Тревога пахнет апельсином и дождем (гет)

Чувства имеют свой запах.

С каждым человеком это происходит по-разному: не угадаешь момент, когда вдруг приходит осознание, что спокойствие пахнет теплым ветром и рекой, усталость — зноем и пылью, сомнения — туманом и росой на траве, а тревога пахнет апельсинами и дождем.

Так сейчас пахнет Пепа Мадригаль.

Аромат только что прошедшего дождя витает в воздухе. Не летнего, приятного и освежающего, а страшного, пронизывающего до костей ледяного ливня, способного уничтожить все живое. Что лучше, держать этот дождь под контролем или позволить пролиться, принести за собой разрушения, за которыми обязательно придет облегчение?

Оказалось, узнать ответ на этот вопрос не так уж страшно. И — правильно.

Аромат значил только одно — то, что тревога хозяйки комнаты никуда не исчезла, а находится в той опасной точке, где одно неверное слово может разрушить то хрупкое, бессильное принятие, которое на время сменило ее.

На прикроватной тумбочке стоит стакан с настойкой, уже остывшей, потому что к ней так никто и не притронулся, и блюдце с сушеными дольками апельсина.

Неловкое молчание повисло в комнате, как облака, которые выжали до последней дождевой капли.

Феликс Мадригаль сидит на краю кровати и перебирает мокрые волосы жены, разбросанные по подушке. Кудрявые локоны скользят сквозь пальцы и оставляют за собой на коже влажный след.

А она лежит, закутавшись в шаль, и обнимает себя за талию.

— Что случилось?

Простой вопрос разрезал тишину.

Вопрос заставил вздрогнуть Пепу Мадригаль. Она сжалась в комок, закрыла уши руками, как делают дети, заслышав слишком резкий раскат грома, и подтянула к груди коленки.

Несвоевременный.

Неправильно сформулированный. Причиняющий боль.

Не тот вопрос!

Нужно попробовать еще раз.

— Что с тобой? — а во взгляде Феликса, таком родном и заботливом можно прочитать: «Чего ты так боишься?»

Он осторожно кладет руку на ладонь жены.

Рука у Пепы легкая и послушная, но слишком горячая. Сейчас все ее тело горячее. Слишком. Как солнце в самый жаркий день.

Феликс убирает руку Пепы от лица и кладёт обратно, на живот: так будет спокойней, привычней, так она почувствует, что может защитить своего ребенка, которого носит под сердцем. Затем снова поправляет ей шаль. Каждое его действие убеждает в том, что все будет хорошо.

Пепа не торопится говорить. Не хочет? Или не знает, как объяснить то, что она сделала. То, что сегодня произошло.

Она держит во рту кусок сушеной апельсиновой дольки. Перекатывает ее из стороны в сторону, можно даже услышать, как долька бьется о зубы.

— Ничего, — наконец выговариает она так тихо, что ее могла бы услышать только Долорес. — Все хорошо.

С этими словами она вдруг хмурится, часто моргает, чтобы глаза оставались сухими. Но все слезы уже кончились, были выплаканы сегодня вечером. На их месте осталась лишь тревога, способная погубить все живое вокруг.

Пепа осторожно садится, опираясь на руку, и Феликс помогает ей, придерживая под локоть. Она опускает голову на плечо мужа и тут же жалеет об этом: он наверняка чувствует, как горит ее лицо, мокрое от пота.

— Прости.

Настало подходящее время для потока слов.

Для того, чтобы извиниться, ведь она снова перепугала всех в доме своим поведением, устроила нечто страшное с погодой, за что она, конечно, еще ответит и еще….

— Ты делаешь себе хуже. Не надо… — Феликс проводит кончиками пальцев по ее щеке, задевая несколько свежих ссадин.

… Она сделала себе хуже.

Наверное, когда Джульета говорила, что стоит меньше волноваться, она имела в виду такие дни, как сегодня.

— Что с тобой? — осторожно повторяет вопрос Феликс и целует ее в макушку.

Она кивает.

Нужно рассказать. Нужно собраться с мыслями как можно скорее и рассказать, иначе она передумает, а потом всё снова обернётся чем-то странным и ненормальным. Возможно, в следующий раз она не сможет остановиться.

