Нейт и Нора (джен)

Вечер опускается на Сэнкчуари.

Сидя на пороге своего дома, Выживший наблюдает за тем, как тени становятся длиннее, а поселенцы, которых с каждым днем становится все больше, снуют по своим делам. Сейчас они напоминают муравьев. К счастью, тех самых, довоенных, которые все еще живы в памяти Мэттью, а не встреченных в Ядер-Мире. Многие существа изменились, едва напоминая себя прежних: стали крупнее и гораздо опасней, но Выживший совсем не скучает по старому миру. Только по Норе. Нора любит закаты — тот самый момент, когда Сэнкчуари совсем ненадолго вспыхивает золотом, прежде чем его поглотит сумрак.

— Эй, Мэтт... — из размышлений вывел скрипучий голос гуля.

Хэнкок сидит совсем рядом, пожевывая какую-то травинку в зубах и протягивая порядком запылившуюся бутылку. Кажется, он зовет уже не первый раз, устав от молчаливого наблюдения за поселением — пусть оно и преобразилось с момента его первого появления здесь.

— Больше не зови меня Мэтт, — спокойно отвечает Выживший, давно заучив эту фразу, но от предложенного довоенного виски не отказывается. Порой он жалеет, что нельзя запрограммировать каждого, как Кодсворта, чтобы обращались к нему полным именем — Мэттью — и никак иначе: — И уж точно никогда не зови меня Нейт и особенно Натаниэль, — Выживший кривится, как от зубной боли, и делает затяжной глоток прямо из бутылки. — Первое имя. В честь отца, — жестко чеканит он, наконец оторвавшись от напитка. — Мэттью — второе. В честь дедушки, — голос Выжившего звучит чуть мягче. — И все-таки, Натаниэль Мэттью О’Райли — ужасное имя, — он усмехается.

Хэнкок молча кивает и принимает вернувшийся виски, не спеша с расспросами. Сложные семейные отношения — это ему знакомо. Хоть Выживший и мало говорит о своем прошлом, о жизни до Убежища, понять, что отношения были не лучшими, совсем не сложно, тут даже к Валентайну за расследованием обращаться нет нужды.

— Мэтти — так зовет меня только Нора, моя младшая сестренка, — Мэттью качает головой и на автомате берет протянутый обратно виски. — Мэттом я становлюсь, только когда она злится. Совсем не часто, но... Сейчас у нее есть все основания злиться.

Хэнкок вновь молчит. Если он и знает что-то о прошлом друга, так это то, что Нора погибла. Уже давно, но восприятие Мэттью, пробывшего в заморозке, отличалось. Всего на пару минут младшая О’Райли была его сестрой-двойняшкой и, кажется, едва ли не единственной в семье, с кем Мэттью по-настоящему ладил. Сделав глоток, Хэнкок возвращает бутылку.

— Я ведь так виноват перед ней, — Выживший вымученно улыбается, глядя перед собой, совсем забыв про любимый алкоголь. — И каждый долбаный раз, когда кому-то лень добавить еще парочку букв к имени, я слышу ее укор. Если бы я только не был таким паршивым папашей! — он бьет кулаком по ступеньке, не обращая внимания на боль.

— Эй! — Хэнкок одергивает Выжившего.

Хэнкок прекрасно знает, чем это закончится, если он не вмешается: сейчас Мэттью выдаст пару-тройку несвязных откровений, уйдет в себя, попутно напившись, а наутро вновь будет тем самым веселым парнем, который в восторге от своей свободы в новом мире, готов шутить о том, как любит взрывать все направо и налево, но непременно станет помогать каждому встречному, стоит только попросить. Пока что-то вновь не напомнит о сестре. Ее смерть — то немногое, что вгоняет Выжившего в мрачную задумчивость.

— Когда Сара, бывшая подружка и мать Шона, — наскоро поясняет он, — сбежала, решив, что не готова к ответственности, я ведь даже не знал, что с ним делать. Эти крошечные ручки и ножки, — Мэттью улыбается каким-то своим воспоминаниям, — я бы пропал, если бы не Нора. Она всегда была на моей стороне. Знаешь, я ведь всегда был безбашенный. Как ты там говорил?

