It is what it is (джен)

Доктор Джон Ватсон находится в комнате для допросов. В который раз инспектор Грегори Лестрейд задает ему один и тот же вопрос и каждый раз получает одинаковый ответ.

— Вы знали это?

— Конечно нет, откуда?

Инспектор глядит недоверчиво. А Джону страшно хочется напиться. Когда это было с ним в последний раз? Да, после той импровизированной смерти, фальшивого суицида, который потом два года снился ему в кошмарах. Тогда в один из дней Джон проснулся на полу в кухне квартиры по Бейкер-стрит и был, кажется, единственный раз рад тому, что остался один. В том состоянии, в котором он находился все то утро, ему не хотелось бы показываться кому-нибудь на глаза.

— Если бы мы могли это предвидеть, — вздыхает Лестрейд.

— Когда он пристрелил Магнусена, мы это могли предвидеть. Факты вам известны. Но было весело, — Джон пытается усмехнуться. Усмешка выходит натянутая, неестественная. Доктору сейчас не до смеха. Совсем не до смеха.

Лестрейд почему-то отводит глаза в сторону.

Ватсон опускает голову. На костяшках рук алые пятна. Кровь преследует его всю жизнь. Кровь, которую он не смог остановить. Его собственная кровь и старый шрам от пойманной пули. Чужая кровь на его руках.

— Я ему врезал, Грег, — тихо говорит Джон. — Сильно.

Доктор знает, что это ложь. Лестрейд тоже знает. И Джон знает, что тот знает. Хотя инспектора не было в больнице у Смита, и он не мог видеть всего, что там произошло. Но Грег чует, как ищейка. Не судит, и от этого неосуждения Джону становится ещё тошнотворнее. Врезал? Только-то?

— Что ты творишь?! Очнись!

Ватсон стискивает зубы. Шерлок виноват. Шерлок не сдержал слова. Шерлок обещал охранять Мэри и убил ее. Шерлок...

Довольно!

Довольно. Кто обвинит Джона в том, что он не смог найти в себе сил простить? Кто знает предел его боли? Когда держишь на руках тело той, кому готов был отдать всю жизнь. Когда вместо крика и слез из груди вырывается лишь сдавленный звериный рык. Кто осудит его? Смерть всегда приходит внезапно. Всегда — Джону ли не знать этого?

— Даже не смей. Ты же обещал… Дал слово…

Доктор едет в такси, а фонари ночного города колотят огоньками по стеклу. Джон думает, что теперь ему должно быть все равно. Он хорошо помнит взгляд Шерлока после злой фразы друга, брошенной там, в аквариуме. Непонимание и растерянность в глазах детектива. Но Джону уже было все равно. Было плевать, потому что разорвался мир, и осколками изрешетил сердце доктора, словно пулями. Плевать, потому что ему вдруг стало невыносимо больно. И с этой болью не могли справиться ни самовнушения, ни походы к психологу. Потому что Джон не мог, не хотел верить в то, что Мэри умерла.

Ватсон откидывается на спинку сиденья и закрывает глаза. Там, в больнице у Смита, ярость ослепила внезапно, накрыла темным злым покрывалом. Джон помнит — и рад бы забыть, но помнит — глаза Шерлока, когда друг ударил его по лицу. И снова — растерянность, а потом, когда от второго сильного удара детектив повалился на пол, — страх и все ещё непонимание. Но Джону опять было все равно. Он никогда не стрелял в безоружных. Он не любил драться без веской на то причины. Он никогда не бил лежачих и уж тем более — ногами.

Никогда, до этого самого дня.

— Пусть делает, что хочет. У него есть основания. Я ведь убил его жену.

— Да, убил.

Доктор вздрагивает и открывает глаза. Перед взором маячит человек — больной, дрожащий, напуганный, избитый в кровь. Джон думает, что теперь ему должно быть все равно. Теперь, когда все кончилось, и назад дороги нет, ему должно быть более, чем все равно.

Внутренний голос твердит Джону, что все это не совсем так.

Через полчаса доктор вернётся на Бейкер-стрит, застанет там Майкрофта и найдет диск с видеопосланием для Шерлока. А ещё через час он будет мчаться обратно в больницу и молиться, чтобы этот идиот, гад, скотина и подлец-детектив остался живым.

— Все не так и никогда уже не будет так. Все так, как оно есть, и все… хреново.

Не ложь. Двойственность. Две противоположности Джона Хэмиша Ватсона. Доктор и солдат. Друг и одиночка. Любящий муж и обманщик. Две женщины в его жизни. Мир и война. Счастье и боль. Жизнь и смерть всегда рядом с ним.

Он, а не Шерлок должен был предвидеть трагедию. Он, а не Шерлок должен был спасти Мэри от саморазрушения, от мысли о том, что она недостойна своего мужа. Недостойна быть женой и матерью. Он, а не Шерлок. А он? Что же он наделал?

Шерлок в гостиной на Бейкер-стрит. Язвит, и все должно быть как прежде. Но что-то еще тяжелое, неимоверно сильное держит Джона при себе. Доктор чувствует, что должен что-то сказать. Что-то, что сейчас жизненно необходимо всем троим. Ему, Шерлоку и Мэри Морстен.

— Ты не убивал Мэри. Это был ее выбор. Она всегда делала то, что считала нужным.

Но боль не отпускает. Чувство вины не отпускает. И может показаться странным, что именно звонок от Ирен Адлер останавливает Джона у самой двери. Но почему нет? Ему ведь так хочется найти повод, чтобы вернуться.

— Позвони ей. Не успеешь оглянуться, как будет уже поздно.

Он знает, о чем говорит. И знает, что теперь ему нужно сказать все. И о девушке, которую встретил в автобусе, и о переписках по ночам.

— Ничего не было больше. Только это. Но я хотел большего. И хочу до сих пор...

«Ах, Мэри, Мэри... Что я сделал с тобой? С собой. Со всеми нами. Почему так произошло? Почему так много боли? Я ведь хотел быть честным. Я хотел быть справедливым. Я хотел быть самым лучшим для тебя и для Рози».

Джон говорит и видит перед собой ее глаза. Ему нужно видеть их, нужно знать, что Мэри слышит и, быть может, — простит. Но Мэри здесь нет. Ее нет уже давно. Она умерла. Она простила его, вернее, простила бы, если бы узнала обо всем при жизни. Но ведь он так и не успел ничего рассказать. А то, что сознался во всем теперь… Последняя попытка покаяться перед самим собой.

И Джон Ватсон плачет. Плачет от того, что ослаб. От того, что растерян. От того, что опоздал и оказался не тем, кем хотел стать. Плачет, потому что не знает, как теперь жить дальше.

— Я не тот, кем ты меня считала, я не такой. Но в этом все дело. В этом все и дело… Я стал таким, каким ты хотела меня видеть.

— Ну что же, Джон Ватсон. С этим тебе и жить.

Осторожные руки ложатся ему на плечи. Широкая ладонь с длинными, тонкими пальцами обнимает за шею и прижимает голову к груди. Шерлок Холмс никогда не был щедр на широкие жесты, но теперь он делает именно то, что может разрушить воздвигнутую между ними высокую стену. Медленно соединяются осколки изорванного сердца, кровь засыхает на ранах, а боль уходит вместе с остатками слез.

— Все хорошо...

— Нет, все нехорошо.

— Знаю… Но от судьбы не уйдешь…