Дефекты (джен)

Вся наша компания — дефектная.

Поломанные, травмированные, изувеченные — экие моральные уродцы.

У Марка отец отравился выхлопными газами в гараже. Боря в аффекте заколол мать — восемнадцать беспрерывных ножевых в грудь. Юра подвергался эмоциональному и телесному насилию, говорит, сколько себя помнит — он из тех, у кого реально нет никаких положительных воспоминаний, связанных с семьёй, поэтому, наверное, у него на счету три попытки суицида. А Никита… несмотря на то, что с ним ничего не было, самый дефектный из нас. У него проблемы с чувствами. Если проблемой можно назвать их полное отсутствие. Или непонимание того, что испытывают другие люди.

— Марк, а, Марк…

— Никита, заткнись. Только попробуй начать, и я тебе тресну.

— Ну, блин, я же ничего не пойму, если ты не скажешь… Ну, да, отец твой самоубийца, но ведь это был его выбор, да?

— Никита, блядь. Ты хуёво слышишь? — заводится Марк.

Никита всегда лезет и бередит чужие раны. Он не понимает, почему так делать нельзя. Он не понимает, даже если ему говорят, что так нельзя.

— Да, слышу, слышу я всё, но Марк, Марк, просто объясни…

— Ты, блядь, — вздыхает он. — Константин, — зовёт меня, — сделай с ним что-нибудь, или я нахуй из окна его выкину.

— Никит, ты слышал, — говорю я, — либо ты закрываешь рот, либо ты не жилец.

— Но это убийство! Марк на такое не пойдёт, я знаю! От этого слишком много проблем, да? — он продолжает доставать Марка.

Я откладываю книгу и встаю с места. Подхожу к Никите и за плечо вывожу из комнаты.

— Мы о чём с тобой постоянно говорим?

Никита непонимающе хлопает глазами.

— Ну, говорим, — он складывает руки, — говорим, что… — отпускает голову. — Как же там… ну, понимать других надо, в их положение войти, — повторяет как по бумажке, я киваю. — Но, Кость, послушай, послушай, как я могу войти в положение, если я ничего не понимаю? Я же поэтому и хочу, чтобы мне всё объяснили!

Я вздыхаю и кладу руку на лицо.

Он ни черта не понимает.

— Тебе надо войти в положение, даже если ты ничего не понимаешь. Есть такие вещи, о которых люди не хотят говорить, и тебе об этом докладывают прямым текстом. Значит, ты должен просто закрыть рот и перейти на другую тему. А вообще, ты сначала должен спросить, готовы ли с тобой люди об этом говорить. Знаешь, как это делается?

Никита мотает головой.

— Ты спрашиваешь: «Марк, я могу поговорить с тобой о твоём отце?». Понял?

— Ну… но, ну, в книжке я читал, что, что близкие суицидентов хотят поговорить об этом!

Да ёпт твою налево.

— Вот и узнай, хочет он или не хочет, может, момент совсем не подходящий, а ты в пекло лезешь. Ладно о себе не думаешь, о других подумай.

— Но… но, — выдавливает из себя Никита, сжимая кулаки и с концентрацией смотря на меня, — ну, блин, разговаривать — это же хорошо.

— Хорошо, когда обе стороны этого хотят. Понял? — Никита надувает губы. — Никит, нечего тут, а, ты не жертва, мы тебя пытаемся уму-разуму научить, а ты всё на те же грабли наступаешь. Может, пора себе тетрадь завести, куда ты всё это записывать будешь?

— У меня есть тетрадка, — бубнит он.

— Да? И что там?

— Ну там про Юрку, Борьку… Марка, про тебя немного. Хотя, — он смотрит на меня, — про тебя ничего толком нет. Ты же не говоришь, что у тебя там. Вот почему? Все же сказали, а ты молчишь. Почему?

Только обо мне мы и не говорили.

Я смотрю в сторону коридора. Отсчитываю двери — всего три. А коридор — убитое временем помещение. Такое же дефектное, как мы: с трещинами, подтёками, полуприглушённым светом и скрипящими дверьми.

— У меня то же, что и у всех, — говорю я. — Не надо в этом копаться.

Но по огоньку в его глазах я вижу — он хочет. Хочет докопаться и до моего дефекта. До моей причины.

В отличие от Марка, я могу переносить настоятельность Никиты, могу его игнорировать, могу сделать так, чтобы он отстал от меня — если он ничего не знает, он не будет знать, до чего докапываться. Это сохранит мне нервы.

