Что-нибудь полезное (джен)

В конце апреля вечерами уже совсем светло, но в Запретном лесу все равно сумрачно — во всяком случае, здесь, где разлапистые древние ели почти заслоняют небо. В этой части Леса, наверное, даже кентавры не бывают, настоящая медвежья глушь. Интересно, водятся ли здесь медведи? Я бы не удивилась, если б водились. Протоптанная кем-то Мерлин знает когда тропа давно сузилась до едва заметного пунктира, ноги скользят по слежавшейся хвое и пару раз я чуть не упала, но я не ищу другую дорогу и не поворачиваю назад. В сущности, мне все равно, куда идти.

Ветки цепляются за мантию — настойчиво, словно пытаются остановить, вот только зачем меня останавливать? Ничего непоправимого я делать не собираюсь, просто поброжу немного там, где меня никто не увидит. Ну разве что случайный медведь, но от медведя отвертеться легче, чем от похлопываний по плечу и дружеских подбадриваний. Розмерта, верно, думает, что если десять раз подряд произнести: «Не переживай ты так, дорогуша, выпей-ка усладэля, все в конце концов образуется», все и вправду образуется... Поброжу, пока совсем не стемнело, а потом отправлюсь в Хогсмид — у нас с Долишем сегодня ночное дежурство. Хотя, если честно, я думаю, что никакой пользы эти дежурства не приносят. Кэти они от беды не спасли, и все попытки выяснить, откуда взялось то ожерелье, ни к чему не привели. Правда, и в том расследовании толку от меня почти не было… Нет от меня никакой пользы, разве что строить рожи на вечеринках, развлекая друзей, но когда они в последний раз случались, эти вечеринки… Нет от меня никакой пользы, и никому я не нужна.

«Ну, ну, зайка, совсем расклеилась, куда это годится!» — наверное, сказал бы папа. «А мне, а маме, а бабушке, а друзьям?» Эх, папкин, сам ведь знаешь — когда кто-то говорит, что никому не нужен, это значит, что не нужен он кому-то одному, одному-единственному… Кто этот загадочный некто, я тебе, конечно, не объяснила бы, чтоб не огорчать еще и этим, но ты бы все равно расстроился и, чтоб подбодрить нас обоих, улыбнулся бы: «Ну-ка, нос морковкой, дочка!» И первым рассмеялся бы, глядя, как мой нос вытягивается и наливается жизнерадостной оранжевостью. Значит, нос морковкой?.. Скосив глаза, я безучастно наблюдаю, как посреди лица растет худосочный блеклый овощ, но собственный смешок выходит таким же унылым, как видоизменившийся нос. Нет, папа прав — это совсем никуда не годится… Хотя на Гриммо этот унылый овощ, может, кого-нибудь и позабавил бы. Близнецы точно расхохотались бы: «Мам, ты жаловалась, что морковь в этом году уродилась неважно — смотри, у Тонкс тоже не уродилась!» Сириус, усмехнувшись и дернув за кончик, подлил бы сидра: «Лучшее средство от повисших носов, проверено на себе» — и еще прошелся бы насчет некоторых длинноносых профессоров, которым даже это средство не поможет. Сам помянутый недобрым словом профессор ничего не сказал бы, потому что его бы там не было — при Снейпе я никогда не развлекала народ такими штуками, это все равно что веселиться в склепе. А Ремус…

Ремус улыбнулся бы и процитировал какой-нибудь лимерик, которые он знал во множестве — наверное, про деву из Галиции, чей нос перерос все кондиции, и — как там дальше? — пришлось вызывать несчастную мать таскать этот нос по Галиции. На Гриммо я смеялась бы от души, представив свою хрупкую, по-блэковски тонкокостную мамулю сгибающейся под тяжестью огромной морковки, а сейчас новый смешок выходит еще безрадостней прежнего. Не думать о Ремусе невозможно, но и вспоминать о нем мучительно — и не столько о том, что было, потому что у нас почти ничего и не было, сколько о том, что могло бы случиться, да не случилось.