Во рту Пепа все еще держит апельсиновую дольку.

Нужно вспомнить….

* * *

Все начинается не с ужина, ужин просто ставит жирную точку в череде беспокойных мыслей, с которыми Пепа несколько недель подряд засыпала и просыпалась. Мыслей, которые заставляли ее вскакивать среди ночи и плакать, уткнувшись лицом в подушку, а днем с быстро бьющимся сердцем просить о помощи одним только взглядом.

Пока все занимают свои места за столом, Пепа незаметно снимает сандалии — сегодня ремешки слишком давят на ноги, — а затем вымученно улыбается, стараясь непринужденно влиться в беседу.

— Кто-нибудь передайте соус.

— Только не над моей тарелкой! — возмущается Исабела, как будто случайная капля соуса может испортить ей жизнь.

Все идет на удивление привычно, спокойно. Почти идеально.

Пепа ковыряет еду в тарелке.

Странное ощущение разливается внутри, тяжелое, неприятное. Что-то должно случиться, уверенность в этом противным комом застряла в груди и растет с каждой минутой. Из-за предчувствия дышать становится тяжело, невыносимо просто. Кажется, будто она разучилась это делать. Воздух становится сухим и напряженным. Вот-вот разразится буря, но это случится не из-за нее.

Она пытается отвлечься и переводит взгляд на Камило.

Он часто делает что-то смешное.

Посреди его полупустой тарелки начинает появляться башня, которую он, непривычно сосредоточившись, возводит из маленьких помидоров. Потом он легонько толкает локтем Мирабель, сидящую рядом, и кивком головы просит оценить его затею.

На личике Мирабель сначала появляется улыбка, которую она быстро скрывает ладошками, а потом она кивает, сама тянется за маленьким помидором и добавляет его на вершину башни.

Кого Камило пытался рассмешить на самом деле: кузину или кого-то еще, кто сейчас смотрит на них?

Пепа не сводит взгляд с детей. С Мирабель.

Она с каждым днем все внимательней смотрит на племянницу. Очень часто, и даже сейчас, хочет спросить ее: «Мира, все хорошо?» Как будто не верит ее улыбающимся глазкам, ямочкам на щеках и тому, что, кажется, сейчас для нее и Камило нет ничего важнее башенки из помидоров.

«Мирабель, все действительно хорошо?» — Пепа сжимает под столом край юбки.

Это вопрос не для племянницы. Это вопрос для самой Пепы. Сможет ли ее ребенок, которого она носит под сердцем, так же смеяться, если не получит дар?

Она задумчиво развозит вилкой по тарелке овощное рагу. Если делать это правильно, никто не заметит, что она ничего не ест.

Неужели больше никто не чувствует приближение бури?

Уже слишком близко. Пепу не покидает ощущение, будто нечто важное уже случилось, но никто этого еще не увидел. Достаточно просто это почувствовать, и невозможно объяснить. Может быть, она уже научилась читать людей, как погоду?

Башенки из помидоров в тарелках Мирабель и Камило становятся немного выше. Дети обмениваются взглядами: пора кому-то уже проиграть.

Камило гордо ставит еще одну помидорку. За ним повторяет Мирабель. Она не может проиграть! Щеки у обоих красные, а улыбки, кажется, становятся еще шире…

В этот момент и происходит катастрофа.

Башня Мирабель падает.

Вот оно. Событие, которое сейчас разрушит все идеальное. Их идеальный ужин.

Помидоры с тарелки Мирабель разлетаются по всему столу, сбивают башню Камило, разбрызгивают соус из его тарелки по всему столу.

Камило заливисто хохочет. Он поднимает со стола пару помидоров и закидывает в рот, как бы показывая, что все под контролем и он сейчас все уберет.

Пепа вдруг тоже улыбается, хотя обычно не разрешает детям играть с едой.

— Вы издеваетесь!? — восклицает Исабела, чье платье все-таки перепачкано теперь и соусом, и помидорами.

Мирабель протягивает сестре салфетку и случайно задевает стакан с водой.

Все еще хуже, чем могло быть.

Стакан разбивается на множество маленьких осколков. Девочка принимается их собирать руками, как вдруг ее имя зависает над столом.

— МИРАБЕЛЬ!

Вот и буря.