— Ты успокоился? — спрашиваю у него.

— Ну, — он снова опускает глаза, — ну… я как бы хочу ещё узнать. Он же ничего не говорит, делает вид, будто это неважно — но это же важно! — Как об стену горох. — И почему он не хочет говорить? Это же тоже важно. Он же поэтому здесь!

— Но здесь можно не говорить. Говорить нужно тогда, когда ты готов, а не потому, что тебя кто-то заставляет. Ты идёшь против правил. Давай так, ты спросишь — нормально спросишь у Марка, надо ли ему это, если он отвечает — нет, не нужно, ты не лезешь, а я тебя потом угощаю. У меня есть немного денег. Так что… давай так?

Никита ковыряет носком пол.

— Ладно, — нудит. Совсем не хотел соглашаться.

Мы возвращаемся в комнату. Марк сидит поодаль, в телефоне. Услышав нас, поднимает лицо. Смотрит на меня. Я киваю. Марк закатывает глаза.

— Марк, — издалека начинает Никита, постепенно приближаясь. — Ну, это… Костя сказал спросить, поэтому я… спрошу, — вот это говорить было совсем необязательно — кладу руку на лицо, — ты… хочешь… хочешь поговорить об отце?

Марк откладывает телефон.

— Нет, Никита, я не хочу говорить об отце, — сдержанно цедит он. Ещё злится. Оно и понятно, Никита совсем не умеет сдерживаться.

— Ну, — я просто уверен, Марк это почувствовал — сейчас Никиту понесёт, — ну… ладно. Я тогда… потом, потом спрошу.

— Ага, — выдыхает Марк и берётся за телефон.

Никита стоит посреди комнаты. Неприкаянный. Я предлагаю ему сесть. Он выглядит расстроенным.

Он совсем не понимает, что нужно думать о чувствах других людей и уважать их, сколько бы раз мы ему об этом ни говорили.

Боря и Юра подтягиваются почти к началу, поэтому донять их у Никиты просто нет времени. Потом приходит Светлана Александровна, хоть и видит нас всех, спрашивает, все ли на месте. Почти всегда все на месте.

— Хорошо, — говорит она, — расскажите, как вы себя чувствуете, что у вас произошло, с какими мыслями вы сегодня пришли сюда. Говорим по желанию.

Обычно никто не хочет. Все примеряются, будто это происходит в первый раз. Когда я хочу поднять руку, меня опережает Никита. Он всегда становится первым. Но не потому, что хочет начать или чувствует какую-то ответственность, наверное, он думает, что это молчание о том, что он может заговорить о себе. Это его разрешение. Разрешение для единственного, чьи проблемы имеют совершенно другой источник.

Возможно, это тупое безразличие связано с особенностями его мозга — просто он так устроен и всё, он не может понять чужих проблем, не может почувствовать атмосферу, не может представить, что ощущают другие люди, да и он… навряд ли о себе имеет какое бы то ни было представление. На вопрос: «Как дела?», он всегда отвечает: «Нормально», нет плохо или хорошо, отвратительно или изумительно, он не говорит о том, как его мучают кошмары или флешбэки, как он постоянно погружается в травматичную ситуацию и переживает её, он не говорит, что ему что-то противно или приятно, что он хочет что-то сделать со своей жизнью или людьми вокруг, у него всегда всё ровно и нормально — большего от него не дождаться. Но большего от него никто не требует, только Светлана Александровна как заведённая пытается узнать, что для Никиты значит это «нормально», а Никита не знает, что оно значит, нормально есть нормально. Это ни хорошо и ни плохо. Ни изумительно, ни отвратительно. Это ноль. Это состояние, в котором Никита живёт как законсервированный и никуда не двигается.

Иногда я завидую его детскому непониманию. Я-то знаю, он это не со зла, не ради того, чтобы достать Марка, Борю или Юру, а для того, чтобы действительно понять, как тут обстоят дела. Но это непонимание всем кажется насмешкой, издевательством. Как можно не понимать? Как можно быть таким дураком? Как можно ничего не испытывать и не думать о том, что испытывают другие? Но в этом и кроется проблема — он просто не знает, как по-другому возможно. Поэтому и допытывается, чтобы разобраться.

