Социальные институты (гет)

— Дима, ты зачем явился, ответь честно? Чтобы вывести мне из строя половину женского персонала своим природным обаянием?

Нехорошие подозрения обуяли Захарову еще в тот момент, когда Сеченов возник в дверях — слишком уж мирное у него было выражение лица. Если бы у директора Предприятия возникли проблемы, требующие помощи Харитины Радеоновны, он бы выглядел куда мрачнее и собранней. Если бы хотел поделиться новой прекрасной идеей, в воплощение которой планирует втянуть завотделением нейробиологии — весь светился бы воодушевлением. Если бы собирался доработать текущие проекты — принес бы портфель с бумагами. Ничего из перечисленного Харитина у своего давнего коллеги не наблюдала и в помине. А это обычно означало, что Дмитрий пришел трепать ей нервы очередной социальной чушью, которую Захарова всю жизнь терпеть не могла.

— Неужели тебе оказалась не чужда ревность? — спросил Сеченов и красноречиво помахал ладонью перед лицом, разгоняя завесившие кабинет клубы табачного дыма.

— Мне не чужда прагматичность, — в ответ на подначку Захарова равнодушно пожала плечами, затягиваясь во всю глубину легких. — И тебе советую свести с ней близкое знакомство тоже. Каждый раз, когда ты приходишь, у меня после этого лаборантки витают мыслями не там, где мне надо. И обсуждают, какой у товарища Сеченова красивый новый галстук.

— Ты прекрасно знаешь, что у меня ровно семь галстуков, самому юному из которых недавно исполнилось пять лет, — Дима опустился на место для посетителей, через стол послав Харитине все такой же безмятежно-теплый взгляд. Вывести Сеченова из терпения и тем самым от него поскорее отделаться вообще было непомерно сложно, хотя с остальными людьми Захарова этот трюк проделывала блестяще. — И подарила его ты.

«Не пять, а четыре», — чуть было не поддалась на эту провокацию Харитина, проклиная себя за настолько неудачно выбранный впопыхах пример, которым Сеченов, конечно же, немедленно запустил обратно, точно мастерски отбивший подачу теннисист.

О, этот темно-серый галстук в тонкую полоску она отлично помнила, вместе с тем фактом, что дарила она его Диме на сорокапятилетие, не придумав достаточно веский повод, чтобы избежать праздника только для Когорты. В моде она, в отличие от Сеченова, всегда разбиралась из рук вон плохо, предпочитая красоте удобство, поэтому выбрала нечто абсолютно нейтральное и лаконичное, что можно было бы с чистой совестью похоронить в недрах платяного шкафа или, не краснея, передарить. Передаривать галстук Дима не стал, более того, частенько его носил, молчаливым и неясным для окружающих напоминанием о самом пагубном и глупом поступке в жизни Захаровой.

— Чем обязана чести тебя наблюдать? — не давая сбить себя с пути, повторила она.

— А вдруг я просто соскучился? — внес предположение Сеченов, заставив Харитину Радеоновну возвести очи горе. Так и есть, действительно пришел трепать нервы своим присутствием, от которого у Захаровой, как бы она ни пыталась, мысли тоже частенько направлялись не туда, куда ей требовалось.

— Неужто все дела на Предприятии и за его пределами внезапно кончились? — проворно поднявшись, она хищной, чуть сутулой тенью метнулась к несгораемому шкафу в дальнем углу кабинета и вернулась оттуда с пухлой кожаной папкой. — Сейчас исправим. Сегодня твой счастливый день, Дима! Вот тебе выкладки группы Мансурова по кислотоиммунным полимерам. Прошу, развлекайся. Через две недели все это, конечно, свели бы в отчет, но раз уж тебе настолько нечего делать… можешь не благодарить.