… Вот мы украшаем дом на Гриммо к Рождеству — развешиваем на шторах синие и серебристые шары, а они такие хрупкие. Неловкое движение моей палочки — и шар летит вниз. Я вскрикиваю, но Ремус предотвращает катастрофу — он ловко перехватывает шар в воздухе, и я снова восторженно ахаю, уже от неуловимой красоты этого жеста. А он с шутливым полупоклоном подает мне серебристую сферу, стекло прохладное, а кончики его пальцев теплые, и янтарные глаза тоже теплеют — или мне показалось?.. Тут его зовет Сириус, и он, извинившись, выходит — а я остаюсь стоять под развешанными шарами, как под омелой, прижав ледяные ладони к горящим щекам и гадая — если бы Сириус его не позвал, поцеловал бы Ремус меня, или нет?..

… Вот Ремус откидывается на спинку придвинутого к камину кресла. Вид у него неважный — полнолуние было совсем недавно, и я уже знаю, почему он такой замученный, и знаю, что об этом он меньше всего хотел бы сейчас беседовать. Он отхлебывает что-то пряное — по кухне плывет аромат имбиря и гвоздики — и, видимо, очень горячее, потому что, поморщившись, аккуратно отставляет кружку. Подуть бы на нее, чтобы исходящая паром жидкость быстрее остыла — будь я рядом, так бы и сделала, и пусть думает потом что хочет. Но я у плиты, помогаю Молли с готовкой, давать ей повод для воспитательных бесед не хочется — и я применяю остужающее заклятие. Увы, невербальные у меня всегда получались плохо, и через пару секунд я готова проклясть уже себя — кружка стремительно покрывается изморозью. Ремус непонимающе смотрит на затянутое льдом питье, переводит взгляд на меня — и вдруг, утешающе подмигнув, весело мне улыбается. Усмешка выходит такой неожиданно детской, что мое ответное смущенное хихиканье больше похоже на всхлип. Господи, он же просто постаревший мальчик, какая там разница в возрасте!.. Хорошо, что Молли просит добавить в кроличье рагу еще лука — есть на что списать слезящиеся глаза. Правда, выражения глаз Ремуса теперь разглядеть не получается… Понял ли он, что я только что окончательно перешла некий свой Рубикон, или нет?..

… Вот он сидит в этом же кресле, только сгорбившись и опустив голову так низко, что длинные, обильно тронутые сединой пряди почти касаются коленей. Лица не видно, но я знаю, что глаза, всегда словно подсвеченные изнутри янтарным сиянием, потускнели, как позолота на кубке, из которого Сириусу уже никогда не пить ни сидра, ни усладэля. Я подхожу к нему и кладу ладонь на плечо — сейчас я сделала бы это, даже наблюдай за нами весь Орден Феникса. Вот я, Ремус — конечно, никакая не замена Сириусу, его не заменить, вы ведь были друг для друга, как… нет, наверное, ближе, чем братья… Но я тоже, понимаешь, тоже готова ради тебя на что угодно — кроме того, что ты и сам не потребуешь… Но Ремус продолжает горбиться, неподвижный и безучастный. А потом берет мою кисть — не пожимает, просто берет, как неживой предмет — и аккуратно снимает с плеча, как снял бы кленовый листок, зацепившийся за мантию. Хотя листком он бы, может, полюбовался, а на меня по-прежнему не смотрит, и я понимаю, что он ничего от меня не потребует.

— Нимфадора, — говорит он, и впервые в жизни мне не до того, чтобы злиться на собственное дурацкое имя. — Ты… хорошая, славная девочка, а я… Поверь, я не прекрасный принц, которого ты себе, возможно, вообразила. Я… — Он наконец поднимает голову — тусклый взгляд словно повернут внутрь, и то, что он там видит, явно вызывает у него отвращение. — Малодушное ничтожество, вот что я такое. Я должен был отговорить Сириуса — в сущности, я единственный, кто смог бы это сделать, кого он послушал бы. Но я опять промолчал, как отмалчивался в Хогвартсе, боясь потерять друзей, когда… Неважно. Ты иди, Дори. Не надо приносить себя в жертву, трусливый оборотень таких жертв не стоит. Иди, сделай что-нибудь… что-нибудь полезное.

