Безумный евнух (джен)

Яков шёл вверх по реке. Несмотря на заморозки, лёд не схватился. Возможно, дело в природном устройстве реки, её течении, может быть, в промышленных сбросах, Якова волновало другое: действительно ли вода собьёт его запах? Или нужно окунуться в воду, как сделал Белый Клык?

Но он знал, что так, при любом раскладе, не поступит. Его ноги еле передвигались в воде, по щиколотку онемели, а вязкое течение задерживало.

Ему повезло, что сегодня не слишком холодно. Редкий ветер остудил горящее лицо, зализал раны, которые нанёс Илья, и смягчил боль.

Илья. Светлый мальчик.

Яков прижал к груди его стопы.

Такой замечательный, когда улыбается и заговаривает, когда зовёт по имени. Но сегодня ему что-то не понравилось, поэтому он ударил Якова. Но Яков не представлял, что могло не понравиться Илье. Он ведь так старался. Делал всё возможное: оберегал, заботился, готовил, кормил его, умывал, обращался насколько мог нежно и ласково — или недостаточно? — мыл его, разговаривал с ним, старался всячески приободрять, расшевелить. В конце концов, это Яков вырвал Илью из нелюбимого им мира, забрал от проблем на той стороне, дал новый дом, в котором он ни в чём нуждался, давал те вещи, о которых Илья начал просить, Яков только поддерживал и защищал его, но этого не хватило. Что-то Яков сделал не так, но он даже не мог представить себе что. Где-то оступился. Сказал не то? Слишком громко? Тихо? Не так посмотрел? Не посмотрел, когда стоило? Пересолил еду? Недосолил? В комнате было холодно? Или жарко?

Яков перебирал все повседневные мелочи, в которых он мог перестараться и недостараться. Он уверен, проблема кроется именно в них.

Разве она могла быть в чём-то другом?

Яков опустил глаза, посмотрел на стопы, пальцы ног и снова прижал к себе, словно недостаточно крепко держал их.

Он рад, что часть Ильи с ним. И пусть ноги были заморожены, они грели пальцы и грудь, они до сих пор были тёплыми и мягкими, прямо как тогда, когда ещё были целым с Ильёй, тогда, когда Яков отрубил их.

Он не хотел этого делать, но пришлось. Потому, что Илья кое-что сделал не так. Яков совсем не злился, что Илья пытался убежать, он не стал меньше ценить Илью, но, поскольку побег был тем, что делать нельзя, нужно было принять меры.

По такой же причине принял меры Илья. Яков тоже что-то сделал не так.

Яков не знал, насколько серьёзны раны на лице, что сломано или задето. Кровь не шла, и это его устраивало. Больше волновало, куда увезли Илью. Его Илью. И сможет ли он скрыть свои следы, восстановиться и начать заново. Если это касалось Ильи, он мог продолжать сколько угодно, важно ведь, чтобы Илья вернулся.

Чтобы хоть как-то скрыть передвижение, Яков пошёл к реке. Намеренно спешно он спустился к берегу, оставляя рваные следы, и завернул книзу. Как только вошёл в воду, развернулся и медленно двинулся наверх. Перед этим он взял новый топор — им очень удобно работать, оделся, собрал вещи для пережидания и забрал из морозилки ноги Ильи. Необходимое при нём.

Там, где река суживалась, Яков перешёл на другой берег и пошёл по воде вниз. Он не знал точно, насколько это поможет, если объявится преследование, но предосторожность не помешает. Она всегда помогала ему.

Пока он шёл, поглаживая кожу у груди и улыбаясь, будто на его руках новорождённый, он вспомнил, как Илья прикоснулся к нему. Сам. Первый раз.

Он коснулся Якова языком.

Палец обожгло воспоминаниями. Язык Ильи был влажный, мягкий и горячий. Яков тогда испугался: его руки не были идеально чистыми, на них могли быть ужасные, зловредные микробы, поэтому он, как можно скорее, убрал руку. Это могло не понравиться Илье.