С этими словами она проскользнула обратно на стул, загородившись от Сеченова графиком исследований, без слов давая понять, что, в отличие от начальника, у нее работы по горло. Что, в сущности, соответствовало действительности. Проект по адаптивному протезированию внутренних органов вышел на завершающую стадию, однако последняя операция прошла не по плану, отправив ни в чем не повинную свинью в райские лужи с желудевыми берегами. Харитина вполне дозрела до того, чтобы выслать за ней следом и проводившую замещение Ларису, вот только ее лучшая ученица клялась, что сбой произошел на уровне мимикрической подсистемы, вместо искомой печени начав формировать третью почку. И теперь Захарова очень хотела знать, почему и где допустила промах уже она сама.

— Если ты расскажешь, что тебя беспокоит, Тиша, я, возможно, сумею помочь.

Харитина вздрогнула, чуть сильнее стиснув в пальцах край схемы. Иногда она просто ненавидела тот факт, что Сеченов, невзирая на все попытки отгородиться, читает ее, точно одну из книжек в своей богатой библиотеке. Он знал ее слишком давно, прекрасно умея распознавать малейшие нюансы поведения. И то, что работало это в обе стороны, и сама Захарова точно так же знала Диму, как облупленного, до малейшей интонации глубокого бархатистого голоса и морщинок в уголках глаз, нисколько ее не утешало, напротив, делая все еще сложнее. Особенно теперь, когда Сеченову втемяшилась в голову идея окончательно Харитину повязать по рукам и ногам, видимо, чтобы добить.

Никто и никогда в жизни не звал Захарову Тишей — коллеги и подчиненные старательно ломали язык о громоздкое сочетание имени с отчеством, зная, что за недостаток субординации рискуют нарваться на ледяную отповедь. Наставники, учителя и те, кого сама Харитина считала для себя авторитетами, позволяли себе более сокращенное, но нейтральное «Тина Радеоновна». И только Дима, черт бы его побрал, мог назвать ее «Тиша» и выжить. Было в том, как он это выговаривал, что-то плавное, можно даже сказать — нежное. Абсолютно противоположное Захаровой. Тиша — это нечто скругленное, трепетное, теплое, беззащитное, с мягкими руками, покатыми плечами и влажным ланьим взглядом. Домашнее. Все домашнее и скругленное в Харитине начиналось и заканчивалось Муськой, а беззащитное — невысоким ростом. Худощавая до угловатости, плоская, глухоголосая от постоянного курения, с вечно утянутыми в узел пепельно-русыми волосами и тонкими бровями, она вся, казалось, состояла из ломаных линий. И, тем не менее, Дмитрий все равно звал ее Тишей, пусть и исключительно между ними, на все ее иронизирования отвечая, что такой любительнице собственного и чужого молчания это имя идет как нельзя лучше.

У Сеченова в его гениальном разуме вообще порой отыскивались странные мысли и ассоциации: касаясь поцелуем ее острого плеча, он мог назвать его хрупким, переплетая ее сухие, выжженные химикатами пальцы со своими, сообщить, что они музыкальны, обхватывая тощую талию и скользя ладонями по впалому животу к выпирающим тазовым косточкам, шепнуть на ухо, что Захарова по-девичьи стройна. Харитина, чувствуя себя от таких не соответствующих реальности откровений совершенно беспомощно, обычно торопливо затыкала Диму поцелуем — лишь бы замолк — и мысленно проклинала себя за то, что вообще пошла на сеченовское сорокапятилетие вместо того, чтобы соврать, скажем, будто заболела или сломала ногу. Или даже действительно ее сломать, в конце концов. Еще и галстук подарила, один вид которого немедленно напоминал о том, что задерживаться у Димы после праздника, чтобы спокойно покурить на его балконе, обсудить работу и тяпнуть еще по пятьдесят грамм дорогого французского коньяка — было чертовски плохой идеей.

Захарова пыталась списать все это на их общую измотанность, привычку Димы походя очаровывать все, что движется, вызов которой она невольно бросает уже полтора десятилетия, унизительную биологическую потребность живых организмов в сексе. Да хотя бы на тот же коньяк, будь он неладен, хотя пьян никто из них и не был — скорее излишне расслаблен. Уверяла себя, что страшного ничего не произошло, переспят да забудут. Не в их с Сеченовым годы возводить некий культ вокруг примитивной физиологической близости, которую так обожают наделять какими-то сакральными смыслами сентиментальные подростки. Ни от кого в итоге не убыло.

