Палимпсест (гет)

Про таких, как она, Драко всю жизнь говорили: грязь.

Такие, как она, с началом войны стали ходить по проезжей части, а не по тротуарам.

Потом со всей столицы их — несколько тысяч человек — согнали в небольшой квартал и обнесли его забором из колючей проволоки.

Всех пересчитали, заклеймили — выжгли на запястьях звезды, чтобы не могли незамеченными прошмыгнуть наружу, — и стали ждать, что в замкнутом пространстве, в душных трущобах, они сожрут себя сами. Как крысы. И это — Диктатор в каждом обращении подчеркивал — самое правильное, если мы хотим избежать диверсий. Лишенный прав сброд обязательно исподтишка устроил бы что-нибудь подлое, ведь они мечтают только, чтобы такие, как Драко, проиграли войну и все до единого передохли.

И если в это Драко верил охотно, то в бредни о том, что у недолюдей из низшей расы мозг работает наполовину — с трудом. Нет, в это он не верил даже до того, как познакомился с ней.

Когда они встретились впервые (в этой вселенной), Гермиона сидела на деревянном сундуке у открытого окна и читала толстенную книгу. Ее имя Драко знал и так — все, кто здесь гнил, подробно значились в списках.

У него не перехватило дыхание, и земля под ногами не разверзлась. Он просто стоял и смотрел: на ее растрепанные густые каштановые волосы, падающие на худые плечи, острые коленки, выглядывающие из-под серой шерстяной юбки, тонкие кисти рук. Она точно поняла, что идет кто-то из военных еще до того, как Драко зашел в комнатушку — по топоту сапог. Но не встала, не отложила книгу, не опустила взгляд.

А наоборот, вскинула глаза — карие, сверкающие, злющие — и спросила:

— Что вам здесь нужно?

Она не боялась Драко. Ни его, ни других чистокровных. Нет, страх она, может, и испытывала, но остальное в ней всегда перевешивало. Удивительно, как можно быть такой умной, но при этом до ужаса безрассудной. Она наступала себе на горло только тогда, когда от этого зависел кто-нибудь из людей ее сорта.

Драко, холодея, думал потом: если бы в тот, первый, раз, к ней отправился не он, а, как изначально и должно было быть, Теодор, Гермионе такой тон с рук не спустили бы. Он тоже не должен был спускать — грязь должна знать свое место.

Но сказал только, остановившись в пороге:

— Я пришел за твоим отцом.

Гермиона поджала губы. В утреннем свете, падающем из окна на ее тощее лицо, Драко показалось, что ее бьет мелкая дрожь. По всему было видно: она мало спала и много плакала.

— Его нет, — Гермиона сделала глубокий вдох и медленно выдохнула, — больше. Ваши… изъяли лекарства, которые он регулярно должен был принимать. Вчера я его похоронила. Могилу выкопать помогли соседи. Хотите убедиться, что не вру?

Драко не хотел ни убеждаться, ни слышать ее голоса: обвиняющего, разъеденного болью. Но был определенный порядок. Поэтому он, стоя у свежей могилы во внутреннем дворике старого деревянного дома (отовсюду: из-за углов, из подвалов и окон жители трущоб, хотя их и не было видно, смотрели на него со страхом и ненавистью), зафиксировал в карманном блокноте факт смерти. Позже он перенесет данные в большую учетную книгу и заметит: за последние пару недель умерли многие. Из причин в основном — суицид и болезни. Диктатор говорил, что взаперти крысы перегрызут друг другу глотки, даже руки марать не придется. А происходило не совсем так.

Было сложно не думать об этом.

Драко не был наивен. Он понимал, какова война. Ребенком он читал книги о героических подвигах и думал, что погибнуть на поле боя — достойно и даже романтично. К двадцати одному году, исполняя приказы, которые нельзя было ставить под сомнение, Драко осознал: война — месиво из крови и слез, и ничего романтичного в ней нет. Ему было жутко до тошноты, мерзко, он, может быть, попытался бы даже сбежать. Заплатить кому надо (о, чего всегда хватало — так это денег), начать жизнь заново на другом конце света.

Но у Драко Малфоя оставались обязательства перед фамилией. До встречи с Гермионой получалось цепляться за вложенные с детства убеждения: он знал, что лучше других не только по праву рождения, но и потому, что лучше других образован, обучен манерам, одет.

И — за это он, честно говоря, цеплялся в первую очередь — отец гордился им. Сам — генерал, правая рука Диктатора, он всегда воспитывал Драко как наследника не только золота, но и идей. Странно, что сын Люциуса Малфоя прозябает, ведя учет крыс? Его должность, вообще-то, почетная: он здесь главный инспектор.

Хотя да, про почетность это все полная ерунда. Правда в том, что после того раза, когда Драко чуть не попал в плен, Люциус сделал все для того, чтобы подыскать ему подходящую статусу, но безопасную работу.