Для Якова это было как озарение.

Ну наверняка!

Яков вышел на берег. Он не чувствовал, что стоит на своих ногах, он словно опирался на протезы или деревяшки: с их помощью он может стоять, ходить, но из-за того, что чувствительность пропала, он плохо управляет ими — криво ставит, заваливается, еле сохраняет равновесие, о котором не задумывался. Но это не было самым страшным.

То, что забрали Илью, — это самое страшное.

Яков так говорил, но не ощущал страха. Он относился к ситуации с практичностью: если забрали, надо вернуть. Чего бояться?

Абсолютно нечего.

Это — всего лишь ряд обстоятельств, затем действий, которые надо проработать и реализовать. Как он делал раньше. Ничего нового.

Яков вдохнул свежий воздух и удовлетворённо выдохнул. Мысль о том, что он снова будет с Ильёй, будоражила. Яков продолжит заботиться об Илье, а Илья будет рядом, будет улыбаться, прижиматься к нему, согревать, и будет разговаривать. Своим удивительной формы голосом, который может быть настолько разным и непохожим на себя, который может творить сказочные картины и гладить самое сердце.

Яков дошёл до заброшенных амбаров. Рядом стояли скособоченные дома с разбитыми стёклами.

Ему нужен отдых.

К ногам возвращалась чувствительность. Если чувствительностью можно назвать нытьё костей, редкое покалывание и ощущение заледеневшего мяса. Яков не знал, что на самом деле происходило с ногами. Он не хотел думать о своём теле — если оно могло работать, этого достаточно.

Достаточно, чтобы вернуть Илью и спокойную жизнь.

Яков ковылял по снегу, осматривал заброшенные жилища и вслушивался в тишину. В ту природную тишину, которая говорит, что человека здесь нет.

Их жизнь была прекрасна. Любый бы так сказал, если бы увидел. Яков уверен. Идиллия, понимание, принятие — разве не все об этом мечтают? Разве не это — залог счастья? Вместе они получили много радости, тепла, благодарности друг от друга, пережили столько блаженства и удовольствия, сколько Яков, кажется, не получил за всю свою жизнь. Дни с Ильёй были самыми насыщенными, трепетными, Яков ощущал каждый так же, как ощущал прикосновения к Илье. Они были реальными, живыми и всегда отзывались в нём грядой положительных чувств, которые сильнее привязывали его к Илье. И Илью к нему — разве может быть иначе?

Около поваленного дома Яков увидел пристройку. В отличие от продуваемых домов, погреб мог защитить хотя бы от ветра.

Яков спустился по лестнице. Дверь оставил открытой — это единственный источник света. Помещение в два раза меньше комнаты Ильи. Его наполнял спёртый запах человеческого тела. На бетонном полу лежали старые куртки, шерстяные одеяла, одно порванное синтепоновое. Человеческое тело отсутствовало. Рядом с ночлежкой валялись мелкие целлофановые пакеты, консервные банки, бычки и угли от разведённого костра.

Яков сел напротив, около лестницы. Топор поставил рядом, чтобы использовать, когда объявится тело.

Ноги, наверняка, обморозились. Яков знал. При нём не было мазей, лекарств, тёплой воды или еды, поэтому приходилось надеяться, что сухое тепло поможет избежать серьёзных последствий. Если ему придётся ампутировать ноги, возвращение Ильи затянется. Этого нельзя допустить.

Кто знает, что похитители сделают с ним? С его чудесным мальчиком.

Когда он думал об Илье, из ног исчезала боль, а голова кружилась, как в предобморочном состоянии. Это было изумительно: лёгкое и парящее чувство, которое вздымается в груди, под горлом, с которым намного проще дышать. Якову казалось, что он может вобрать весь воздух в округе, и это поражало. Так хорошо и невесомо он себя ощущал. А когда мог прикасаться, гладить кожу Ильи, хоть и частично, но быть с ним, то мякнул в истоме.

Он не думал, что его состояние может быть следствием внутреннего кровотечения и недостатка кислорода.