Вот только не забылось. Ни через неделю, ни через месяц, ни через год. Все, что Харитина подавляла и тщательно выпалывала в себе, работая с Дмитрием бок о бок, упорно шло в рост, как та самая кислотоиммунная Мансурова флора. И если прежде она с трудом, но справлялась с пониманием, что Сеченов за пятнадцать лет ухитрился пролезть ей в душу, в существовании которой Захарова искренне сомневалась, то когда к этому добавилось еще и телесное сближение, стало совсем невыносимо. Харитина, при всем своем уме и решительности, могла бы совладать с чем-то одним. Лучше, конечно — с плотским: примитивно, слишком по-человечески, но сжиться и потерпеть, вплоть до момента, когда эту проблему удастся решить, а потребность — купировать, можно.

«Наиграется и уймется», — успокаивала себя Харитина после очередной встречи за закрытыми дверями, где она, клявшаяся себе быть сдержанной, отстраненной и сугубо функциональной, с замирающим сердцем проваливалась в теплые Димины объятия, целуя, скользя ладонями и губами по его щекам, плечам и груди, всхлипывая от невыносимого тягучего удовольствия и безо всякого коньяка пьянея от этого шелестящего, мучительно ласкового «Тиша», щекочущего ухо, пока сеченовские пальцы аккуратно вытаскивали из ее волос шпильки.

Если бы только Сеченову надоело, и он перестал методично саботировать попытки Захаровой справиться с собой, заставляя ее справляться еще и с ним! Столь именитый и прославленный академик легко мог позволить себе женщину куда лучшего качества. Даже не одну. Однако с достойным своей научной и политической карьеры упорством пускал под откос все попытки Захаровой хотя бы разделить их бурную рабочую деятельность и подобные редкие встречи, сведя их исключительно к сексу. Сеченов путал ей все карты, пытаясь вклинить между этими полюсами личную близость, никак не соглашаясь удовлетвориться только физической. Был внимателен, неравнодушен, проявлял заботу даже в мелочах, словно все это у них — не просто так, в рамках старой дружбы и товарищеской взаимопомощи.

Насколько деликатно и красиво Сеченов умеет ухаживать, Захарова знала превосходно, за пятнадцать лет став свидетельницей парочки Диминых романов, и сталкиваться с этим на своей шкуре не хотела, заранее приняв меры. Убедить Сеченова, что об этой стороне их «сотрудничества» знать не должна ни одна живая душа, а потому — если он так уперто не желает его прекращать — никаких свиданий, публичных проявлений чувств и прочей ерунды не будет, оказалось ожидаемо нелегко. Однако Харитина Радеоновна потратила эти пятнадцать лет не впустую и знала, на что следует давить — вопросы служебной субординации, с учетом их положения, уместности, карьерных игр внутри Предприятия. И стыд ее совершенно не мучил, когда она сознательно давила на Димину жалость. Заявляла, что ее в «Павлове» недолюбливают за слишком развитый интеллект, слишком большой список достижений и слишком высокую требовательность так, будто ей когда-то было дело до одобрения коллектива. Говорила, что ей станет лишь труднее работать, если на Предприятии решат, будто у них с Сеченовым роман, ведь сама она никогда не стеснялась выражать презрение к неуставным отношениям, особенно с начальством.

«Все подумают, что я сплю с тобой за субсидирование моих проектов вне общих оснований», — в сердцах сказала она.

«Весьма интересная идея, — наливая себе чай, невозмутимо заметил Дмитрий, подтолкнул ближе к Харитине вазочку с печеньем и, бросив на Захарову полный затаенного веселья взгляд, добавил: — А что, у тебя есть тайные планы сомнительной ценности, которые я бы не одобрил в порядке квартального графика?»