… Платок, который я безуспешно пытаюсь нащупать, все никак не попадается, зато пальцы натыкаются на что-то округлое, гладкое и стеклянное. Ну да, конечно… Всхлипнув в последний раз, я вытаскиваю из кармана небольшой флакон, наполненный золотистой субстанцией — на свету она переливалась бы, но даже здесь, в еловом полумраке, флакон мерцает, как звездочка из золотой фольги, случайно забытая кем-то на ветке и сохранившая свой праздничный блеск до весны. Но даже позолота в конце концов тускнеет, а Феликс Фелицис не имеет срока годности, это зелье вечно, как вера в рождественскую сказку. Почему сегодня то и дело вспоминается Рождество?..

Мне было пятнадцать, под елкой, как всегда, лежала куча подарков — но один сверток, зачарованный мамой, парил в воздухе. Я с детства знала, что такие «волшебные» свертки предназначены именно мне. «Да, у тебя теперь есть целых двенадцать часов удачи — конечно, если случайно не разобьешь флакон», — улыбнулась мама, когда я с восторженным писком бросилась ей на шею. Конечно, после таких слов я боялась даже дышать на драгоценный пузырек. Он моментально стал надежным залогом будущего счастья, которое непременно случится, — пусть только в моей жизни появится что-то настолько важное, на что не жалко потратить немного золотистого чуда. А с мелкими проблемами можно справиться и самой, правда?.. Ну что ж, зато у меня есть целых двенадцать часов удачи — бормотала я с тех пор часто, очень часто. Когда не взяли в квиддичную команду — через полгода ведь все равно взяли, пусть на замену и всего на неделю. Когда пропала библиотечная книга — честно говоря, тогда я чуть не поддалась желанию, очень уж ругалась мадам Пинс, но в итоге решила использовать метод дедукции — и получилось! Чуть не провалилась на экзаменах в аврорат — ну, на официальных испытаниях зелье все равно запрещено использовать…

Я откладывала долгожданный момент, как прячут сладости, радуясь не будущему счастью, которое непременно случится — куда ему от меня деться? — а его возможности, до поры до времени мирно хранящейся на полочке с самым ценным. И когда Ремус, так и не распрямив плечи, встал из кресла и вышел, по-прежнему не глядя в мою сторону, я чуть не аппарировала домой, к заветной полочке. Я уже представила себе, как возвращаюсь, все еще чувствуя на языке привкус зелья — наверное, Феликс Фелицис на вкус как лимонный леденец, а может, как мед или абрикосовое варенье, — и Ремус уже не отворачивается, не гонит прочь и не уходит сам. Представила, как безучастный взгляд снова неуловимо теплеет, но теперь я точно знаю, что это теплое сияние предназначено именно мне… Как мы аппарируем уже вместе, куда — совсем неважно, сойдет самая задрипанная гостиница, какая ему по средствам, и там я наконец сниму со своего счастья золотистую обертку, и пусть в нем будет больше горечи, чем сладости — тоже неважно, потому что мое ожидание закончится и будущее наконец станет настоящим.

А потом я представила, как Ремус засыпает — а я лежу рядом без сна и думаю: каким взглядом он посмотрит на меня, когда действие зелья закончится? Счастливое будущее неожиданно оказалось коротким — всего двенадцать часов, а единственно подходящий мне вариант дальнейшей жизни подразумевал обман. А обманывать Ремуса… Эх, надо было мне выпить зелье, когда никак не вывязывался узор на свитере, том, бирюзовом с шишечками, подумала я, сморщившись — зачем-то умудрилась прикусить губу до крови. Домой я тогда все же аппарировала — спрятала флакон в ящик, поглубже, чтобы не натыкаться взглядом на заманчивое мерцание, обещающее невозможное и неосуществимое.