Пепа сжимает скатерть. Почему сейчас дышать стало невозможно? Она старается дышать через рот, на четыре счета, чтобы справиться с охватившей ее паникой. Она вдруг понимает, что не слышит звуков вокруг, но не сводит взгляд с Мирабель, которая съежилась под взглядом бабушки.

«Мама, но…ведь все это начал Камило, вот он сидит перед тобой, перемазанный помидорами!» — хочет выкрикнуть Пепа, но чувствует, что если начнет говорить, то задохнется.

Она видит, что Мирабель порезала ладошки, пока собирала осколки, но она вот-вот заплачет не из-за боли, а из-за того, что сейчас говорит ей бабушка.

И вдруг Пепа представляет на месте Мирабель другого ребенка.

Своего ребенка. Который еще не родился. Представляет слишком хорошо.

Что она сможет сделать, чтобы защитить его?

...Ничего?

— Я так больше не могу! — вдруг кричит Пепа, подскакивает со своего места и выбегает из-за стола.

Тишина. Все обмениваются взглядами. И немыми вопросами: «Что сейчас произошло?»

— Я догоню, — Феликс поднимается со своего места.

Он делает знак дочери, чтобы та оставалась на месте, когда видит, что Долорес насторожилась и тоже приподнялась со своего стула. Феликс выбегает вслед за женой.

Странно-серое небо разрывает раскатом грома.

* * *

Что только что произошло?

Долорес мечется взглядом между взрослыми: между бабушкой, Джульетой, Агустином. Кто-то из них должен знать, что делать самой Долорес. Она, как и все за столом, не поняла, что произошло, она даже не была уверена, хочется ли ей знать на самом деле.

Долорес еще раз окидывает взглядом столовую и вдруг замечает, что мамины сандалии остались стоять на месте, под ее стулом. Она принимает единственное правильное для себя решение: поднимает обувь и скользит за дверь, так, что ее никто не заметил, а затем так же неслышно, словно тень — в свою комнату. Как будто это могло помочь ей ничего не слышать.

Долорес знает все, что происходит сейчас, и от этого по её спине пробегает неприятный холодок.

Она слышит свист ветра, еще теплого, но уже порывистого и резкого, а сквозь него сбившееся мамино дыхание и то, как часто бьется сердце у нее в груди.

Почему папа не разрешил ее догнать?

Долорес могла бы это сделать, она быстро бегает. Она бы смогла догнать и что-то сказать. Что-то…. Она вдруг поняла, почему сейчас в своей комнате. Потому что не смогла бы подобрать подходящих слов.

Потому что она не умеет, как отец, находить такие слова, чтобы грозовое небо вмиг озарялось солнцем.

Долорес кидает на постель мамины сандалии, а потом падает сама. Чувство собственного бессилия подкосило ее. Сейчас для неё в мире нет ничего хуже, чем слышать, как плохо самому родному на свете человеку, и не находить слов, чтобы помочь.

Долорес слышит, как мама зацепилась блузкой за ветку дерева, а затем едва слышно вскрикнула — ткань рубашки порвалась. Она слышит, как папа зовет ее по имени, и от этого руки сами по себе тянутся к ушам.

Папин голос многократно повторяет мамино имя. Пепа. Пепа. Пепа. Имя казалось чужим, совершенно маме не подходящим. Было сейчас что-то неправильное в том, что происходило.

Долорес сворачивается калачиком у себя на кровати.

В голове вдруг проносится странная мысль.

Сейчас она готова поменять свой дар на любой другой, готова даже поменяться с Мирабель, у которой вообще нет никакого дара, главное, не слышать ничего дальше своей комнаты.

Мама бегает намного быстрее папы, легкая, как ветер, даже сейчас, когда Долорес слышит не только ее сердце, но и еще одно, сердце ее ребенка. Мама должна остановиться, должна позволить себя догнать. Тогда все будет хорошо.

Тетя Джульета тихо стучит в дверь, неслышно входит, за ней хвостиком вбегает Камило. Они оба устраивается на кровати рядом с Долорес. Понимают, как ей непросто.

Джульета гладит Долорес по плечу, с ней рядом всегда тепло и как-то уютно.

— Мама плачет, — едва слышно говорит Долорес.