Когда Марк говорил о том, что испытывает вину за смерть отца, Никита, в свойственной себе манере, сказал, что, если бы Марк мог что-то изменить, как-то повлиять на решение отца, он бы это сделал, а раз не сделал — значит, не мог. Тогда Марк кинул в него телефон, который переворачивал в руках, и ушёл с занятия. Он тогда недели три не объявлялся. Это были жестокие слова, жестокие и рациональные. Мы все знаем, что мы не боги, мы не всесильны, не в наших руках чужие жизни, но говорить об этом прямо было ошибкой. Никита же эти три недели не понимал, что сделал не так, ведь он сказал правду, он всё сделал правильно, а Марк с чего-то завёлся.

Иногда мне кажется, что объяснять ему не имеет смысла, ведь всё остаётся прежним. Если люди заинтересованы, они меняют своё поведение, но Никита этого не может.

— Спасибо всем за встречу, — говорит Светлана Александровна. — Увидимся через неделю.

Никита встаёт с места, но я его перехватываю:

— Куда хочешь пойти?

Боря подошёл к Светлане Александровне. Марк и Юра начали собираться. Нужно было пресечь попытку начать разговор.

Никита непонимающе смотрит на меня.

— Я обещал, помнишь, угостить тебя.

Никита открывает рот и кивает.

— Ну, можно… можно блинчики. Давно не ел.

— Хорошо, тогда давай пойдём сейчас. Наверное, там народу много.

— Э, ну, — Никита осматривается по сторонам. Я даю время, чтобы ребята ушли.

— Всем пока, — говорит Марк и уходит вместе с Юрой.

— Ну, — Никита опускает глаза, — ладно, ладно.

Я вздыхаю с облегчением. Когда смотрю на Борю, тот ловит мой взгляд. Кажется, он мысленно благодарит меня за Никиту. Только у меня получается с ним управляться, только у меня он не вызывает шквал агрессии или иступленное огорчение. Только потому, что я молчу о своей проблеме…

— До свидания, — говорит Никита, и я присоединяюсь к нему. Уже на выходе он спрашивает, так тихо, что приходится прислушаться. — Кость, слушай, слушай, они меня… ну, ненавидят? За это? Ну, за то, что я всегда спрашиваю? — жмёт локоть рукой.

— Не придумывай, тебя не ненавидят. Просто ты трогаешь больные места. Естественно, никто не хочет, чтобы его больное место вот так вот трогали. Ты когда-нибудь ломал себе руку? Или ногу?

— Руку ломал.

— Тебе было приятно, когда тебя трогали за неё?

— Да я не помню. Ну, наверное, нет, больно же было.

— Вот и здесь так же. Если люди не готовы, они будут защищаться. Ты посягаешь на то, на что нужно получить право.

Никита уставился в асфальт.

— Но разве это сложно? Сложно рассказать, как оно было? Как оно есть сейчас? Ведь если рассказать, непонимания не будет, всё будет понятно и открыто.

— Никит, ты опять? Я тебе уже по двести раз это разжёвывал, ещё двести надо? Нет, наверное, тут и тысячи мало будет…

— Ты злишься?

— Да, я злюсь. Потому что ты всё забываешь. Или делаешь вид, что забываешь, я не знаю. Я просто хочу, чтобы ты понял, как оно может быть устроено. Есть такие вещи, которые ты не поймёшь, пока они с тобой не произойдут. У меня бабушка по матери умерла десять лет назад, от старости, заснула и не проснулась — считается, что это хорошая смерть, естественная, но мне было плохо. Я ревел, отрицал, хотел, чтобы она вернулась. Но это совсем другой опыт, он не сравнится с тем, что испытывает Марк — его отец сам убил себя, это совершенно другое, и мне его не понять. Даже его вину я не понимаю, но я могу принять то, что он испытывает её — значит, так он с этим живёт. И тебе это надо принять. Может быть, кто-то из твоих близких умрёт, — я смотрю на него, — такой вот смертью, и ты поймёшь, что это значит.

— Пойму? — спрашивает он и смотрит на меня. — Но разве нас не учат тому, что мы можем понять друг друга? Я думаю, если бы мне Марк всё рассказал, я бы понял! Разговор — это же то, что нас связывает, а левой пяткой правой ноги я ничего не узнаю, даже вот это «войти в положение» — блин, вот как его понять? Как я могу войти, если я не знаю, куда там мне нужно входить? — Никита двигает руками так, будто составляет кирпичи. — Разве не поэтому мы общаемся? Неужто, правда, надо проходить через то, через что прошёл другой человек? Разве нет альтернативы? Разве мы не за этим общаемся? — Никита смотрит испытывающе на меня.