«Превращение всего человечества в полимер, — искривила тонкие губы в усмешке Захарова, которой отчаянно хотелось курить, но не хотелось тащиться на балкон. — Чтобы оно, наконец, прекратило забивать себе головы всяческими глупостями вроде романов и занялось делом. Начать собираюсь с тебя».

«Что ж, боюсь, это я действительно не одобрю и через отчетность проводить не стану, — негромко рассмеялся Сеченов. — И раз уж ты спишь со мной за субсидии на такое, тогда я корыстно стану кормить тебя обещаниями, чтобы не быть превращенным в кучу полимера. Надеюсь, хотя бы разумного?»

«Уж точно разумнее тебя нынешнего», — едко хмыкнула Харитина и, поплотнее завернувшись в полы Диминого же махрового халата, все-таки ушла на балкон, получив в спину требование надеть тапки.

И что в итоге? Ради чего? Ради того, чтобы на излете четвертого года этих странных отношений, с которыми она, к своему ужасу, успела свыкнуться и — к еще большему — подло став от них зависимой, узнать, что тогда она выиграла сражение, а нынче Дима надумал разом выиграть войну.

— Тиша, ты меня слушаешь? — деликатно напомнил Захаровой о своем существовании Сеченов, разглядывая оборотную сторону плана исследований, из-за которого ему открывался вид исключительно на вцепившиеся в его края тонкие пальцы с обрезанными под корень чуть голубоватыми ногтями. У Харитины всегда были проблемы с насыщением крови кислородом, и постоянное курение их лишь усугубляло, поэтому руки у нее даже в жару оставались холодными, а зимой и вовсе принимали жутковатый синюшный оттенок.

Захарова вот уже пару минут не шевелилась и, кажется, даже не дышала, из нервного раздражения впав в задумчивость, и Дмитрий прекрасно знал, что в таком положении она может пребывать долго, копаясь где-то в мрачных глубинах собственного сознания.

План дрогнул и стремительно опустился, являя Сеченову бледное высоколобое лицо с упрямым подбородком, поджатыми губами и пронзительным взглядом больших пасмурно-серых глаз в окружении светлых ресниц. Любой макияж Захарова презирала, брезгливо называя пустой тратой времени и оскорбительным попранием лабораторной гигиены, но, странным образом, никогда не казалась блеклой, скорее — немного призрачной и «нездешней», холодной и отстраненной, как дальние звезды на краю галактики. Было в ней нечто, упорно притягивавшее взгляд, и Дмитрий точно знал, что видит это не только он. Все годы их знакомства за Тишей пытались ухаживать мужчины разных возрастов и положений, привлеченные ее успешностью и недоступностью, которую наивно полагали интригующим образом. И расшибались своими порывами о промороженную сталь ее равнодушия к племени мужскому, да и в целом, человеческому, добиваемые стрелами циничных насмешек. Когда кто-то переступал невидимую черту, пытаясь лезть в личное пространство, жалость Захаровой становилась неведома. И только Сеченов, благодаря равному уму, схожести профессиональных интересов и таланту непринужденной манипуляции чужим сознанием, пожалуй, знал, что под слоями этой вечной мерзлоты скрывается личность до болезненного ломкая, уязвимая, вполне себе чувствующая, но панически боящаяся утратить контроль над окружающей действительностью.

— А ты разве что-то говоришь? — в деланном изумлении чуть приподняла брови Захарова. — Перед тем, как отвечать, Дима, неплохо эти ответы еще и обдумывать. Признак хорошего тона. Меня волнует перспектива из-за собственных неточностей в расчетах вместо нового сердца отрастить больному два желудка. Боюсь, такого сверхчеловека Союз не прокормит.

Она подпихнула бумаги Сеченову и снова полезла за сигаретой.

— Беспокоишься о гарантиях, когда Ларисе придется отращивать тебе новые легкие? — покосившись на завитки дыма и вновь углубляясь в изучение подсунутых ему формул, осведомился Сеченов. — Между прочим, пассивное курение не менее вредно, чем активное. Ты отравляешь мой организм.

Во взгляде, брошенном на него Харитиной Радеоновной сквозь стекла очков, явственно читалось:

«Ты отравляешь мою жизнь».