Яков снял ботинки, следом носки. Кожа покраснела, вздулись волдыри, один из которых лопнул и оголял более чувствительный слой. Однако Яков не ощущал боли — ноги онемели.

Яков стянул мокрые штаны, из рюкзака достал сухие на смену, пару маленьких полотенец и покрывало. Сухого тепла должно хватить для восстановления. Он подумал, что, возможно, слишком оптимистичен на свой счёт, но, если разобраться, что ему оставалось? Его оптимизм не раз помогал ему выстоять там, где другой человек развернулся бы и ушёл, посчитав себя побеждённым.

Яков протёр ноги, надел штаны и замотал стопы в покрывало. Необходимое он выполнил, можно расслабиться и передохнуть.

Яков аккуратно взял стопы Ильи, как если бы был оценщиком дорогостоящей и тысячелетней реликвии, и смотрел на них так, будто перед ним лицо. Пока что две части выражали целого человека. Пока придётся жить с этим. Но Яков доволен. Если бы ничего не было, что материально говорило об Илье, было бы намного грустнее.

Из отсечённых щиколоток виднелись белые кости и костное вещество, бледно-красного цвета с желтоватыми прожилками, может быть, это — костный мозг, Яков не слишком разбирался в анатомии. Вокруг костей красное, свежее мясо, которое застыло и не кровоточило. Оно было красивым. Весь Илья был красивым, как снаружи, так и внутри.

Яков любил каждую его часть, каждое его проявление, каждую эмоцию, слово и вздох. Всё в Илье было устроено лучшим образом.

Яков прижал ноги к себе и закрыл глаза.

С Ильёй он может отдохнуть, может крепко спать и замечать то, что не имело значения.

В полудрёме Яков снова и снова прокручивал прожитые с Ильёй дни и искал то, что он сделал не так. Вернулся в день первого прикосновения и вспомнил, что за ним случилось второе. От которого он тоже отказался. Не потому, что палец грязный, а потому что прикосновение пошлое и вульгарное. Яков не представлял, что Илья способен на такое. Это испугало.

Его невинный, хрупкий мальчик мог быть таким. Но очень быстро страх и скрытое презрение сменились пониманием. У Ильи такой период, его либидо играет, нарастает, ничего удивительного, что он хочет большего, но, к своему сожалению — именно его ощутил Яков, ведь он хотел исполнять все желания Ильи, — он не мог помочь с этим.

* * *

— Эй. Э-эй. Помер, что ли? — слышал Яков сквозь сон, но не мог открыть глаза. Ещё он чувствовал, как что-то раз за разом утыкается в плечо. — Голяк! Замурыжился, — голос обрадовался находке.

Яков с усилием разлепил веки. Несмотря на то, что он сидел, первым его ощущением, после пробуждения, было головокружение. Поэтому он не сразу сконцентрировался на низкорослой фигуре.

Перед ним стоял мальчишка. Оборванец. С палкой в руках. Взгляд его был дикий, но восхищённый.

Яков посмотрел на стену. Топора не было. Его сон оказался настолько крепкий, что он не услышал прихода мальчишки, не почувствовал, когда он забрал топор. Его нутро медленно засыпало. Только раскрыв глаза, он чувствовал, как хочет закрыть их и продолжить спать.

— Дядь, а ты чё тут делаешь? — с любопытством спросил малой.

Его не испугало размозжённое лицо с синим отливом или отсечённые стопы, которые Яков с усилием прижимал к себе. Яков понял, малой уже навидался всего и во всём этом так или иначе побывал. Несмотря на возраст, Яков дал бы ему девять или десять лет, у него сиплый голос и серая морщинистая кожа, которая под эмоциями разрезалась, как под ножом. Половины зубов не хватало, другая стояла криво. Одежда в два раза шире его самого.

— Ты типа опасный? — продолжил малой, не дождавшись ответа. — Рожа в говно. Кто тебя так? Ты ваще жить будешь? Или ты не понимаешь? — малой обрадовался своей догадке.