Драко ненавидел каждую проведенную в Клетке (так они стали называть оцепленный квартал) секунду. Там он не мог забыть о том, что на самом деле (кроме исключительности, золота и вседозволенности) означают его убеждения.

— Та книга была на латыни, — сказал он Гермионе, прежде чем уйти. — Ты знаешь мертвые языки?

Она вздернула подбородок и сузила глаза.

— Мой отец был врачом. — Да, Драко знал — потому и приходил за ним. Тот, несмотря на происхождение, должен был пригодиться в госпитале. — До Декрета о чистоте крови он читал лекции в Академии. Он собрал такую библиотеку… Книги, оставшиеся у нас дома, наверняка растаскивают до сих пор — так их было много. Мертвые языки я знаю получше многих из тех, кто называет себя высшей расой.

Это, несомненно, был вызов. Гермиона пылала, бросая слова ему в лицо, и Драко видел: в своем горьком отчаянии она хочет, чтобы он отдал приказ и ее выволокли из двора на улицу, поставили на колени, расстреляли. Так ей перестало бы быть больно; так она умерла бы героем (на поле боя) — почти как в книжках, которые Драко читал в детстве.

Но ей рано было умирать.

(Всегда, впрочем, будет рано — если Драко еще жив.)

Он ушел молча — хорошо, что разговор их не слышал никто из патрулирующих, — и пришел во второй раз неделю спустя. Эти дни он потратил на то, чтобы подготовить, не вызвав подозрений, почву и уладить документы.

— Ты будешь работать на меня, Грейнджер, — сказал он ей, войдя в комнатушку, и только после этих слов она подняла голову. Снова сидела над старой книгой. — Каждый день. Тебе потребуется выходить за пределы квартала — вот твой пропуск.

Драко подошел ближе и кинул его на раскрытую книгу. Гермионины несобранные густые волосы отливали ореховым и почти касались пожелтевших страниц.

Помолчав, добавил:

— Терять его запрещается.

— Я знаю, кто ты, — Гермиона отбросила даже видимость уважительного обращения, — Драко Малфой. И я не буду сотрудничать с теми, кто развязал войну и согнал нас сюда, как скот.

— Это приказ.

— Мне все равно. Убьешь меня, что ли? Я больше ничего не боюсь.

Убью не тебя — тех детей, мог бы ответить Драко, и добился бы своего.

Только что во дворе он видел могилы, которых в прошлый раз не было, и спрятавшихся за сухим деревом мелких оборванцев. Наверняка теперь сирот. К ним от Гермионы бежал, споткнувшись при виде Драко и чуть не расквасив себе на лестнице нос, такой же чумазый ребенок. Несложно было предположить: Гермиона их подкармливает. Наверняка припрятала какие-нибудь скудные запасы, сама недоедает, но с ними делится. Он не мог быть уверен, но был — потому что еще неделю назад, с первого взгляда, понял о ней все.

А сейчас вместо того, чтобы открыть рот и пригрозить, сцепил зубы — не решился, потому что тогда увидел бы в ее глазах еще больше ненависти.

Правительство выделяло обитателям Клетки воду и дрянной хлеб — но куда меньше, чем им всем было необходимо для выживания. И за последнюю неделю смертей стало больше; убийств — к радости Диктатора — в разы. Так действовал голод. Гермиона умрет или от истощения, или от руки кого-нибудь из рыщущих в поисках пищи. Решение выходило простое: прострелить ей голову. Это станет милосердием, избавит от страданий, кроме которых, если она будет продолжать сидеть здесь, читать свои книжки и перебиваться хлебом из трухи в ожидании смерти, не будет ничего.

Но Гермионе Грейнджер, черт возьми, еще рано умирать.

Драко попытался вспомнить что-нибудь об искусстве дипломатических переговоров. Он учился в элитной гимназии и зазубривал аристотелевскую «Риторику» наизусть, но теперь не мог вспомнить ничего дельного. Да и был ли в той древней теории какой-нибудь смысл?

Они с Гермионой потом пару раз поспорят об этом. Она скажет: древняя теория лежит в фундаменте всей современной практики, и Драко внутренне с ней согласится, но продолжит спорить только для того, чтобы не прекращать разговор. Доказывая что-нибудь хорошо ей понятное, она всегда выглядела почти счастливой.

— Тебе будет полагаться обед, — сказал Драко очень спокойно. — И ты сможешь уносить с собой остатки, которые уже не годятся для моего стола.

Гермиона изменилась в лице. У нее вообще была удивительно честная мимика. Драко же в зеркале в последний год наблюдал восковую маску. Было сложно понять, на себя ли еще он смотрит.

— Это проверка? — нахмурилась она. — Решил потешиться над теми, кто голодает?

Драко выдержал ее взгляд, не поведя и бровью.