Проще, пожалуй, уговорить горы самостоятельно передвинуться в другое место, чем Захарову — бросить курить. Однако Сеченов был согласен примириться с этим ее недостатком, мысленно сделав пометку к зиме остеклить балкон. Ну, или хотя бы часть, поскольку закрывать ради Харитины всю панорамную балюстраду — нерационально.

— На первый взгляд все точно… Наибольшие сомнения вызывает вот этот этап сканирования с последующим преобразованием в полимерную память, погрешность в фокусе, возможно, — заметил он и, подняв на Захарову свои бесстыжие янтарно-карие глаза, вкрадчиво добавил: — И ты прекрасно это понимаешь сама, поскольку это твой проект, а не мой, и я давно уже не так вовлечен в нейробиологию, как прежде. Тебя волнует вовсе не это.

Харитина испытала жгучее желание швырнуть в Диму Грушей, хотя всегда считала применение физической силы уделом слабых и нищих разумом. Однако сейчас ее останавливало лишь то, что в Груше слишком много ценной информации, а с Сеченова станется и увернуться. А еще в его голове тоже слишком много ценной для мировой науки информации.

— Дим, шел бы ты с миром на «Челомей», почитай про кислотоиммунный полимер, там занимательно, — посоветовала она, понимая, что вот так легко от директора Предприятия не отделается. Они оба знали, что Захарову волнует на самом деле.

— Непременно так и сделаю, как только мы поговорим, — оправдал ее мрачные ожидания Сеченов.

— Нет, — отрезала Харитина так поспешно и громко, будто ее под столом кольнули спицей, и, тут же понизив голос почти до шипения, прибавила: — И уж точно не здесь. Хочешь, чтобы к вечеру все Предприятие знало?

— Я бы с радостью поговорил с тобой дома, но ты ко мне с тех пор не приходишь, а к тебе, по твоим же заверениям, мне нельзя, чтобы не порождать слухов, — спокойно и рассудительно заметил Дмитрий, слегка разводя руками. — И что прикажешь делать? Впрочем, быть может, это ускорит процесс? Как считаешь, если я объявлюсь у тебя под балконом и стану громко просить впустить меня в квартиру, мы сдвинемся с мертвой точки?

— Блефуешь, — еще сильнее побледнев, прищурилась Захарова.

— Кто знает, Тиша, кто знает, — Дима чуть склонил голову к плечу, все так же туманно и задумчиво улыбаясь. — Ты же ученый, ты понимаешь, что зачастую прогресс требует от нас чем-нибудь жертвовать: временем, здоровьем… общественным мнением. Впрочем, твоя идея со всем Предприятием тоже имеет право на жизнь. Значит, предпочтешь сразу статью в «Вестнике»? Архаично, конечно, после революции подобные объявления в газетах публиковать стало не модно, но и в этом есть свой безусловный шарм.

— Сеченов, ты издеваешься? — угрожающе тихо и хрипло поинтересовалась Харитина, глядя на до скрежета зубов благодушного Дмитрия поверх сползших на кончик носа очков. Любой, кто был знаком с Захаровой чуть дольше месяца, знал, что в такие моменты лучше спешно найти себе занятие подальше от завотделением. Желательно, на ближайший месяц. Однако Сеченов даже приподнятыми уголками губ не дрогнул, глядя на изготовившуюся к броску Харитину с печальной нежностью. Как будто точно знал, мерзавец, что останется безнаказанным.

— Что ты, помилуй, я просто обрисовываю доступные варианты, — примирительно сказал он. — И мне кажется, что варианты встретиться у меня или поговорить прямо здесь должны выглядеть в твоих глазах менее спорно.

— Варианта, в котором мы забываем о твоей абсурдной идее и живем так, как будто ты ничего не говорил, а я ничего не слышала, в твоем списке, разумеется, не предусмотрено.