Кажется, ему нравилось задавать вопросы и придумывать свои ответы.

— Где топор? — первым делом спросил Яков.

Его голос звучал серьёзно и не терпел пререканий. Не таким он был с Ильёй, и сейчас перед ним находился не Илья, поэтому он мог быть бездушным. С другими нет смысла выражать понимание и участие. Это — лишь другие, которые никогда не поймут его, никогда не почувствуют того же, что и он.

Они не нужны в его жизни. В их жизни.

— Да я убрал подальше. А то ещё зарубишь. Не, ты как хочешь, а я жить хочу, — возгордился малой.

Яков сделал глубокий вдох. С другими всегда появлялись проблемы, поэтому от других надо избавляться. Как от того мальчишки, который ошивался с Ильёй. Который увёл у него Илью. Когда Яков отомстил ему, то почувствовал особый прилив восторга и энергии. Он оказался близко к Илье, как и воображал себе.

— А чё это ты держишь? — снова принялся малой. — Ноги чьи? Ты убийца? Ну из этих… опасных? Во! Серийников? Мокруха — твоё дело? А чё ещё можешь? Ты топором рубишь, да? Быстро получается? Ты их жрёшь? О, если ты помрёшь, я могу их сожрать? — малой говорил воодушевлённо и так громко, словно хотел произвести впечатление на незнакомца. Будто в его кругу люди — редкое зрелище.

— Я убью тебя, если тронешь их, — голос Якова не был громким, но его интонация и взгляд из-под вздутых век подействовали на мальчишку.

— Ну, если ты помрёшь, то какое дело, да?

Ответ Якова оставался тем же. Он не собирался умирать. Не здесь. Не в ближайшем будущем. Он должен вернуть Илью. Чем быстрее, тем, конечно, лучше, но, учитывая состояние, ему придётся начинать медленно и двигаться по ситуации. А это долго. Нужно запастись терпением.

Он смог в первый раз, получится во второй. Если начнёт сомневаться, это сыграет против него. Он будет уверен, как раньше, будет с Ильёй и всё наладится. Он наладит. Как сделал раньше.

Мысли постепенно густели. Думать становилось невозможно. Яков не мог пойти дальше: «сделаю это». «Что именно сделаю?» — очень тяжёлый вопрос. Сказывалось состояние. Оно усугублялось. Его не поправишь силой воли и стремлением.

— Я, это, — начал малой и отошёл к ночлежке, — Петька. Мамка всегда говорила называться. А ты? — Он сел, укутался в одеяло и продолжал с интересом исследовать незнакомца.

— Яков, — он не видел причин скрывать имя, особенно если убьёт малого. — Где твоя мама? — раз о ней пошёл разговор, нужно выяснить, какова вероятность пересечения и необходимость устранения.

— Да померла уже, — улыбнулся Петька. — Мож, год, два назад. Не помню.

Это облегчило Якову задачу. Однако, если малой как-то выживал два года, существовала вероятность других людей. Этих других не могло не быть.

— И как ты живёшь?

— Да как, — затянул Петька, — с подачек, как ещё. Там помог, там умыкнул, ну, мало-по-малому. Вторую зиму считай пережил! О как, да? Слышь, а ты как? Ты же типа плохой? Как сам выживаешь? Родители есть? Они чё думают? Или не знают? Не знают, да? А то, как они тебя таким оставили, да?

— У меня нет родителей, — честно ответил Яков, нет причин врать. Думать о них, заглядывать вперёд, прогнозировать, как они могут отразиться на будущем нём, чересчур утомляло.

К тому же перед ним, напомнил он себе, находился не Илья, а значит, он мог говорить о себе любые вещи, не только хорошие. Для Ильи он старался — ни слова, ни звука о грязи и черни. Яков знал, что Илья в них утопал, поэтому старался исключить всю мерзость из их совместной жизни. Для его мальчика самое лучшее. Самая светлая, чистая и незапятнанная реальность.