Джульета кивает, она тоже это знает, хотя и не слышит.

Камило сидит напротив сестры и пытается ее отвлечь. Превратился в саму Долорес и строит забавные рожицы. Долорес видит себя, как в зеркале, и чувствует, что ее младший братик намного сильнее ее самой. Он уже достаточно взрослый, чтобы все понимать. Камило сейчас, как и все, задается вопросом: «Что произошло за ужином?» Но он, как и все, не произносит этого вслух. А раз он не может узнать ответа на этот вопрос, то сделает все, чтобы его сестра не грустила.

Долорес вдруг осознаёт, что больше не слышит папиного голоса. Он остановился. А мама — нет.

Долорес трясет головой — не понимает, что случилось. Папа ее потерял? Вдруг по телу пробегает неприятный холодок. Становится неспокойно. Так не должно быть. Отец обязательно бы ее догнал, нужно было подождать, пока она выдохнется.

— Он не догнал ее, — Долорес произносит это одними губами, только чтобы Джульета могла услышать.

— Она всегда бегала быстрее нас, — она беззвучно добавляет «нас с Бруно», на ее лице мелькает грустная улыбка. Она пожимает плечами, как будто хочет сказать, что даже сейчас бежать за ней — это не самая лучшая идея.

— Ветер усиливается, — шепчет Долорес и обхватывает свои плечи. — Ему... ничего не мешает.

Джульета кладет руки поверх рук племянницы, обнимает ее. Девушка вжимается в эти объятия, как в самое безопасное место в мире.

Джульета хмурится, она понимает, что хочет сказать племянница. Долорес сейчас слышит тот самый ветер, который сейчас рядом с Пепой. Ветру ничего не мешает, так? Значит... Поле?

* * *

Пепа стоит у самого края поля на холодеющей, чужой земле.

Она переминается с ноги на ногу.

Как будто спрашивает себя: что дальше?

Раньше это помогало: казалось, можно было убежать от проблем и от всего плохого, что есть в мире. Она часто бегала. Когда-то в детстве. Если долго бежать, то рано или поздно обязательно споткнёшься и упадешь. Летишь в траву то ли короткое мгновение, то ли вечность. После этого обязательно болели локти или колени, все зависело от того, как упасть. Но это было правильно.

Почему же сейчас так больно от того, что она не упала, а просто остановилась?

Она — сгусток энергии. Как молния.

Энергии нужно дать выход, иначе случится что-то страшное.

Трава — высокая и щекочет ладони Пепы, от этих прикосновений что-то переворачивается внутри. Она вспомнила себя маленькой девочкой. Тогда все было по-другому. И трава росла быстрее и быстрее касалась своими кончиками ее маленьких ладошек. И ей всегда от этого было спокойно. Пепа когда-то придумала для себя так: если трава быстро становится высокой, значит, будет хороший урожай. Это детское убеждение осталось с ней на всю жизнь, даже после того, как она прочитала в книге о том, как растет кукуруза. Она даже услышала свой собственный звонкий смех, заливистый и звонкий — это поле определенно понравилось бы той, маленькой Пепе.

Только сейчас от прикосновений листьев к рукам — не спокойно. И Пепа глушит смех, звучащий в голове, раскатом грома.

Воздух становится холодным..

На землю падают первые кали дождя. Редкие и тяжелые. Пепа чувствует, как начинает мокнуть тонкая ткань блузки. Пепа делает шаг назад, как будто это поможет ей остаться сухой.

Трава колет босые ноги.

Вскоре дождь усиливается. Он бьет по посевам, капля за каплей, как будто хочет стать градом.

«Если зальешь урожай дождем, нам нечего будет есть», — в голове звучит мамин голос, а вместе с ним возвращается страх, который пришел когда-то в детстве.

В тот день она повзрослела. Сейчас Пепа уверена, что понимание того, что она может быть виновата в чьей-либо смерти от недостатка еды пришло к ней намного раньше, чем понимание, что такое смерть сама по себе. Также она поняла это намного раньше Джульеты и Бруно, чье волшебство не могло никого убить.

И что-то страшное опять может случиться из-за нее. Не с целой деревней, а с одним человеком.

Сегодняшний ужин на тарелочке преподнес ей еще одну истину. Если ее ребенок родится без дара, то в этом будет виновата только она.

Она будет виновата, как и всегда!

Признание словно подтверждает раскат грома.

Капли дождя стекают по щекам вперемешку со слезами. Ветер бьет в лицо, кидает камни и тяжелый песок.

Пепа складывает дрожащие пальцы: большой и указательный на каждой руке. И убеждает себя, что нужно дышать глубже. Ее губы беззвучно повторяют: «Солнечно. Солнечно. Солнечно». Ей всегда говорили, что так легче успокоиться, только это неправда. Но она повторяла это день за днем, год за годом.

Вдруг одно странное воспоминание всплывает в голове.

Почему-то воспоминания всегда всплывают некстати. Особенно те, от которых бросает в жар и сердце начинает биться быстрее.

Кухня, залитая солнцем, пыль от муки, которая застревает в золотистых лучах, и смех. Ей с сестрой по пятнадцать…

Тот день был слишком счастливым, один из дней, когда все вокруг, даже домашняя работа по дому говорит о том, что жизнь удивительна.

В тот день вся готовка решительна шла кувырком.

Пепа закатывает рукава блузки как можно выше. Ей постоянно кажется, что рукава ей мешают работать по дому, а может, она надеется, что дела от этого пойдут лучше. На загорелых, усыпанных веснушками плечах остается след от муки.

— Ты вся перемазалась! — Джульета не скрывает улыбку. Она немедленно стирает все полотенцем и тянется к лицу сестры, — когда ты успела вымазать нос!?

— Не трогай мой нос! — Пепа уклоняется и почти серьезно заявляет, — ты мешаешь мне думать!

Она выглядит так, словно грязное лицо поможет ей решить вопрос с тестом для хлеба, которое сегодня не получилось и настойчиво липло к рукам, хотя они делали все так, как обычно.

Пепа тычет пальцем в комок теста, который лежит на столе. Сначала она делает это осторожно, вдруг будущий хлеб может укусить ее. Потом более жестко, она уже начинает злиться.

— Мне это решительно не нравится, — заключает она, когда чувствует, что тесто неприятно прилипло к руке.

Джульета насыпает еще муки.

Ей тоже кажется, что творится что-то странное, и если они это не исправят, то на обед останутся без хлеба. Но она не подает виду. Только едва заметно хмурит брови.

— Мешай, — вкрадчиво говорит Джульета и закусывает губы.

Пепа с силой перемешивает тесто.

Видно, как напрягаются худые руки.

Прядь волос падает ей на лицо, Пепа морщит носик и пытается свои дыханием отодвинуть волосы с лица.

Может быть, именно для этого мама в детстве завязывала ей ленту на волосах? Чтобы волосы не падали на лицо и девочка выглядела аккуратной? У Пепы никогда не получалось ни то, ни другое.

— Джульета, ты долго будешь смотреть на мои страдания?

Ей хочется, чтобы тесто месила Джульета: сейчас она выглядела слишком приличной и чистой для человека, который оставил семью без хлеба.

— Больше не могу, — Пепа вытирает лоб тыльной стороной ладони, оставляет на лице след от муки, а затем ищет взглядом стул, на который может упасть.

Джульета снимает прилипшее тесто с рук сестры. Сначала собственными руками, затем соскребает ложкой. Пепа начинает смеяться: ладоням вдруг становится щекотно.

В ход идет еще мука, а затем еще.

Мука кажется волшебной пылью в солнечных лучах.

— Давай ничего не будем из этого лепить? — не выдерживает Пепа и тянет кусок теста в рот, — давай съедим его сырым!

— Да что же ты творишь!? — Джульета бьет сестру по рукам.

— Вкусно же! — выдает аргумент Пепа.

Джульета закатывает глаза и скрещивает руки на груди.

— Когда тебе станет от этого плохо, я и пальцем не поведу, чтобы тебе помочь!

Пепа смеется.

Она чувствует, как горят щеки под теплым солнцем.

Почему воспоминания приносят с собой столько боли?

Почему нельзя сейчас быть такой же счастливой, как в тот день?

Свинцовые тучи нависли над кукурузным полем. Свет дают лишь редкие вспышки молний, но, может быть, это один из тех дней, когда лучше ничего не видеть.