Я достала его оттуда сегодня утром, едва дочитав «Пророк» с очередной статьей о Грейбеке и со списком его жертв, просмотреть который до конца снова еле хватило духа — и эта вдруг взбесившая меня нерешительность неожиданно все решила. Опостылевшая хогсмидская вахта подождет, надо отправляться в Хогвартс — там наверняка знают, где сейчас Ремус. Если я сама ему не нужна, может, хоть от двенадцати часов везения он не откажется? А если сочтет зелье просто поводом, который я придумала, чтобы встретиться — ну и пусть, в конце концов, это тоже правда. Главное, чтобы не отказался, чтоб разрешил сделать для себя хоть что-нибудь полезное.

Но Дамблдора в замке не оказалось. Макгонагалл, на которую как на члена Ордена еще оставалась надежда, печально покачала головой — нет, от Ремуса давно не было вестей… А Гарри, скорее всего, просто не понял моих путаных расспросов. Впрямую я спросить почему-то не решилась — наверное, потому, что он видел моего Патронуса и мог догадаться… Хотя и прямой вопрос не помог бы — он ведь ясно сказал, что ни от кого из членов Ордена писем в последнее время не получал. Ниточки, которые могли бы привести к Ремусу, оборвались одна за другой.

Может быть, и моей нити, когда-то яркой и многоцветной, но уже давно серой, как мышиный хвост, тоже незачем продолжаться дальше?.. Представляю, как отчитал бы меня за такие мысли Сириус, проворчав что-нибудь вроде: «Хватит изображать Снейпа, хватит с нас и его похоронной физиономии…»

Снейп! Точно, как же я о нем забыла! Я останавливаюсь так резко, что, потеряв равновесие, взмахиваю руками — и флакон, который я так и не сунула обратно в карман, выскальзывает из неплотно сжатых пальцев и, подскочив на пружинящей хвое, отлетает от тропки ярдов на пять, под сплошной шатер еловых ветвей. Черт!.. Но зато прекрасный повод отвлечься от меланхолии. Схожу с тропы, почти вслепую шарю под ветвями — хвоя так и норовит попасть в глаза, щекочет нос, который все еще морковкой. Щурюсь, спотыкаюсь о переплетения корней и когда наконец вспоминаю о старом добром Акцио, пальцы нащупывают прохладное стекло. Но на тропу возвращаться не хочется: под еловым шатром оказывается неожиданно уютно, и хвойный ковер, если на него присесть, совсем не колкий. Хорошо, посидим здесь немного и вернемся к мысли, заставившей выронить флакон.

Хотя обдумывать тут особенно нечего — было бы удивительно, если б, надеясь на помощь от своих, я вспомнила о человеке, о котором Ремус предпочитал молчать, а Сириус высказывался так, что при этом сам становился похож на своего школьного врага… Нет, для того, чтобы походить на Снейпа, Сириус был слишком ярким, слишком неправильным, слишком живым. Снейп же давно забыл, если вообще когда-нибудь знал, как это — быть живым, любить, смеяться и плакать, дурачиться и совершать безумства... Кажется, он сохранил способность радоваться только неприятностям, которые случались с окружающими его идиотами, имевшими глупость оставаться людьми. Нелюбимый преподаватель, в Хогвартсе он казался мне кем-то вроде двойника Кровавого Барона — я могла бы поклясться, что от него исходил тот же мертвенный холод. В Ордене с ним не то что не дружили, это было бы еще полбеды — с Флетчером тоже никто особо не приятельствовал, и все же Наземникус был пусть не слишком симпатичной, но неотъемлемой частью нашей пестрой компании. А Снейп никогда не был одним из нас, к нему не тянулась ни одна из тех неосязаемых, но прочных нитей, что со временем соединяют всех занимающихся общим делом. Мы могли злиться друг на друга, препираться до хрипоты, ссориться — так, как злятся и ссорятся только неравнодушные друг к другу люди, но Снейп, даже будучи безупречно вежливым, оставался для всех чужим. Он словно отгородился от наших шуточек, переглядываний, споров невидимой угрюмой стеной, из-за которой целился в нас своим ледяным сарказмом — и попадал, метко и хлестко… В Сириуса, Гарри — а иногда и в меня, не рикошетом, прицельно.

