В шестнадцать мальчишеских лет (джен)

* * *

Тишина и спокойствие послеобеденного времени усыпляют меня, точно качественное снотворное зелье. Уже не знойное солнце медленно скатывается по небосклону к горизонту, полупрозрачные облака лениво тянутся по лазурному небу, в воздухе ощущается какая-то недосказанность и сонливость. Даже многочисленные птицы Запретного леса замолчали, точно по команде.

По-хорошему, я вполне мог бы заснуть на теплой гальке этого тихого отдаленного пляжа, убаюканный плеском воды. Мог бы, если бы не чертово левое предплечье, изувеченное чернеющим на коже символом.

Рука снова и снова ноет, даже спустя несколько дней после того, как я принял Метку, болит от любого движения так, будто бы по очертаниям рисунка кто-то проводит острым ногтем, глубоко царапая раздраженную кожу; болит во сне, не давая уснуть, будто бы ее хозяин напоминает мне о том, что теперь я не имею права на передышку; болит днем, когда бинты начинают тереться о края жутковатого, каждую минуту, не давая забыть о себе ни на миг.

Порой мне кажется, что еще пару секунд этой тянущей боли, и я сойду с ума. Нет, конечно, это не Круцио… Но, пожалуй, это даже изощреннее. Потому что я выбирал это сам, сознательно шел в это услужение, сознательно опустился до примитивного клейма. А ведь это клеймо, не поспоришь. Он клеймит нас, точно пастухи клеймят камаргский скот на южном побережье родины Розье. И мы, в большинстве своем, становимся скотом. Или скотами, это уже как кому нравится.

«Скотина Блэк к вашим услугам, господа!»

Как же это патетически, черт побери…

Горько ухмыляюсь про себя, упорно стараясь не замечать биения пульса, болезненно отдающего в поврежденную руку.

Родольфус сказал, что это должно пройти через несколько дней, и что я привыкну к этому жгущему ощущению на своей коже. И я держусь, потому что больше мне ничего не остается, сжимаю зубы и делаю вид, что не замечаю руку, которую больше не ощущаю своей, терплю эту боль и это ощущение заклейменности и стараюсь не задаваться главным вопросом, крутящимся в голове последние несколько дней: «Какого черта?!»

Зачем я пошел на это? Так ли это было мне нужно?

Было. Потому что этого ждали от меня все. Родители, не говорившие никогда об этом вслух, друзья, с которыми принятие Метки давно не обсуждалось, подразумеваясь само собой, враги, знающие, что я — Блэк, и что поступить по–другому просто не смогу… Все ждали от меня чего-то подобного, и я не мог обмануть ничьих ожиданий. Я всегда оправдывал чужие надежды или опасения.

Я не Сириус. Я никогда не шел против правил, я никогда не сопротивлялся, никогда не делал что–то наперекор судьбе. Своей судьбе. Судьбе Блэка. Я не был определен шляпой на Гриффиндор, я не отказывался от семьи из–за идеологических разногласий, я не уходил из дома без гроша в кармане. Я не Сириус.

Я — правило. Никак не исключение. Мама не прогадала с моим именем. И я, черт возьми, горжусь этим!

Было бы странно, если бы с некоторых пор единственный наследник старейшего чистокровного рода не присоединился к всеобщей борьбе.

И я принял Метку, удивив, пожалуй, лишь своим возрастом. Лестрейнджи пытались уговорить меня подождать до совершеннолетия, мотивируя это тем, что шестнадцать — это несерьезно. Откуда им было знать, что Лорд сам предложил мне присоединиться к нему. А я даже толком не подумал, просто согласился, сходя с ума от счастья и собственной важности.

Отец сказал, чтобы я выбирал сам. И я выбрал тот путь, который был единственным правильным. Хотя нет, неправильным, но единственным возможным. Вот только за все, кажется, нужно платить. И эта боль и унижение, эта чертова Метка, вероятно, и есть плата за право бороться за спасение магического мира.

Блэк заклеймен! Блэк служит!

Если бы не Идея, я бы послал все к чертям собачьим.

* * *

В какой-то момент боль немного отпускает, и мне кажется, что дышать становится легче. И я начинаю верить, что, возможно, когда-нибудь это закончится, и останутся лишь неприятные воспоминания. Под «этим» я подразумеваю не только боль, заметьте.

Я — чертов идеалист, который постоянно во что–то верит. В то, что завтра будет лучше. В то, что мир станет другим. И это помогает мне жить. Жить и верить.

«Надейся и жди». Так, кажется, писал столь любимый мной в детстве, но почти запрещенный матерью, маггл–француз Дюма.