Воспоминания об Илье вызвали улыбку, ту самую — когда верхняя губа оттопырена, а нижняя плотно прижата зубам.

— Тож померли? — малой приободрился. — Давно?

— Давно.

— Прям совсем-совсем давно? Кто тебя растил? Или сам?

Яков не помнил родительских лиц. Это действительно было «совсем-совсем давно».

— Бабушка, — именно о ней он рассказывал Илье, о ней он мог сказать много хорошего.

Но что ещё лучше, он мог придумать много хорошего. Он не лгал. В определённый момент Яков многое забыл о ней, приходилось восстанавливать пробелы.

Она воспитывала его с пяти лет. Стало быть, тогда умерли родители Якова. Так говорила бабушка и он в этом не сомневался. Он не спрашивал о них, она не рассказывала. Возможно, одним из её главных отличий от других бабушек было то, что она не показывала внуку фотографий сына, ни в детстве, ни в отрочестве, ни с невесткой под венцом, не уделяла вечера на рассказы о том, какой сын был молодец, или нет, какой умницей была невестка, или нет.

В остальном она была очень похожа на других бабушек. Болтлива не в меру. С открытым сердцем для внука и огромным запасом кулинарных знаний. Она с радостью готовила, кормила досыта, трепала внука за щёку или по волосам. Она была хорошей бабушкой, Яков уверен. Он любил её. И она любила его.

Но было ещё кое-что, что отличало её от других таких же бабушек: морщинистых, тучных и одиноких, — влечение к внуку. Если бы Яков помнил о нём, он бы назвал его пошлым и вульгарным.

Поначалу оно не казалось неестественным: внучок маленький, надо помочь помыться, как он сам? А спать? Что, тоже один? Поспит с бабушкой, бегать лишний раз не будет.

А потом внучок растёт, он уже может сам, но бабушка не оставляет одного, идёт мыться с ним, не выпускает из постели. Их тела несопоставимы: она уже потрёпанная, с обвисшей кожей, он — свежий, подтянутый, ещё не вошедший в пубертат.

Сначала и Яков не обращал внимание, но потом его начало цеплять. Он не понимал почему. У него не было друзей-одногодок, которые сказали бы ему, что как бы стрёмно, в свои тринадцать-четырнадцать, с бабкой мыться, но он чувствовал, как присутствие бабушки зажимает его. Чувствовал нутром, которое просило больше места, пространства, которое не хотело, чтобы к нему прижималось чужое, покрытое пятнами и стриями тело. Оно хотело дышать полной грудью и не гореть от жара. Яков хотел быть один. Он должен был остаться один.

Как волосы росли на теле, менялся голос, так возрастала необходимость обособиться, укрыться, остаться с собой, чтобы понять, кто он есть. Кем был, что мог чувствовать и как. Яков так нуждался в этом, что накричал на неё.

Это был единственный раз, когда Яков высказал своё недовольство. И оно являлось тем, чего делать было нельзя. Он жил в доме бабушки, она возвела свои правила, которым Яков должен был подчиняться. Если не подчинялся, его ждало наказание. Но Яков о них не знал, ему не рассказывали, ведь он не шёл наперекор.

Тогда бабушка стала «плохой», но Яков об этом забыл. Забыл, как она рвала и метала, как орала на него, что он, такой же похабный и отвратительный, как его отец, её сын, как грязно ведёт себя Яков, не ценит её, что он убежит, как сделал её сын, и всё из-за того, что на мать Якова у её сына встал. Она говорила, что Яков станет таким же, что «начало» возьмёт верх и он станет чудовищем, а Яков… он даже не понимал, о чём она говорит. Это всё было так далеко от него: мать, отец — кто они такие? Что означают слова бабушки? Почему он станет таким же? Почему он грязный? Похабный?

Было страшно.

И намного страшнее, когда бабушка взяла нож. Она говорила, что сделает всё своими руками, быстро — ей не впервой резать «тушу». А Яков всего лишь оступился — тело стало таким несуразным, им было так трудно управлять, а энергии всегда не хватало, и так всё случилось.