— У меня нет на эту чепуху времени. Что меня интересует — так это инкунабулы из Императорской библиотеки, которые требуется описать. Нужно составить аннотированный каталог. Этим ты и займешься.

По ее глазам, зажегшимся при упоминании книг, было видно, как напряженно она взвешивает варианты. Драко понимал, что, касайся дело одной только Гермионы, она наверняка выплюнула бы ему в лицо отказ — выбрала бы казнь или голодную смерть, а не работу на врага за кусок хлеба. Но теперь у нее появилась бы возможность кормить тех, кто не может покинуть Клетку.

За это предложение Драко, между прочим, по голове не погладили бы. Хоть он и был сыном генерала… в том и дело: он был сыном генерала, приставленным наблюдать за крысами. Кормить одну из них затем, чтобы она не умерла за работой от истощения, — куда ни шло; он смог объяснить полезность Гермионы (все чистокровные, владеющие языками и нужными навыками, трудились над пропагандистскими листовками и в кабинетах — секретарями, поэтому нанять ему было некого), сославшись на свою известную всем страсть к первопечатным книгам. Не зря он их тогда (чужими, правда, руками) спасал из горящей библиотеки. Никого не удивило, что каталогизацию он готов поручить швали из Клетки — кажется, отца Грейнджер многие знали как блестящего в прошлом ученого, и способности его дочери вопроса не вызвали. Но если Драко поймают за тем, что он кормит ее досыта, да еще и дает что-нибудь с собой, а она помогает осиротевшим крысятам…

Он, конечно, сможет в этом случае сказать, что Гермиона украла на его кухне продукты, чтобы тайком пронести в Клетку.

Он, конечно, такого никогда не скажет.

Драко видел: она не понимает его благосклонности, хотя пытается вычислить логику. Она слишком умна для того, чтобы решить, что он польстился на ее костлявое тело. Хотя были даже среди офицеров — вспомнить хоть Крэбба и Гойла, тупых настолько же, насколько и жестоких — те, кто пользовался симпатичными грязнокровками. Теодор всегда с презрением говорил об этом: никогда не стал бы марать член, мало ли что подцепить можно. Драко ему поддакивал — тоже искренне так считал. Правда, ему и нормальные, равные по статусу и происхождению девушки редко нравились настолько, чтобы захотеть поцеловать (слюни!) или проделать что пооткровеннее. Драко долго считал, что ему нравилось их внимание — богатый, из приближенной к Диктатору семьи, смазливый, он мог выбрать любую. Но их обожание было таким же искусственным, как накладные локоны, которые они носили по последней моде. Девушки эти не видели дальше денег, или красивой одежды, или слов, которые Драко решал им сказать.

А вот ненависть в глазах Гермионы — она была настоящей, живой и горячей. Пронзала броню и кожу. И любопытство, когда она услышала о книгах, и надежда, когда Драко упомянул о еде — они были настоящими тоже.

Она согласилась на работу.

Ее — свои, не наклеенные и не надушенные — длинные вьющиеся волосы падали по плечам, когда она села за лакированный антикварный стол, чтобы приступить к составлению каталога.

Гермиона была предельно напряжена и недовольна тем, что работать ей пришлось в квартире Драко. Небольшой — всего несколько комнат, — но роскошно обставленной. Драко вырос в огромном загородном особняке Малфоев, а сюда переехал, когда его назначили инспектором Клетки. Почти всегда он находился в этой квартире в одиночестве — домработница появлялась в первой половине дня на пару часов, а Теодор и Блейз в последнее время бывали здесь редко. Драко смертельно уставал от самого простого общения и ото всех отдалился.

Он наблюдал, с каким пренебрежением Гермиона оглядывает обстановку и с каким благоговением — книги. Она нервничала, оказавшись с ним вдвоем на его территории. Драко хорошо это понимал: в Клетке, хоть и полностью контролируемой властями, она все же находилась среди своих, а здесь… он мог сделать с ней все, что ему захочется — и никто об этом даже не узнал бы.

Драко сидел в кресле в углу гостиной, смотрел на нее и пытался найти, что мог бы в ней ненавидеть.

Волосы и черты лица, выдававшие ее происхождение? Презрение к нему — ко всему, чем Драко жил и являлся? Доброту-слабость, из-за которой она наплевала на свои принципы и согласилась работать на режим, убивший ее отца и уничтожающий ее людей?

Гермиона видела, что он глазеет на нее, не скрываясь, но не подняла головы. Наверное, в самом начале делала вид, что не замечает — продемонстрировала гордость, — а потом и правда растворилась в книгах.

Драко этой способности концентрироваться позавидовал. Он утратил ее с того дня, как впервые побывал в Клетке. Тогда пара отчаявшихся, ничем не вооруженных крыс попыталась на него напасть — он их расстрелял на месте. Раньше ему… не приходилось.

Драко в рот бы отымел (слишком храбро сказано для того, кто даже думает об этом шепотом) войну и методы Диктатора. