустой глазницей, думая всунуть свой член в неё. Он бы так и сделал, если бы не подоспевшее извержение.

Кончил именно туда.

Мне противно. И только.

Халат вытер руки и вздохнул: снова нужно наводить порядок.

Как скоро он поймёт, что единственный пригодный во мне орган — мозг? Когда решит извлечь его? Когда я лишусь своего сознания?

Никогда. Этого не произойдёт. Халат слишком помешался на том, что видит только он. А перед ним — возбуждающие до сноса крыши неудачи. Единственное доступное ему чувство, испытывать которое намного приятнее раздражения и подоспевшего отчаянья.

Он играется с собой и не осознаёт этого.