Захарова знала Диму слишком давно, чтобы воспринимать подобные угрозы всерьез. Сеченов обладал невероятно изворотливым разумом и никогда не бросался словами попусту. Скупое воображение Харитины нарисовало перед ее глазами необычайно яркую, отвратительную в своей пошлости картину Димы под собственным окном, на глазах у соседей громко взывающего к ее гостеприимству, и передернулась.

— Точно так, — согласился Сеченов. Не то с ее предположением, не то с тем, что все, представленное только что, рискует воплотиться в жизнь, если Захарова не пойдет на компромисс.

— Чтоб тебя... — она прошагала к двери, высунулась в приемную и, убедившись, что поблизости никого нет, повернула в замке ключ. — Я сказала, нет. Что в этом трехбуквенном слове вам, уважаемый академик, нужно разъяснить дополнительно? Или на тебе все-таки пагубно сказалось общение с Нечаевым, и слова из трех букв ты теперь воспринимаешь только написанными на заборе? Укажи его местоположение, так и быть, согласна написать. Крупно, четко, краской в цвет твоему костюму, чтобы сочетание вышло достаточно изящным и изысканным.

Вместо того, чтобы разозлиться и похолодеть, Сеченов в ответ только тихо рассмеялся и, в пару шагов приблизившись в Харитине, осторожно обнял рукой за талию, второй укладывая ее голову себе на плечо.

— Успокойся, Тиш, не нужно так переживать, все хорошо, — он легонько погладил ее по волосам. — То и трех букв из тебя за полчаса не вытянуть, а то — не остановить. Воспользуюсь, пожалуй, твоим приливом красноречия и попрошу разъяснить, к чему именно относится твое «нет»?

— Ко всему, — вырываться из объятий было бы глупо, им не по семнадцать лет, чтобы устраивать сцены, поэтому Захарова медленно выдохнула, расслабляя напряженные плечи под теплыми, успокаивающими прикосновениями Диминой ладони, собирая мечущиеся мысли воедино и восстанавливая внутреннее равновесие. — Нет, я все еще не хочу это обсуждать, нет, все твои варианты мне не нравятся, и нет, я за тебя не выйду.

— С со вторым «нет» я согласен сосуществовать, но вот последнее придется прояснить, — вздохнул Сеченов и, слегка повернув голову, коротко поцеловал Захарову в макушку. — Что тебя в моем предложении напугало так, что ты ничего, кроме этого «нет», даже сказать не смогла ни в прошлый раз, ни в этот? Поверь, что бы ты себе ни надумала, брак — не болезнь, от него не умирают. Семья — обычный социальный институт, который многие даже находят приятным и удобным.

— Расскажи это жертвам убийств на бытовой почве, — от Дмитрия не ускользнуло то, как на мгновение при слове «семья» Харитина точно заледенела, и он сделал еще одну мысленную пометку. Собирать неведомое и тщательно скрываемое Тишей прошлое, словно мозаику, ему приходилось порой по таким вот крошечным деталям — моргни, и пропустишь. — Статистику дать?

— А что, у тебя есть? — в тон Захаровой спросил Сеченов. — Всегда подходишь к любому вопросу максимально обстоятельно. В любом случае, сомневаюсь, что есть вероятность, в которой мы в нетрезвом виде забьем друг друга предметами кухонной утвари. Хотя твоя позиция по второму витку опытов с группой семьдесят три, конечно…

— Все шутишь, — разбито выдохнула в тонкую ткань его летнего пиджака Харитина, отстраняясь.

Очки неприятно врезались в переносицу, и она задрала их на лоб, устало потирая глаза. И это ее на Предприятии считали невыносимой. Впрочем, те, кто хоть раз в жизни ставил перед собой цель отказать в чем-либо академику Сеченову, твердо нацелившемуся на результат, ее бы, пожалуй, поняли. Правда, насколько знала Захарова, с подобного рода «производственными задачами» Дима еще ни к кому не подступался. И, что самое паршивое, отчасти работало: Димина мягко-насмешливая манера рассуждать даже о самых неприятных вещах ее действительно успокаивала. Возможно, потому что неприятными они с Харитиной находили вещи совершенно разные.