Отчасти он прав. Я признаю это. Но отчасти:

— А ещё есть такая вещь как солидарность, знаешь о ней? — Никита неуверенно кивает. — Ещё есть сочувствие и такое вот общее понимание, когда ты знаешь, что человеку настолько плохо, он настолько не хочет быть в этой ситуации, что его лучше не трогать. Это тоже понимание — это самое «войти в положение». Ради этого тебе не надо копошиться в другом человеке, рвать его раны, испытывать его терпение. Наоборот, это тебе нужно проявить терпение, осадить себя и свой интерес, сказать себе «сейчас не время» и утихнуть. Лучше поговорить о чём-то другом, что было бы, например, Марку интересно. Ты знаешь, что он хочет в Америку переехать?

— Первый раз об этом слышу!

— Вот видишь, ты за своим интересом абсолютно не видишь того, что есть в их жизнях ещё. Они, знаешь, не только в травмах живут, у них как бы свои жизни есть, есть что-то больше дефекта. И ты не должен акцентировать на нём внимание. Понял?

Никита жуёт «м-м» и не разобрать, что он там понял. Разражается, когда мы доходим до «Теремка»:

— Это сложно. Сложно же. Я же хочу знать, чтобы, ну, дать им выговориться, я хочу сказать, что… хочу быть их слушателем…

— О-о, — завожу, — тогда тебе так надо было им и сказать. Ты ведь врёшь? — мы встаём перед кассой. — Ты не о них на самом деле думаешь, а о себе. Что будешь?

Никита толчётся рядом. Я совсем его сбил.

— С сыром и ветчиной. А ты? — он снимает рюкзак.

— Я не буду.

— Я угощаю, — говорит и достаёт телефон.

— В чём тогда смысл?

— Ну, в том, что ты помогаешь мне. Я тебе отплачу.

Так и мы покупаем друг другу блины.

Садимся в зале.

— Так, получается, получается, я вру? — спрашивает Никита.

Я думал, ему духу не хватит вернуться к теме.

— Мне так кажется. Ты всегда спрашиваешь, потому что тебе «важно узнать», а остальное звучит как отговорка. Докажи, что ты это не сейчас придумал.

Никита поднимает плечи и опускает глаза.

— Ну, я… не знаю, на самом деле. Я просто думаю, что так мы можем помочь друг другу: они мне выговорятся, может быть, даже поплачут — плакать же это хорошо? А я готов принять это, готов что угодно услышать, а потом я, как пойму, в чём дело, поддержку их… Я же не просто так. Ну, мне важно — важно узнать, как там всё обстоит, это же не просто так, а для развития. Это же важно. Нам так говорят. Ну и… почему нет? Я не понимаю.

— А ты не думал?.. — а сам думаю, говорить или нет. Светлана Александровна не раз намекала Никите на проработку чувств, давала ему упражнения, но Никита никогда при нас с ними не отчитывался. — Ладно, проехали.

— Нет, скажи. Что? Если не скажешь, я, — то он не поймёт, — я не пойму.

— Да нет, это не такая простая вещь, которую так легко решить…

— Ты имел в виду, что дело в моей травме?

Он пробует угадать, но о его травме я даже не думал. Я и сейчас не думаю, что она существует. На занятиях он не говорил, что она есть, что она его беспокоит, я-то хотя бы в общем сказал, что такое есть и оно меня парит, а вот Никита… да и что с ним такое могло произойти?

Смотрю на его большие карие глаза, отмечаю длинные ресницы, тонкое треугольное лицо, пухлую нижнюю губу и как бы вариант возникает сам собой — его травили из-за того, что он похож на девчонку. Среди нашей компании он самый «хрупкий»: невысокий, худой, плечи узкие, руки миниатюрные, ещё и волосы… средней длины и, если не знать и не слышать, его действительно можно спутать с девчонкой. Наверное, в этом и была проблема — в том, как он выглядит, а как известно — дети жестокие. Если ты отличаешься от них, если не такой, как все, не такой как мальчик, не такой как девочка, то это вполне себе повод для буллинга. И неважно, что это нелогично, тут логика совсем другая.

— А она у тебя есть? — спрашиваю так.

— Ну, раз я хожу, — он улыбается — скособочено, неуклюже, слегка показывая зубы. — Но она не такая, как у вас всех. Наверное, она даже… не такая значимая… Ну, слушая тебя, Борьку, Юрку, Марка… я понимаю, что у меня не так, совсем не так. Я не так пострадал, как вы, меня это так не мучает, меня это… ну, вообще не мучает, — а улыбаться он продолжает, но улыбается так, будто за это его могут осудить, — поэтому я хочу узнать, что так… мучает вас, почему оно так важно.