И я продолжаю надеяться и ждать. Ведь главное — верить в свою правду, а остальное — приложится.

Осторожно шевелю пальцами, прислушиваясь к ощущениям, сжимаю кулак — рука взрывается сотней тонких иголок, методично впивающихся в кожу. Закусываю губу, делаю глубокий вдох. «Мне не больно. Не больно», — повторяю про себя, точно первокурсник, пытающийся запомнить Непростительное, которое упорно выскальзывает из сознания ребенка. Получается из рук вон плохо.

Оглянувшись вокруг и убедившись, что рядом никого нет, начинаю медленно развязывать повязку — белоснежный бинт спадает с руки, открывая незамысловатый рисунок. Я в очередной раз вглядываюсь в каждую черточку, каждую линию, которые уже успел раз двадцать мысленно проклясть за последние несколько часов, и не ощущаю ни благоговения, как Родольфус, ни восторга, как Белла, лишь какое-то мрачное удовлетворение и еще, пожалуй, досаду. Досаду на себя за то, что не испытываю ни одного вышеназванного чувства.

Кажется, мне удается уснуть на некоторое время. Я словно сквозь пелену слышу раздающиеся рядом шаги, а плюхнувшаяся рядом тяжелая школьная сумка окончательно выдергивает меня из полузабытья.

— Блэк, ты — полный придурок, — приветствует меня Рабастан, звучно приземляясь рядом на гальку.

— Много шума из–за одного твоего появления, Басти. Чем я тебе не угодил на этот раз? — лениво открываю глаза, старательно делая вид, что его приход меня мало волнует. Но, честно говоря, я рад. Лестрейндж помогает мне отвлечься от ненавистных пораженческих мыслей.

— В том, что я парюсь на Зельях, а ты спишь. Слизнорт тебя убьет, — отрезает приятель.

Ухмыляюсь:

— Извини, но тогда уж, по логике вещей, придурок как раз ты.

Рабастан смотрит на меня вопросительно, запуская длинные пальцы в густые волосы неестественного, но безумно насыщенного темно-красного оттенка.

— Ведь паришься ты. А я сплю. Так что, Лестрейндж, в следующий раз думай, прежде чем говорить, дабы не оказаться в проигрышной ситуации. А Слизнорт меня простит, я ведь Блэк.

— Хреновая у тебя логика, Регс, — заключает Рабастан спустя минуту. Не найдя что ответить, стягивает с себя форменную черную мантию и, свернув в клубок, подкладывает ее под голову. — Как рука?

— Нормально, — нехотя отвечаю, старательно делая вид, что крайне занят изучением своих ногтей. Говорить об этом с человеком, которому все еще предстоит, не очень хочется.

Но на Рабастана Лейстрейнджа такие ухищрения с моей стороны мало действуют. Никогда не действовали, впрочем.

— Да? — в голосе этой бесчувственной скотины не слышится ни капли сострадания.

— Черт возьми, нет!

Рабастан мычит что–то нечленораздельное, подставляя лицо последним теплым лучикам солнца. Воцаряется тишина, прерываемая лишь почти неслышимыми всплесками воды. Я уже закрываю глаза, чтобы вновь попытаться заснуть, когда Лестрейндж, приподнявшись на локте, поворачивается ко мне:

— Слушай, а я, по-хорошему ведь, тебе завидую.

— Как будто бы я об этом не догадывался, — скучающим голосом отвечаю я, опять уставившись в небо, уже начавшее надоедать своей кристальной голубизной. — Вот только чему именно?

Рабастан задумчиво вздыхает, переводит взгляд на озеро, затем обратно на меня. Хмурится, и тонкая морщинка ложится восклицательным знаком над переносицей.

— Тебе всего шестнадцать. Но ты допущен в Ближний Круг, и у тебя есть Метка. Заметь, уже есть. И, если верить Родольфусу, у Лорда на тебя далеко идущие планы. Нам с Розье до тебя, как до луны на Чистомете, — он отчаянно пытается сделать вид, что ему все равно, но искренние серо–зеленые глаза, еще не подернутые налетом равнодушия и жесткости, столь свойственным его брату, выдают Рабастана с головой.

Заявление друга выводит меня из моего благостного полусонного состояния. В этот момент мне здорово хочется заехать ему по прямому холеному носу и объяснить на пальцах, почему я считаю, что мне завидовать нельзя.

Потому что я — Блэк, а это значит, что обязанностей у меня побольше, чем привилегий. Но откуда же об этом знать Рабастану, вокруг которого всю жизнь приплясывают отец и безмерно любящий брат?