Дождь становится слишком сильным, ледяным.

Вода льется беспросветной стеной и уже не дает почувствовать, что по щекам текут теплые слезы.

— Я так больше не могу, — бессильно шепчет Пепа, облачко пара появляется от ее дыхания. — Не могу так больше….

Нужно плакать, пока не станет легче и ей самой, и всему Энканто.

Плакать до тех пор, пока внутри не останется черная дыра, которая рано или поздно заполнится солнечным светом.

Становится невыносимо холодно.

Холод идет от всего. От ледяной воды под босыми ногами, от растрепавшихся волос, в которых застревают дождевые капли, от любимой блузки, промокшей до нитки.

Она обнимает себя за талию.

Теплее не становится. Но становится немного спокойней, потому что она перешла вымышленную черту, за которой хуже уже не будет.

«Перестань, перестань немедленно!» — звучит где-то в голове.

Пепа вдруг понимает, что сейчас она не может остановиться, потому что наконец выходит то, что копилось внутри несколько недель. День за днем. Всякий раз, когда мама была несправедлива к Мирабель, когда делала ей незаслуженное замечание.

Буря росла внутри Пепы вместе с осознанием того, что она не сможет защитить своего ребенка. Она не может защитить даже саму себя.

— Пепа, перестань!

Голос, который пробивается к ней через стену дождя — живой и родной.

Она оборачивается и видит мужа. Он качает головой и опирается на коленки — все это время он бежал за ней, пока, наконец, не нашел.

— Не надо! — она предостерегающе поднимает руки.

Ее слова тонут в раскате грома.

Не надо подходить к ней, и пытаться понять, что случилось, тоже не надо!

— Что ты делаешь? — Феликс старается перекричать ветер.

Пепа качает головой и вдруг вздрагивает.

Когда этот вопрос задает мама, он звучит как «почему ты опять испортила погоду?», но Феликсу это неважно, он беспокоится… о ней самой!?

— Все хорошо! Со мной все хорошо! — кричит Пепа и сжимает руки в кулачки.

Она усиливает ветер, мокрая юбка больно бьет по ногам.

Она не даст к себе подойти, она предупреждала.

Ноги вдруг подкашиваются. У нее больше нет сил держаться, она падает.

— Что ты делаешь? — Феликс наконец подходит к ней, опускается на колени и обнимает ее за плечи, — Что же ты с собой делаешь?

Она пожимает плечами и неловко пытается освободиться от его объятий.

— Пожалуйста… Феликс, оставь меня одну!

Силы сопротивляться закончились.

Она бьется в беззвучных рыданиях, уткнувшись в колени мужа. Он осторожно гладит ее по спине.

— Я во всем виновата, только я… — повторяет Пепа.

Ей не хватает воздуха для слов, она начинает кашлять.

— Пойдем домой, — он обнимает ее за плечи.

Она опирается на руки, пытается встать.

Но земля слишком мокрая, руки скользят и не позволяют подняться.

— Нет…! Я… — ее вырвало.

Феликс осторожно перекидывает ее руку через свое плечо и поднимает жену на руки. Хватит. Они идут домой. И все будет хорошо.

— Погода сегодня не очень, да? — он ободряюще улыбается. — Это ничего, бывает.

Пепа устало улыбается в ответ и закрывает глаза.

Дождь кажется уже не таким сильным.

* * *

На небе еще видны свинцовые тучи, опустошенные от дождя, уставшие. Они неподвижно висят над Энканто и хранят в воздухе запах дождя.

Ветер приносит в комнату вечерний воздух. Все еще холодный, но уже спокойный и приятный.

— Я переборщила, — Пепа смотрит в глаза мужа.

В ее глазах, огромных и напоминающих о летней траве — всё.

Боль, раскаянье, вина, извинения и стыд.

— Да, немного, — Феликс убирает ей прядь волос за ухо. — Совсем чуть-чуть.

Ее волосы никогда не лежат спокойно. Напоминают лучи солнца, разбросанные во все стороны, как на детских рисунках. Такое солнце когда-то рисовала на своих картинках Долорес, потом Камило, а скоро будет рисовать кто-то еще.

Волосы уже почти обсохли.

— Совсем чуть-чуть? — переспрашивает Пепа. — Все было очень плохо.