— Когда-нибудь узнаешь, наберись терпения.

— Правда?

— Правда. Зачем-то же мы все ходим. Хотели бы, чтобы об этом никто не знал, в группу бы не пошли.

— А деньги?

Теперь улыбаюсь я. Это причина, по которой я выбрал группу. Не потому, что хотелось со всеми поделиться, но я и не против, что все будут слышать меня.

— Блин, — понимаю, что пробирает на смех, — деньги важны, да, но, я это к тому, что, если бы прям вообще никак не могли, мы бы здесь не оказались. Понимаешь?

Никита кивает.

* * *

На следующей неделе я задерживаюсь. Зачитываюсь и пропускаю три станции. Прихожу, когда уже Марк и Боря на месте, но они почему-то не в комнате. Дверь закрыта. Я подхожу. Марк протягивает руку, я жму. Боря ограничивается кивком.

— А что происходит?

Из-за двери слышу приглушённый голос Юры, смятый и не вовлечённый, как всегда. Он на транквилизаторах. Говорит, что от них развозит только так, он спит по двенадцать часов, а потом еле волочит своё тело по квартире.

— В первый раз это было так, — по обычаю он растягивает слова, — взял у матери снотворное и всю банку в себя опрокинул…

— Ты прикинь, — говорит Марк, отвлекая внимание на себя, — типа приходит Никита, говорит мне привет, не лезет особо, потом спрашивает, поговорим ли мы о моём отце, а я ему, нет, и он такой, ну ладно, потом приходят, — Марк кивает на дверь, — Юрий и Борис и он спрашивает у них, могут ли они ему высказаться. Борис, мол, как всегда, нет, головой помотал, а Юрий такой, да, давай. Нас попросил, правда, выйти, и вот они говорят. Прикинь! — напирает Марк. — Ты чё с ним на прошлой встрече сделал? Накостылял ему? — гаденько улыбается он и пихает меня локтем в бок.

— Только ты хочешь ему накостылять, — говорю, но при этом улыбаюсь.

— Да бесит пиздец. Вот тебе ни разу не хотелось ему прописать как следует?

— Не буду врать, может, и хотелось, — отвечаю, — но я не могу, поэтому мы с ним, знаешь, через рот говорим.

— Ой ты блядь, — закатывает глаза Марк, — словами через рот, хоть не через жопу.

— Фу, как некрасиво, — говорю я и смеюсь, — то есть он спросил, прежде чем начать лезть? — Я смотрю на дверь.

— Именно.

— Офигеть, — я не ожидал такого прогресса. — А ты почему отказался? — спрашиваю у Бори.

Боря, предпочитая отмолчаться, жмёт плечами.

— Не хотелось, да? — задаю более конкретный вопрос.

Боря кивает.

У него блок на разговоры. После аффекта. Говорит с трудом, очень тихо, еле разборчиво из-за того, что его голос всё время дрожит. Ему физически больно говорить — он от этого весь сжимается, хватается за горло, иногда чешет его, чтобы ослабить мышечное напряжение, переключиться. Говорить он не может не только об аффекте, вообще, даже на отвлечённые темы. Его начинает всего трясти, он жутко потеет — прямо градом сыпется. Я такого никогда в жизни не видел. Я никогда не задумывался, что говорить может быть так сложно. Я испытывал некоторые трудности поначалу: как говорить о своём состоянии, что говорить, как принять то, что я испытываю, как понять, что я испытываю, но это был лёгкий дискомфорт, который не идёт в сравнение с тем, что испытывает Боря — что-то на уровне настоящей пытки.

— Ты как вообще, нормально? — спрашиваю у него.

Мне бы не хотелось, чтобы он думал, будто такой его дефект делает его изгоем, будто с ним нельзя общаться. Просто нужно задавать закрытые вопросы, на которые он точно сможет ответить. А если ему захочется что-то рассказать, он обязательно напечатает это на телефоне.

Боря жмёт плечами и скованно улыбается, тупя взгляд.

Кажется, он не в настроении.

— Хорошо, если что, — говорю ему, — я послушаю, или почитаю.

Боря кивает.