— Живём всего один раз. Надо всё попробовать, — Хэнкок уже и не помнит, сколько раз повторил это за то время, что провел с другом.

— Точно, — Мэттью кивает. — Группа в гараже у соседа, вечные тусовки и веселье. Отец так хотел, чтобы я пошел по его стопам, что воспользовался связями и отправил меня в армию. Надеялся, что там из меня сделают человека, а мать и не возражала. Может, в этом мире военная подготовка оказалась очень кстати, но тогда, завершив службу, я просто вернулся и взялся за старое. Родители поставили на мне крест, но не Нора. Знаешь, она ведь могла стать блестящим адвокатом, а вместо этого выбрала пеленки своего племянника. Шон буквально с рук у нее не слазил — у меня же сразу реветь начинал. И поэтому он был с ней, когда... — он осекся.

Нора словно жива, пока он не произносит этого вслух. Просто уехала. Далеко-далеко. И Мэттью отчаянно надеется, что она счастлива.

— Ты не виноват, что она полюбила твоего пацана.

Мэттью не смотрит на Хэнкока и молчит. Может, тот и прав, но он не может не думать о своей вине. О том, как подвел, кажется, единственного человека, который его принимает любым. Выживший думает о Шоне. Не о том, который теперь окончательно чужой, совсем взрослый мужчина, слова которого о случившемся с Норой заставляют кровь Мэттью пылать от злости и горечи. Но память о сестре — единственное, что заставило его не выпустить пулю сразу же после тех слов, размазав мозги старика по стенам: и плевать, как бы он выбирался потом из Института — делать, а потом уже думать было не впервой. Мэттью думает о том другом Шоне, мальчике-синте. Может ли он стать ему отцом? Пусть и паршивым (каким уж умеет!), но отцом? Хочет ли этого Нора? У Мэттью нет ответов. И как всегда, нет никакого плана. Он не верит в завтра. Пустошь непредсказуема и опасна. Тут он может жить, как всегда жил, сегодняшним днем.

— Мы не всегда жили здесь, — Выживший окидывает взглядом двор своего дома в Сэнкчуари, в закатных лучах солнца он кажется почти красивым, таким красочно-ярким, словно и не было никаких разрушений. — Переехали с Норой, подальше от упреков отца. Она и слышать не хотела о своей загубленной карьере...

Хэнкок внимательно слушает и следит за ним: за последние минуты Мэттью не сделал ни глотка, задумчиво вращая жидкость в бутылке. Хэнкок почти уверен — его гложет что-то еще. Наконец, Выживший натянуто улыбается, а Хэнкок впервые видит его таким — до того улыбка вышла нездоровая, пугающе-болезненная.

— Родители не успели в Убежище — слишком внезапно настигла война, застряли где-то по дороге из Бостона. И самое ироничное знаешь что? — Мэттью почти давится от смеха.

Хэнкок хмурится, не ожидая ничего хорошего — слишком много горечи и яда в голосе друга, а от смеха мурашки по спине. Хэнкок лишь поворачивает голову, давая понять, что слушает, но молчит. В такие, пусть совсем редкие, моменты перебивать бесполезно: Мэттью все равно что с собой говорит.

— Живы, — Выживший с силой сжимает бутылку, так что на мгновение Хэнкоку кажется, что стекло не выдержит или полетит в стену. — Теперь они гули, — звучит бесцветно, словно ему и в самом деле все равно, — но все еще живы...

«А Нора нет», — про себя заканчивает фразу Хэнкок. Ведь Мэттью не скажет этого вслух. Когда-нибудь позже. Возможно. Но точно не сейчас.

— Как думаешь, — Выживший делает быстрый глоток, продолжив в своей обычной нарочито небрежной манере, — может, стоит навестить своего старика? Сказать спасибо за то, что его стараниями сделать из меня достойного гражданина Америки я хотя бы знаю, как засунуть свою задницу в силовую броню?

Хэнкок усмехается — кажется, его друг вернулся и больше не время для грусти.