Если бы она подошла к окну, то увидела бы, как в городе открываются цветные зонтики, а дети, закутанные в теплые вещи, пускают кораблики в глубоких лужах. Как будто ничего страшного не случилось. А, может быть, все уже привыкли?

— Иногда ледяной дождь — не так уж и плохо, — философски замечает Феликс и протягивает ей стакан с напитком. — Нужно выпить. И не спорь.

Она не спорит. Не сопротивляется.

На это нет сил. Все хотят, чтобы было лучше.

После всего, что произошло, она ощущала себя похожей на спасенного котенка.

Когда Феликс принес ее, почти без чувств, насквозь промокшую, домой. Когда Джульета, нахмурившись, пробормотала: «тебя всю выжимать надо!» и суетилась вокруг нее, вытирала полотенцем, помогала переодеться в сухую сорочку. Когда Долорес и Камило обнимали ее, а Пепа чувствовала только как дрожат собственные озябшие руки.

Она не будет сопротивляться и сейчас.

Пепа прислоняет стакан к губам и делает глоток.

Вдруг становится тепло внутри, жар мгновенно отступает и затягиваются ссадины на лице, оставленные ветром, камешками, острой пылью и еще неизвестно чем.

— Оно специально горькое и противное!? Джульета… за что!? — Пепа морщит носик и тянется к тумбочке за еще одной долькой апельсина.

Пришло время разговора.

Нельзя больше тянуть. Феликс, наверно, заслуживает знать, что происходит.

— Феликс…, — она не может подобрать слов.

В голове все просто и понятно, а сейчас, когда она начинает говорить, все ее тревоги кажутся какими-то нелепыми.

— Только не смейся надо мной, — Пепа предупредительно поднимает руку и чувствует, что над головой появляется тучка. — Скажи, если так получится, что наш ребенок не получит дар….

Каждое слово дается с трудом.

Внутри все снова неприятно сжимается. Воображение рисует перед ней эту реальность. И в том мире каждый день идет холодный дождь.

—…то сможем мы…?

Феликс ждет, но это конец вопроса. Он часто моргает, как будто спрашивает: «Ты просила не смеяться. Если бы я захотел… это тот момент?»

— Сегодня я поняла, — наконец она выдавливает из себя предложение, — что не смогу его защитить от… Не смогу ничего для него сделать. Ничего, понимаешь!? А я должна…. Мне так тяжело от того, какая я слабая!

Она закрывает лицо ладонями.

Глаза сейчас сухие, но как еще объяснить, что она — самая неподходящая женщина, чтобы родить и воспитать ребенка, который, возможно, не получит дар и всю жизнь проведет в тени своей семьи, а она никак не сможет ему помочь!

— Тише, Пепита. Иди сюда, — Феликс притягивает ее к себе.

Он вздыхает и поднимает ее на руки, восклицает: «Какая же ты легкая!» — и относит к окну.

— Смотри.

Она сначала не понимает, что должна увидеть.

Всё выглядит так же, как и всегда. А потом она замечает Мирабель. На девочке разноцветные башмачки, она прыгает по свежей луже и смеется так громко, что смех заливает весь двор. А потом она видит Камило, который выглядит так же, как кузина, но Пепа точно может сказать, кто из них Камило.

Они оба выглядят очень счастливыми. Может быть, иногда некоторые вещи не имеют значения?

— Теперь бабушка не будет знать, кого из них ругать в случае чего? — Пепа чувствует, как краснеют ее щеки. План ей определенно нравится.

— Я знаю, что тебе страшно, — Феликс опускает жену на пол и смотрит ей в глаза. — Но я не знаю, насколько. Если уж так случится, что наш ребенок не получит дар, то может быть, это уже не будет важно? А если ты скажешь, что мы не справляемся, то найдем место, где никому не будет дела, есть у нашего ребенка дар или нет. Подальше от Энканто.

Пепа вдруг улыбается. Почему от этой мысли становится смешно?

Феликс целует ее.

Она все еще держит во рту сушеную дольку апельсина. Можно услышать, как долька ударяется о зубы.

Тревога все еще пахнет апельсином и дождем. Но скоро на ее место придут другие запахи. Запах теплого ветра и реки нравится им обоим.