Я прижимаюсь спиной к двери. Из-за неё до сих пор слышно ползучий голос Юры:

— Я не хотел, чтобы меня спасали. И сейчас не хочу. Но… кое-что заставило задуматься. О чём говорил Марк, мол, есть гнев, вина, тоска, отрицание — всё то, что испытывают близкие суицидников… Мне всё равно на родителей — они меня поддерживают только потому, что, если я умру, это покажет, какими плохими родителями они были… Но я думаю о вас, о Светлане Александровне — вам как бы по-настоящему небезразлично, что со мной станет, вы меня принимаете, со всеми моими «я хочу умереть, хочу перерезать себе вены, хочу повеситься»… И я думаю, что, если умру сейчас, то сделаю вам хуже… Здесь и так всем плохо, а если я умру, я сделаю ещё хуже… Я не хочу брать за это ответственность... Я никогда не понимал, мол, когда говорили: «Как ты можешь убивать себя, твои родители о тебе переживают, они будут плакать»… а я знал, что это они довели меня до такого состояния, если бы не они… я бы не пытался себя убить, если бы они этого не хотели, они бы так не поступали со мной — не били, не издевались, любили бы и прощали мне плохие оценки… так к чему я это?.. Я не понимал, что эти слова должны значить, почему я должен пожалеть родителей, если они не жалели меня? А теперь, оказавшись здесь, я понимаю, о чём эти слова… Не говорю, что, мол, хочу меньше умереть или что-то в этом духе, но теперь — перед тем как резаться, я думаю о вас, о том, что, наверное, я могу немного потерпеть. Я не хочу, чтобы из-за меня вы страдали. Не хочу… делать вас жертвами…

— Добрый день, мальчики, — говорит Светлана Александровна.

Я так вслушался, что не увидел её.

Мы говорим «здравствуйте» и стучимся в дверь, чтобы предупредить Юру и Никиту. Они всё верно понимают и заканчивают. Никита открывает дверь, он выглядит свежо, улыбается и говорит всем: «Добрый день».

Сегодня он первым поднимает руку и говорит, что, кажется, стал немного лучше понимать то, что здесь происходит. Светлана Александровна отмечает его изменения. Я думаю, это видят все, особенно Юра — почему-то он решил ему выговориться. На самом деле, если Боря с трудом выговаривал что угодно, Юра без запинки и смущения говорил о всех своих суицидальных мыслях, намерениях и попытках, он легко установил все причинно-следственные связи, разбирал своё состояние по полочкам, он даже признался, что ходит сюда, чтобы выговориться. Но, похоже, несмотря на то, как легко ему это давалось, — это было именно то, в чём он нуждался. В том, что кто-то его послушает и примет таким, какой он есть. В этом плане Никита для него идеальный собеседник, который желает всё понять и во всём разобраться.

Кажется, мы идём по верному пути.

Я поднимаю руку и говорю, что чувствую себя хорошо. Переглядываюсь с Никитой. Он мне улыбается — как-то примирительно и почтительно. Мне становится малость неловко.

* * *

На следующее занятие я прихожу вовремя. Встречаю Марка у входа, он курит. Предлагает постоять с ним, я соглашаюсь.

— Сигарету? — спрашивает.

— Ты чего? Я ж не курю.

— Ради эксперимента, чё б нет, — улыбается.

— Пока не хочу, не располагает настроение. А ты слышал, что по фрейдизму!.. — начинаю я, а Марк пускает мне дым в лицо.

— Поговори ещё! По фрейдизму, блядь, сигарета иногда просто сигарета!

Мы вместе смеёмся.

— В последнее время с Никитой как-то лучше, да? — говорит он.

— Ага, в прошлый раз прям нормально получилось. Может, он наконец-то начал понимать, что там к чему… Я на это надеюсь.

— Ты, наверно, больше всех за это переживаешь.

— Потому что никто с ним больше не разбирается!

— Это ты сейчас обвиняешь нас? — Марк ставит ладони в предупредительном жесте.

— Это голос разума, просто высказаться захотелось.

— По-моему, это о том, что вы удачно подходите друг другу, поэтому так оно работает. Типа, Светлана Александровна говорила, он в позиции ребёнка, а ты в позиции взрослого. Не-не. Как там? В позиции родителя, да? Вот, вы хорошо резонируете друг с другом. Как надо.

— Ты тоже с ним хорошо резонируешь.

— Но не так, как надо, — жмурится он.

— Да ну. Каждая реакция — это реакция «как надо». Могло бы быть по-другому, так бы и было.

— Ой-й, — шипит сигаретой, — ты понял, о каком я «как надо».

Конечно, понял.

Через пару минут мы поднимаемся на второй этаж.