Какое ему было дело до моего Патронуса, что он вообще понимает в Патронусах — Пожиратель Смерти, хоть и бывший?.. Что он может знать о любви, об этой тайной химии, которой не учит ни одна книга, о желании, чтобы любимый всегда был рядом, в какой угодно ипостаси? Что человек, похожий на засушенный экспонат из собственного кабинета, может знать о тысячах любовных глупостей, о словечках, сказанных невпопад, о быстрых взглядах и сбивающемся дыхании — человек, который никогда не любил, потому что если бы на него хоть раз подействовала эта тайная химия, разве он походил бы на ожившего мертвеца? Что так выморозило — или выжгло — его изнутри, неужели только Метка?..

Стоп, дорогуша, как сказала бы Розмерта. Уж тебе-то точно нет никакого дела до Снейповых мрачных тайн. Тебя должно волновать лишь одно — он может знать, где Ремус, и пусть язвит сколько вздумается, лишь бы сказал. Думаю, что скажет — хотя бы потому, что не упустит возможность сделать гадость школьному врагу: мое появление Ремусу точно не понравится… Но это я тем более переживу. А значит, надо подниматься с уютного пружинящего ковра и топать обратно в Хогвартс, пока совсем не стемнело и в замок еще пускают. Может, и Дамблдор уже вернулся из своей загадочной отлучки, тогда не придется расспрашивать Снейпа… Главное, впереди снова появился просвет, причем во всех смыслах — когда я раздвигаю ветки, крошечный пятачок неба там, где смыкаются еловые верхушки, кажется неожиданно, почти ослепляюще светлым — видимо, напоследок расщедрилось предзакатное солнце. Тени от деревьев, ложащиеся на тропу, перемежаются яркими солнечными пятнами и… Ой, а что это там?

Нет, мне точно не показалось — ярдах в двадцати от места, где я сошла с тропы, светлое пятно пересекла тень, такая же темная, как древесные. Только движущаяся.

Стараясь не шуметь, я быстро отступаю в свое импровизированное укрытие, беззвучно чертыхнувшись — морковный нос чувствительно задевает о колкую ветку. Но мне сейчас не до метаморфоз. Запретный лес, называется — народ разгуливает, как на главной улице Хогсмида!.. Кого еще занесло в эту глушь на ночь глядя — не медведь же, в самом деле, выбрался из берлоги? Тут я соображаю, кого в действительности могло сюда занести, и поспешно нащупываю палочку. Неужели от моей безумной вылазки и впрямь будет толк, и я — я, неловкая, неуклюжая Тонкс, чуть не провалившая выслеживание и преследование, годящаяся только на то, чтобы развлекать приятелей — я собственноручно задержу Пожирателя?.. Но кем бы ни оказался загадочный тип, шума от него не меньше, чем было бы от медведя — видимо, тоже думает, что забрел в самую глушь и таиться незачем. Он что-то шипит себе под нос, спотыкаясь о корни, раздраженно поминает Мерлина — наверное, ветки тоже бьют по лицу — и в конце концов по глухому шлепку и взрыву более сочных ругательств я понимаю — навернулся, как раз там, где чуть не шлепнулась я сама. То есть совсем рядом.

Не дыша, я осторожно отгибаю мешающую веточку, соорудив себе небольшой просвет — его должно хватить… Впрочем, хватило бы и совсем крошечной щелки: сидящий на тропе человек оказался как раз в центре солнечного пятна — точно черная клякса в озерце света. И чтобы узнать его, в лицо особенно всматриваться не надо. Но я все равно всматриваюсь, хотя с первого же взгляда поняла, что в Хогвартс возвращаться уже ни к чему, разве чтобы еще раз попытаться отыскать Дамблдора. И палочка пока не понадобится — во всяком случае, не для того, чтобы задержать Пожирателя. Этого Пожирателя однажды уже разоблачили.