Верите, нет, — я бы все отдал, лишь бы отношения с Сириусом у меня были такими же, как и отношения между братьями Лестрейндж. За это понимание с полумысли, за эти полуфразы, доступные только им, за эти взгляды, говорящие им больше, гораздо больше, чем всем остальным — все отдал бы.

«Полцарства за брата!»

Вот только моему брату полцарства на фиг не нужно. Как и я, впрочем. Обидно. Мой родной брат увлечен своим чертовым Поттером до одури, до сумасшествия. Если бы не знал Сириуса, я бы решил, что простой дружбой дело у них не обошлось. Но я знаю брата, я знаю, как сильно он ощущает окружающий мир, с каким упоением отдается любому чувству, будь то любовь, ненависть, презрение, зависть, обида или та же дружба, с каким увлечением он относится ко всему, что привлекает его вездесущее внимание. И именно поэтому боль от ощущения того, что мое место в сердце Сириуса занял проклятый Поттер, глубже и мучительнее, чем тянущее жжение на моем левом предплечье.

— То есть, иными словами ты завидуешь мне за гипотетическую приближенность к Лорду, так? — возвращаюсь к теме, пытаясь отвлечься от меланхоличных мыслей о старшем брате.

— Иными словами — да, — кивает Рабастан, еще больше хмурясь, видимо, недовольный моей формулировкой. — Accio ветка!

Мимо меня из чащи Запретного леса к Лестрейнджу устремляется сухая веточка, которую он тут же трансфигурирует в тонкую сигариллу и с видимым наслаждением прикуривает.

Я наблюдаю за причудливым танцем рассеивающегося в небе сизовато-белого дыма, размышляя о словах друга.

Что хотел этим сказать Рабастан, я догадываюсь, к своему великому сожалению. И он, и Эван вдохновлены Идеей, но еще больше они впечатлены Лордом: его манерой держаться, говорить, смотреть, действовать. А я — нет. И в этом основная их — или моя — проблема. Лорд пугает меня. Есть в нем что–то неправильное, противоестественное, лишенное человечности, и я пока не могу объяснить, что именно. Я говорю сейчас не о внешнем облике, к нему привыкаешь относительно быстро.

— Слушай, Лестр, зачем опять сейчас переливать из пустого в порожнее? — устало спрашиваю, пуская гальку блинчиками по гладкой поверхности озера.

— О чем ты? — почти беззаботно уточняет, будто и не он начал этот бессмысленный по своей сути разговор.

— Об этом. Я не за Лорда, и ты это знаешь: его методы иногда оставляют в недоумении. И я пока еще не настолько аморален, чтобы принимать их. Но я за Идею, ясно? И поскольку я не вижу других путей достижения цели, то приходиться признавать действия Лорда. Все просто.

Рабастан молчит, докуривая свою сигариллу; затем, поморщившись, щелчком отправляет окурок в воду:

— Ты слишком много думаешь, Блэк. Очищать надо магический мир, а сделать это можно только огнем и кровью, иначе не получится. И принимаешь ты эти методы или нет — исключительно твоя проблема, понимаешь?

— Многого ли ты достигнешь своими огнем и кровью? Ненависть — вот чего ты добьешься! — я излагаю старые как мир истины, но их почему–то никто в упор не замечает. Впрочем, в чем–то Лестрейндж прав, и я это прекрасно осознаю. — Ненависть, Рабастан! Нас будут ненавидеть и предадут при первой же возможности. Это не выход.

— Пусть ненавидят, лишь бы боялись! Будут бояться — не предадут. Только представь, как мы заживем, когда Лорд окажется у власти! А он окажется, поверь мне! Мы будем устанавливать правила, Регс, мы! Британия будет в наших руках, а вместе с ней и ее будущее! Только представь, каким будет мир… — Рабастан щурится, глядя на меня, и в его глазах мелькают искорки какого-то пошлого восторга.

— Никаким он не будет, Басти, — почему-то шепотом добавляю я, начиная поспешно наматывать бинт обратно на руку. Повязка ложится криво и неровно, но мне глубоко на это наплевать. Единственное, чего мне сейчас хочется — скрыть пустые глазницы жуткого рисунка, с немым укором заглядывающего мне в душу. Впервые за последние несколько лет мне становится действительно не по себе, какие-то необъяснимые отголоски страха закрадываются в сердце, отравляя этот теплый сентябрьский денек, заставляя солнце тускнеть, поднимая вихрем первые опадающие листья и отправляя ко всем чертям и без того неважное настроение.