— Й-я-а й-я же п-прош-шу, — разносится скованный голос — это Боря, — х-хватит…

Я и Марк подбегает к комнате. Рядом с Борей стоит Никита и тянет к нему руки. На лице растерянность, но всё и так предельно ясно. Юры нет.

— Блядь, Никита! — орёт Марк. — Ты чё сделал? — он подходит и хватает его за руку.

— Да я, я ничего, — начинает оправдываться, бросая взгляды на Борю. — Я просто спросил, ну и, ну и… меня… меня занесло немного. Я не хотел, правда.

Боря выглядит плохо, видно, как его подбивает, как лицо всё вспотело. Никита довёл его до того, что ему пришлось говорить.

А ведь только сказали, что он начал вести себя нормально. Господи боже.

Я сжимаю зубы, хватаю Никиту и тащу его к выходу. Марк всё понимает и вовремя отпускает.

— Кость, да послушай! Я, правда, случайно! Я не хотел! Так случайно получилось, — оттягиваю его к лестнице.

— Что я тебе говорил?! Не лезь! Прояви терпение! Ты же знаешь, как Боре тяжело говорить, так чего докапываешь?! Я думал, ты всё понял! Зачем ты всё портишь?! — запоздало я понимаю, что ору, ору на весь этаж и всю лестницу, а Никита от каждого моего слова будто бы забивается, как если бы находился в углу. В его глазах страх. Я тоже не думал, что могу быть таким. — Неужели… неужели, действительно надо, чтобы с тобой всё это произошло, чтобы ты понял, как нам всем? Почему мы не хотим об этом говорить? Почему… почему так ведём себя…

Я накрываю лицо рукой.

Мне погано. От его непонимания, от своей реакции «не как надо». А ведь только говорили, что всё хорошо идёт… Я сжимаю глаза. Опускаю голову и через крепко сжатые губы выдыхаю весь воздух. Потом снова и снова. Подкатывает сожаление. Пытаюсь успокоиться. Смотрю на Никиту. Он больше не напуган. Смотрит в сторону, потом тянет руку к волосам и путается в них пальцами. Он выглядит необычайно спокойно. Спокойнее меня.

— Со мной, — говорит он тихо, — со мной это было.

— Что было? — не понимаю я.

В голове ни одной мысли.

— Вот это всё.

— Извини, я что-то совсем… — и тут доходит. Вот это всё, что произошло с нами. — Ты серьёзно?

Никита опускает руку и кивает.

— Когда мне было пять, мама и папа совершили, как это называют? — двойной… двойное самоубийство? — выпрыгнули из окна. Потом я жил у дяди — брата папы. Он меня домогался, потом изнасиловал. Там ещё было и обычное насилие. Ну, в плане, что я лишний рот, что не проявляю уважения, смотрю не так, не так учусь, не так одеваюсь, не так выгляжу… ну, соплю и нюня, короче. Потом я… я взял нож и попытался его зарезать, когда он спал. Думал, что получилось. И подумал, что должен убить себя — ведь я убил человека. Меня спасли, и начали разбираться, откуда синяки, ушибы, почему я в таком состоянии, ну и всё поползло, поползло. Знаешь, — он смотрит на меня отсутствующим взглядом, — как это делают? Как детей допрашивают? Покажи, как он тебя трогал, где он тебя трогал, что он с тобой делал? И вот так, пока ты всё не покажешь. — Он сглатывает. — А потом я… ну, забыл об этом. И о маме, и о папе, и о дяде. Я не помню, что я тогда чувствовал и чувствовал ли вообще, потому что я не помню. Когда уже прошло время, у меня спросили, а как я вообще? А вспоминаю ли я об этом? А я спросил, о чём? А они: о маме, о папе, о дяде. А я забыл: и маму, и папу, и дядю. Сейчас, когда столько прошло, я даже не уверен, что это, правда, со мной произошло, что не они всё это придумали. Всё, что осталось, — это шрамы, на руках, — он закатывает кофту и показывает их — несколько длинных полос, — и на шее, — он убирает волосы и подставляет правую сторону к свету — небольшой шрам, но, кажется, именно там, где расположена сонная артерия. — Это всё, что говорит о том, что это могло быть правдой. Но ведь может и не быть, да? Меня могут обманывать… поэтому я ничего не понимаю, поэтому мне так важно всё узнать, потому что я… ничего не чувствую, ни к тому, что было, ни к тому, что будет. Я поэтому всех вас спрашиваю… надеюсь, что хоть так разберусь в себе. Например, когда Марк злится, когда кричит и матерится, когда грозится побить или выкинуть из окна, я понимаю, что именно так он злится, так я чувствую, что он злится, и думаю, что, наверное, так злиться правильно, так это выглядит. И так я хотел понять, что со всеми нами… что мы испытываем к этим… к этим травмам. Может быть, я бы понял, как относиться к своей. Я, правда, правда, ничего не чувствую, но хотел бы… хотел бы всех вас понять, хотел бы со всеми вами подружиться, хотел бы, чтобы это было не просто так… понимаешь, Кость? Вот так это для меня.