— Вот дерьмо, — скривившись, повторяет Снейп. — Кажется, ногу сломал. Получите, господин директор, свое ежевечернее зелье и распишитесь… И провалитесь куда-нибудь вместе с вашим лекарством, — добавляет он, морщась и осторожно ощупывая лодыжку. — Хотя сам виноват — зачем-то поперся за свежим лишайником, когда вполне сгодился бы и сушеный. Перфекционист несчастный.

Опираясь о корневище, он пытается приподняться, но тут же, охнув, оседает обратно, бормоча сквозь стиснутые зубы:

— Спокойно, Северус, спокойно. Не делай резких движений… Вообще никаких пока не делай. Черт, как все это не вовремя.

Он тяжело дышит, лоб и виски блестят от испарины, землистое лицо побледнело так, что я пугаюсь — и вдруг улыбается, сощурившись и тряхнув головой, точно пытаясь себя подбодрить — а может, удивляясь своей невезучести.

Что-то тут совсем не так. Это какое-то недоразумение. Может, некий собрат-метаморф зачем-то решил перевоплотиться в профессора? Удивительно не то, что Снейп варит лекарства для директора — готовил же он зелья для Люпина… Но тот, кто сидит сейчас на тропе, неловко подогнув ногу, держится как… как держался бы кто-нибудь из своих, вздумай он выпить Оборотное зелье, но при этом забыв притвориться Снейпом. Так вел бы себя любой из тех, к кому я, не раздумывая, бросилась бы на помощь… Нет, я и Снейпу, конечно, помогу, вот только переварю это невероятное открытие — что экспонат из паноптикума, оказывается, может напоминать живого человека.

А чего бы ты хотела, дорогуша?.. Я едва не фыркаю — здравый житейский подход Розмерты снова оказывается кстати. Ждала, что увидишь привычную картину — надменно вздернутую бровь, пренебрежительный взгляд, холодную усмешку, услышишь извилистые саркастичные тирады — любуйтесь, Северус Снейп, экспортный вариант? Но здесь ему некого обдавать ледяным сарказмом, не перед кем вздергивать бровь и метать свои черные молнии — или, как мы говорили в Хогвартсе, выставляться, изображая Мерлин знает кого. Он тут в одиночестве, а какой смысл притворяться перед собой. В одиночестве можно смело охать, морщиться и не бояться выглядеть слабым. Только вот зачем было притворяться перед другими — перед теми, кого он так живо сейчас напомнил?.. Так чертыхался и клял бы директора Сириус. Так упрекал бы себя Ремус. Так усмехнулся бы собственной невезучести Гарри. Так устало язвил бы… Нет, это, пожалуй, чисто снейповская черта — и все же какая-то непривычно человечная язвительность. Хорошо, хоть сам с собой он держится по-свойски…

Но задаваться вопросом, какого дементора он выставляется перед остальными, сейчас не ко времени — перелом чертовски неприятная штука, а если он еще и подвернул ногу, болит, наверное, страшно. Ничего, сейчас выберусь из своей засады… Ох, хоть бы Снейп и в самом деле не счел это засадой, нашлет ведь проклятие, не вглядываясь, кто там вылезает из-под елки. Прикроюсь-ка на всякий случай Щитовыми чарами… Я осторожно достаю палочку — и, глянув в просвет, вижу, что Снейп зачем-то тоже вытащил свою.

Ну конечно, что тут удивительного — если уж я научилась сращивать переломы, Снейп тем более это умеет. Сейчас вылечит ногу, соберет свой лишайник и уйдет. Преследовать его я, понятное дело, не стану, так что в следующий раз увижу его только в замке, а там это снова будет привычный Снейп, отгородившийся от мира невидимой стеной. Эх, надо было мне рискнуть и выбраться раньше — был бы шанс застать его врасплох… Сама не понимаю, почему мне так жалко, что этого не случилось. Но тут он поднимает палочку, и я понимаю другое — накладывать Эпиксеи он не собирается. Он взмахивает палочкой, раз и другой — лицо кажется странно застывшим, болезненно сосредоточенным, словно у неуверенного первокурсника, творящего свои первые чары. Или… Господи, быть не может — но, проследив за движениями палочки и вглядевшись в беззвучно шевелящиеся губы, я убеждаюсь: Снейп пытается вызвать Патронуса.