— Лишь более выпукло подсвечиваю твою чрезмерную серьезность, — Дима уже ставшим машинальным жестом поправил ее слегка сбившиеся пряди. — Женитьба, безусловно, важный шаг в жизни человека и совершать его требуется осознанно, но не стоит делать из этого трагедии.

— Вот именно, Дима, что осознанный, а ты, по-моему, движим не здравым смыслом, а какими-то очередными фантазиями, вроде городов-садов на Юпитере, — Захарова прошлась по кабинету, заложив руки за спину, как привыкла делать во время лекций, однако, когда она снова заговорила, вопрос ее прозвучал почти умоляюще: — Ну зачем тебе это надо? Корни твои дворянские все покоя не дают, за четырнадцать лет при царизме нахватался про социальные институты и важность поддержания династий? Так ты не по адресу, мне уже сорок шесть, пойди размножься с кем-нибудь помоложе, там же и женись сколько душе угодно. Ты же всесоюзный символ прогресса, а мыслишь такими замшелыми категориями. Сейчас, кажется, в моде сожительство, что тебя в нем не устраивает?

Сеченов наблюдал за ее перемещениями, изящно опираясь бедрами о рабочий стол — поза расслабленная, почти небрежная, а все равно, зараза, выглядит так, точно для журнала позирует.

— Возможно, отсутствие факта сожительства? — с улыбкой предположил он. И так всегда, чем сильнее раздражалась в их спорах Харитина, тем спокойнее и увереннее становился Дмитрий, поглощая вибрации исходящей от нее ледяной ярости, точно звукоизолятор частотные колебания.

— Уволь меня от обитания в летающих башнях, предпочитаю твердо стоять ногами на земле. Мне удобна моя квартира рядом с «Павловым», и в ней места хватает только одному ученому с его рабочей библиотекой.

— То, что мы вместе уже четыре года, но из них внерабочего времени наберется от силы четыре месяца?

— Может быть, потому что у нас за четыре рабочих года внерабочего времени примерно столько и есть? Напомню, мы здесь делом заняты.

— То, что мне, взрослому состоявшемуся мужчине, точно подростку при строгих родителях, приходится прятаться в своей комнате, и я не могу пригласить не менее взрослую состоявшуюся женщину, скажем, в ресторан?

— Ты и так вечно на публике, не конференция, так интервью, не интервью, так презентация. Открою тебе страшный секрет, Дима, но что-то в своей жизни можно не выставлять напоказ.

— То, что эта женщина появляется у меня дома, когда сочтет нужным, а сам я появляться у нее не должен вовсе, потому что она, якобы, обеспокоена своей трудовой репутацией, хотя на самом деле просто боится кого-то любить, включая себя, но исключая кошку? Боится собственных чувств ко мне? Однако, раз уж ты предпочитаешь держаться формального повода, что ж, ничто так не ограждает женщину от сплетен, как замужество, — Сеченов нанес удар стремительно и безжалостно, явственно показывая, что отчаянные маневры Захаровой для него не секрет и никогда таковым не были. Что она для него по-прежнему та самая раскрытая книга, и он в совершенстве владеет языком, на котором эта книга написана. Заметив неуловимо исказившееся не то от боли, не то от страха лицо Харитины, он печально покачал головой и, взяв ее под локоть, вернул к столу, мягко, но настойчиво заставив сесть рядом. Взял холодную, точно у покойницы, руку в свои и начал медленно растирать круговыми движениями, согревая. — Все эти четыре года правила задавала ты, Тиша, я тебе не мешал и следовал им честно. Дал тебе достаточно времени, чтобы привыкнуть, перестать мучить себя и меня пустыми страхами. Но продолжать так до бесконечности — бессмысленно. Я люблю тебя, и говорил об этом не раз. Ты — не сказала ни разу, но я знаю, что это взаимное чувство. Так что тебя держит?

«Ты. Во всех смыслах, — уныло подумала профессор Захарова, глядя на свою ладонь, зажатую в чужих, мягких, давно привыкших к кабинетной работе, с явно ощутимой мозолью на среднем пальце, там, куда упирается перьевая ручка. — Вцепился намертво».