Я уверен, все это слышали, и Боря с Марком в кабинете, и, возможно, подошедший Юра, но о понимании он спрашивал только у меня, а у меня в голове всё застыло, как во льду. Я не думал, что можно стать жертвой во всём, что такое может случиться, думал — одному человеку и одного испытания хватает, но чтобы всё… чтобы сразу — разве это не слишком? Разве так может быть?

— Так, получается, тебя тоже?.. — говорю не совсем в сознании, но говорю достаточно, чтобы Никита понял, что я имею в виду.

Он кивает. Потом спрашивает:

— Кто с тобой так?

Я не хочу говорить. Хочу закрыть рот и никогда не открывать его, как Боря. Глаза щиплет, горло стягивает, в животе полыхает огонь. Мне погано только от одной мысли, от одного воспоминания, от того, как она сидела на мне и прыгала…

Я опускаю глаза, шарюсь по полу — по мелкой красной плитке.

— Не хочешь?.. Ну, говорить? — спрашивает Никита, а я сжимаю губы.

Мне кажется, будто это нечестно, что он выложил все свои карты, всем рассказал, почему он находится здесь, почему он такой же дефектный, как и все мы, а я отмолчусь. Но мне страшно это говорить. Я боюсь осуждения, хоть и знаю, никто не осудит, они примут меня, даже если бы я убил человека. Я зажмуриваю глаза и с дрожью выдыхаю.

— М-м, — не идёт из горла.

— Кость, не говори, — успокаивает Никита, — тебе не надо говорить. Я понял это. Я понял, что… как ты говорил, я ни о ком, кроме себя не думал… так что всё хорошо.

Но от этих его слов вес ответственности только усиливался. Мы все здесь такие — ради себя, а не кого-то ещё.

Я облизываю губы, вздыхаю, открываю глаза и смотрю на Никиту. Он улыбается мне, как бы говоря: «Я не буду давить, больше не буду». Я хочу ему поверить.

— Мать. Моя мать, — говорю и тут же прячу глаза. Закрываю лицо рукой.

Стыдно. Мерзко. И страшно.

В отличие от Никиты, я всё помню — каждый раз, каждый её приход ко мне, каждый акт…

— Ужасно, — говорит он. — Она давила на тебя?

— Говорила, что утопится.

Я слышу, как Никита сглатывает.

— Больше всего я ненавижу в этой ситуации то, что… никто не поверит, что парня могла изнасиловать женщина. Что он не мог сопротивляться… Что у него могло встать, если это было изнасилование. Но это, это, блядь, такой же миф, как и то, что ты не можешь кончить, когда тебя насилуют. Такое может быть, вот и всё, но кто в это поверит? Все сразу скажут, что тебе понравилось, а значит, это не изнасилование, — я понял, что захлёбываюсь. В своих словах, воздухе, в тряске, которое испытывает тело. Я провожу рукой по лицу — нет, не плачу, всё в порядке. Наверное, всё в порядке.

Я совсем не в порядке.

Закрываюсь и второй рукой.

— Можно тебя обнять? — спрашивает Никита. — Я хочу… пожалеть тебя. Если можно.

Мне это кажется абсурдным. Я даже от этого улыбаюсь. Я хочу над этим смеяться, но всеми силами держусь, чтобы не разреветься.

Я никому ещё никогда не говорил об этом. Я никогда ещё не жалел столько и не был никогда настолько рад. Я киваю, надеюсь, что Никита не видит, но он всё прекрасно видит. Обнимает легонько так, чтобы я едва чувствовал его прикосновение, но так, чтобы я точно знал, что вот он здесь, жалеет меня, утешает, пытается понять своим бесчувственным умом, который хочет до всего допытаться. Но именно сейчас он не допытывается, он только утешает и принимает то, что я в состоянии дать.

Я чувствую, как идут слёзы.

---

Примечания:

Группа в вк: https://vk.com/axiom_desu (анонсы, истории, размышления, писательские кеки).