Бедняга — как легко это о нем сейчас подумалось… Бедняга, он машет палочкой, точь-в-точь как мой папа чиркал отсыревшими спичками, пытаясь высечь хоть искру. Папулю, смеясь, всегда выручала мама — но тут никто помочь не в состоянии. Разве хоть одна живая душа может помочь выжженной, вымороженной, мертвой — или все-таки не до конца омертвевшей душе? Если же не имею любви… Но раз Снейпу есть кому послать весточку, раз за свою невидимую стену он все же кого-то пускает — значит, должен быть в его мире и кто-то другой, вспоминать о котором — счастье. Правда, у некоторых это счастье целиком переселяется в воспоминания... И тут мы со Снейпом, оказывается, похожи — я понимаю это, глядя не на чудо, которое он все-таки сотворил, а на него самого. Потому что так, как смотрит Снейп на своего Патронуса, можно глядеть только на что-то бесконечно любимое — и такое же бесконечно далекое.

Это, наверное, самый красивый Патронус, которого я видела. Даже в солнечных лучах он переливается чистейшим алмазным сиянием, и это не мерцающая полупрозрачная дымка — сияющая субстанция выглядит такой плотной, что кажется, будто дивное существо осязаемо. Будто это живая лань вышла на тропу и доверчиво тянет шею к человеку, который улыбается ей так, словно она — сотворенное кем-то другим волшебство, а не частичка его собственной души. Кто бы мог подумать, что в этой душе сохранилось столько света.

— Подожди немного, — тихо говорит Снейп своей красавице. — Успеешь еще отвлечь господина директора от его таинственных забот. Жалко, что ты всегда молчишь… Лучше бы эти двое молчали. Так нет же, один хамит и врет на каждом шагу, другой… Другой говорит правду, но эта правда такая, что… Тебе бы не понравилось. И оба ни черта меня не слушают. Да и ты не слышишь... Никому я не нужен. Зато приношу пользу. — Он снова улыбается — невеселой улыбкой человека, привыкшего разговаривать с самим собой или с таким вот молчаливым призрачным собеседником.

Его лицо как-то странно искажается — хотя Снейп тут ни при чем, просто перед глазами все плывет и двоится. Дурацкие слезы, откуда они взялись… Наверное, в глаз попала какая-то пылинка, а может, у меня аллергия на хвою. Точно, это аллергия — нос тоже невыносимо чешется, и не высморкаешься — наделаешь шума... Хотя мне все меньше хочется подслушивать секреты человека, который за пару минут стал не просто своим, а…

Я могла бы положить ему ладонь на плечо — почти как Ремусу. Стена между собой и миром есть не только у Снейпа — Ремус выстроил для себя, пожалуй, даже повыше. Только у Ремуса она обманчиво податливая — до известного предела, но тут уж хоть лоб расшиби — не преодолеешь… А Снейп отталкивает сразу, и это, наверное, честнее, но…

Додумать я не успеваю — мой многострадальный нос не выдержал-таки груза свалившихся на него переживаний. Чихаю я всегда оглушительно, так, что закладывает уши, и сейчас тоже себя не посрамила. Эхо моего громогласного «а-а-а-пчхи» уносится куда-то к верхушкам елей — туда же, куда уплыла серебристая струйка, в которую превратился Патронус, так и не успевший отправиться по назначению. Наверное, потому, что Снейп, дернувшись от неожиданности, выронил палочку. Эх, Тонкс, ты не только бесполезное существо, но еще и исключительно вредоносное, думаю я уныло, раздвигая ветки. Сейчас меня обольют ядом, как докси, и выпотрошат, как флоббер-червя — и за лань, и за подслушивание… С чего это Снейпу быть ко мне милосердным, если он это вообще умеет? Это он для меня теперь свой, а я для него по-прежнему по ту сторону стены…