— Нам скоро по пятьдесят, Сеченов, — теперь, кажется, настала ее очередь возражать. — И детей у нас, повторюсь, не будет.

— С запуском второго Коллектива, считай, весь Союз и дальше — будут сплошные мои дети, за благополучие которых я несу ответственность. Мне хватит, — Сеченов пожал плечами. — А планете хватит Сеченовых, остановимся на мне. А что касается возраста, то не успеем друг другу надоесть. Если, разумеется, раньше не изобретем средства существенного продления жизни. Тогда, возможно, есть шанс.

— Ты мне еще пятнадцать лет назад в первый день первого совместного проекта надоел, пижон от науки, — насмешливо фыркнула Захарова и продолжила: — Мы оба привыкли к одиночеству, не уживемся.

— От дурных привычек никогда не поздно избавляться, особенно в подходящем обществе, — хмыкнул Дмитрий. — С кем еще, если не с человеком, которого знаешь как самого себя, но все равно не можешь сходу договориться ни по одному вопросу, так что темы для разговора не переведутся?

— К слову о вредных привычках, а как же пассивное курение? — не удержалась от шпильки Харитина.

— Еще пара лет, и мы непременно придем к общему знаменателю. — Поймав на себе вопросительный взгляд из-за очков, Сеченов пояснил: — Либо ты бросишь, либо я начну. Но у меня нет аллергии на кошек.

— Только на их шерсть на своих идеальных костюмах.

— Зато я смогу брать тебя с собой на симпозиумы.

— Не льсти себе, Дима, на эти симпозиумы меня пригласят и без тебя, как самостоятельную видную научную единицу.

— А если с одним из нас что-то случится, то нас, как родственников, пустят в палату, — теперь в голосе Сеченова отчетливо звучал сдерживаемый смех, и Захаровой захотелось, как когда-то, лет пятнадцать назад, закатить глаза и несильно пихнуть светило науки локтем под ребра.

— Если с одним из нас что-то случится, второй его встретит даже не в палате, а еще раньше, в операционной, — снисходительно отозвалась она.

— И когда я умру…

— Точнее, когда я все же превращу тебя в кучу разумного полимера, потому что за эти годы ты так и не выбросил из головы всякую ересь, то я стану гордой наследницей кучи твоих наград и целой батареи пошитой на заказ мужской обуви, потому что все остальное, включая дачу, у тебя, как и у меня, казенное, — закончила за Дмитрия Харитина Радеоновна и, поджав губы, осторожно вытащила согревшуюся руку из переплетения чужих пальцев. — Никакой объективной пользы от твоего социального института не существует, Дима. Одни столь любимые тобой воздушные замки…

— Один из которых, реально существуя, парит сейчас прямо над Предприятием, — указал Сеченов и, усмехнувшись в усы, добавил: — К тому же определенную пользу от нашего спора я уже получил. Помнишь, я пару лет назад рассказывал тебе анекдот про английскую королеву и Бернарда Шоу? ⁽¹⁾

На несколько секунд в кабинете воцарилось молчание. Захарова сосредоточенно нахмурилась, припоминая, после чего схватила со стола давешнюю папку с исследованиями и с силой впихнула ее в руки уже откровенно и открыто смеющегося Дмитрия и размашистым, отточенным до остроты жестом указала пальцем на дверь.

1) знаменитый анекдот, ошибочно приписываемый реальному случаю из жизни.

Однажды Бернард Шоу обронил фразу, что все женщины продажны. Английская королева, узнав об этом, при встрече с Шоу спросила:

— Верно ли, сэр, что вы утверждаете, будто все женщины продажны?

— Да, ваше величество.

— И я тоже?! — возмутилась королева.

— И вы тоже, ваше величество.

— И сколько же я стою?!

— Десять тысяч фунтов стерлингов.

— Что, так дешево?!

— Вот видите, вы уже и торгуетесь.

Вернуться к тексту