* * *

— Эй, Блэк, Лестр! Черт возьми, я обыскался вас по всему Хогвартсу, а вы тут прохлаждаетесь! Со следующей недели тренировки по квиддичу, а завтра вечеринка у Слизнорта! — Розье мальчишеской и совершенно не свойственной наследнику чистокровного рода походкой приближается к нам. — Вы чего такие мрачные? — осекается, заметив лихорадочный блеск глаз Лестрейнджа и мой мрачный вид.

— Не сошлись в одном политическом вопросе, — нехотя поясняет Рабастан, отводя глаза и принимаясь с преувеличенным интересом разглядывать чащу Запретного Леса.

— И в каком же? — настойчиво уточняет Эван, начиная накручивать длинный светлый локон на палец.

Я пожимаю плечами, стараясь непринужденно улыбаться:

— Не бери в голову. Так когда первая тренировка?

— Во вторник вечером, — Эван недоверчиво косится на меня, затем на Лестрейнджа, уже поднявшегося с земли и протянувшего мне руку.

— Розье, тебе сколько раз еще повторить, что ты на девчонку смахиваешь, когда так делаешь? — Рабастан переводит тему, а Эван, как всегда, играет по его правилам. Впрочем, по застывшему немому вопросу в глазах старшекурсника, я понимаю, что мы еще вернемся к этому.

Лестрейндж старательно наколдовывает букет орхидей и протягивает его приятелю, картинно, но от этого не менее изящно, припадая на одно колено.

— Иди к черту, Лестрейндж! Я такими вещами на третьем курсе развлекался! — отмахивается Розье.

— Не все же Империусом баловаться, Ив, — резонно замечает Рабастан, швыряя букет в ближайший куст, и принимается отряхивать брюки. — Еще чуть–чуть, и можно будет точно сказать, что, кроме боевых заклинаний, ты ничего не знаешь.

— Не суди всех по себе, Басти, — устало парирует Эван.

А я смотрю на их перепалку, даже не пытаюсь скрыть улыбку, которую у меня всегда вызывают эти двое, и еще думаю о том, что мне всего шестнадцать лет, и что никакие политические убеждения не должны мне мешать наслаждаться жизнью, друзьями и квиддичем.

По дороге в замок, делюсь этим наблюдением с Лестрейнджем и Розье, на что последний братским жестом взъерошивает мою челку.

— Блэк, не раскисай! Друзья остаются друзьями до самого конца, ты же знаешь, — шутливо замечает Рабастан, слегка приобнимая меня за плечи. — Как там писал твой обожаемый француз: один за всех…

— И все за одного, — негромко заканчивает Эван, улыбаясь уголками губ.

От этих слов внутри становится тепло и появившийся было страх исчезает внезапно, оставив в душе лишь горьковатый осадок неизвестности.

И в этот момент мне кажется, что по–другому быть не может, и что начинающаяся война закончится быстро и без потерь, по крайней мере, с нашей стороны, и Лорд или, возможно, даже кто-то из нас будет у власти, и жизнь пойдет по другим правилам. По нашим правилам. И что через десять лет мы будем сидеть в гостиной Блэк-Холла, потягивая качественный бренди, и обсуждать результаты Чемпионата по квиддичу и стабильность курса золотого галеона по отношению к маггловскому доллару. Мы будем банальны, но счастливы, потому что мир не рухнет, потому что он будет у наших ног, и потому что это будет наша заслуженная победа.

* * *

И только спустя два года, незадолго до своей смерти, я пойму, что сложение реакционных идей с революционными чувствами дает что–то крайне отрицательное и разрушительное. И что самое интересное, магглы уже прошли через это тридцать лет назад, а мы даже ничему у них не научились.

Вот вам и следующая ступень эволюции, господа!

Но что самое замечательное: я буду единственным, кто узнает, что Идея была лишь ширмой для Лорда.

А потом будет убит Розье, до конца оставшийся верным нашему лагерю, несмотря на все мои доводы. Верным Лорду, которому, впрочем, к тому моменту не будет никакого дела до своего Ближнего Круга — он будет слишком занят Пророчеством и самим собой.

А Рабастан после первого падения будет гнить пятнадцать лет в Азкабане, кормя дементоров счастливыми воспоминаниями, медленно обезумевая, все меньше и меньше напоминая того восторженного паренька, который спорил со мной в этот теплый сентябрьский день на берегу озера.

Как дорого, черт возьми, обойдется эта чудовищная война трем беззаботным мальчишкам, для которых она была лишь опасной игрой.

Но пока что я еще не задумываюсь о той запредельной цене, которую придется заплатить за нашу безумную Идею.

Ведь так не хочется думать о смерти в шестнадцать мальчишеских лет…