… Которая дрожит и рассыпается на глазах. Будь она видимой, наверное, раздался бы грохот — я его почти слышу, так же отчетливо, как то, что слышу сейчас. Потрясенно уставившись на меня, Снейп смеется. Сначала беззвучно фыркает, кажется, борясь с желанием зажать рот ладонью, но потом смех пересиливает, и Снейп хохочет так, что почти заваливается на бок, нелепо взмахнув руками. Кое-как удерживает равновесие, охнув и болезненно сморщившись — и тут же снова смеется, и слезы, от которых его глаза блестят так же ярко, как упорхнувшая лань, никак не спишешь на аллергию. Наверное, он себе давно ничего такого не позволял, раз совсем не в состоянии контролировать процесс — но это последняя связная мысль, которую я успеваю додумать, потому что тоже почти сгибаюсь от хохота, наконец сообразив, в чем причина столь неудержимого веселья. Мой нос, который по-прежнему морковкой.

— Ох, — наконец выговаривает Снейп, отсмеявшись и наблюдая, как я пытаюсь вернуть себе прежний облик — от новых приступов хохота получается плохо. — Не торопитесь, дайте полюбоваться — вам исключительно идет.

Что-то не очень тянет на его привычный сарказм — или меня его стрелы больше не ранят? На своих можно злиться, но всерьез обижаться трудно, если, конечно, сам этого не хочешь. Но все, чего я сейчас хочу — поскорее помочь. Потревоженная нога явно заболела сильнее: он снова тяжело дышит и даже не пытается задавать никаких вопросов…

— Кстати, откуда вы тут взялись и что делаете в Запретном лесу, когда вам положено дежурить в Хогсмиде? — моментально спрашивает он, видимо, справившись с дыханием, и я фыркаю: Снейп в любой ипостаси все-таки остается Снейпом. Интересно, какой из него вышел бы Патронус?.. Призрачная тень собственного Патронуса мелькает в сознании и исчезает. Прости, Ремус, придется потратить твои двенадцать часов удачи на одну-единственную, но очень ответственную процедуру. Ногу срастить труднее, чем нос, а я хочу, чтобы все срослось на совесть — приносить, так уж всю пользу, которую можешь принести.

И я без сожаления откупориваю флакон и под удивленным взглядом Снейпа выпиваю все до капли, и зелье на вкус как лимонный леденец, мед и абрикосовое варенье разом. А когда после короткого взмаха палочкой — Феликс Фелицис подействовал мгновенно, у меня получилось даже невербальное — Снейп поднимается на ноги и его глаза снова подозрительно блестят, а губы беззвучно шевелятся, как недавно, когда он пытался вызвать Патронуса, я понимаю, что могу — и должна — сделать кое-что еще.

— Вот, возьмите. — Я протягиваю ему пузырек, который уже не поблескивает золотистым рождественским сиянием. Теперь в нем дрожит и переливается серебристая субстанция, неосязаемая, но почти непрозрачная — как недавнее Снейпово чудо. Но и мои чудеса продолжаются — извлечь собственное воспоминание у меня получилось впервые. Расставаться было очень жалко, но ему нужнее. — Я это все равно увидела случайно, а вам может пригодиться. Вдруг у вас снова не выйдет, а это хорошее напоминание, что надо просто попробовать еще раз, и все получится.

— Спасибо, — произносит Снейп — наверное, так благодарил бы ребенок, которому сто лет ничего не дарили на Рождество и он уже и забыл, как это — получать подарки и благодарить за них. Бедный мальчишка… Все они просто постаревшие мальчики — Сириус, Ремус, Северус — как легко оказалось назвать его по имени… Постаревшие дети, потерявшие веру в чудо. Только, веришь ты в них или нет, чудеса все равно иногда случаются.

И через полчаса, когда я устало бреду к «Сладкому королевству», а Розмерта встречает меня на пороге, восклицая: «Дорогуша, ну куда же ты подевалась! Тебя спрашивал этот, ну ты знаешь — приятный такой, хоть и малость потрепанный, бывший учитель, — беспокоился, что от тебя давно нет вестей… Да вот и он сам!» — и янтарные глаза Ремуса светятся мне навстречу ярче, чем Феликс Фелицис, я окончательно в этом убеждаюсь.