Чуть ли не раскидывая слюну в припадке ярости, бабушка нисколько не сомневалась, когда, одним движением, отсекла член и яйца внука. Она считала, что так искоренит проблему, срезав «лишнюю» плоть.

Боль была невыносимая. Определённо невыносимая, но Яков не думал об этом, он только кричал от того ощущения, где раньше находились его гениталии, а теперь зияло мясо и сочилась кровь; потом он рыдал — от боли, которая не прекращалась, которая била по голове, звучала во всём теле и резала не только в промежности. Он пребывал на грани, как физически, так и психически. Не говоря о риске, который несёт за собой полное отсечение члена и мошонки, от шока его мышцы были напряжены настолько, что судороги распространялись по телу и держались по несколько минут. Яков мог только мечтать о потери сознания. Этого не происходило. От боли, он не мог заснуть. Он пребывал в сознании, когда боль появилась, резкая и нетерпимая, и когда она продолжалась, растягивая и удлиняя мучения.

Удивителен тот факт, что Яков выжил, потеряв одни воспоминания. Воспоминания о том, как он прижимал выпаренные простыни к ране, чтобы остановить кровь, как бабушка, уже добрая, участливая и сетующая на участь внука, промывала рану и смазывала её, следила за тем, чтобы отверстие уретры не заросло, и как та же бабушка говорила, что теперь Яков станет чистым и невинным мальчиком и не совершит никаких ошибок.

Спустя месяц Яков пришёл в себя, и он стал тем мальчиком, о котором его бабушка мечтала.

Она умерла через три года.

Яков никогда не рассказывал Илье о том, как был рад, когда это произошло. Он и сам не знал, почему рад, почему улыбается, когда смотрит на труп с землянистой кожей, почему он ощущает свободу и безумное рвение к ней. Но полученной свободой он воспользовался. Отучился, переехал в город, поступил в университет, устроился на подработку и встретил Илью.

Каждая встреча с Ильёй ощущалась как первая, новая. Но одна особенно вклеилась в сознание. Именно тогда Яков заметил Илью. Он видел его и раньше, но тогда Илья ещё был полон энергии, светился счастьем и не привлекал взгляд. Это случилось в августе. Илья был поникшим и очень погружён в себя — это и очаровало Якова. Такие эмоции, такое лицо могло быть у него в моменты его собственных мучений, о которых он забыл, когда боль немного притихла, но в себя он ещё не пришёл. Эти моменты отзывались в нём. И каждый раз при виде Ильи, он чувствовал их чётче и ярче — и ему это нравилось.

Нравилось, что из-за другого человека он может испытывать подобные чувства. То, что другой человек в состоянии вызвать их. Это магия, в чистом виде. Поэтому Яков начал следить за Ильёй. Когда он приходит в магазин, что берёт. Яков старался в это время оказаться на кассе или раскладывать продукты, чтобы увидеть. Снова почувствовать. Снова захотеть увидеть.

Илья выражал всё то, что не мог выразить Яков.

Яков открыл глаза. Он заснул.

— Не помер, — заключил Петька. — Ты отрубился, когда я говорил. Обидно ваще-т. Но ладно. Походу, ты реально помрёшь. Ну, типа, с такими ранами живут? Что у тебя?

Яков не знал.

Он лишь знал, что дышать неимоверно тяжело. Его сердце билось громко, натужно и редко. С каждой минутой голова наливалась и становилась тяжелее. Он уже ничего не видел перед собой. Зато чувствовал, и поэтому обнял стопы Ильи.

Слишком сильно хотелось спать.

Интересно, почему?

Но, если во сне, к нему придёт Илья, он будет счастлив.

Хотя бы так. Пока что так. А потом всё будет. Он вернёт его, они снова будут жить вместе. И вместе будут счастливы, уйдя от невзгод с другой стороны.

Примечание к части

История, которую я хотела написать, когда закончила "ППП". Спустя два года.

P.S. Новая традиция дописывать работы через "время".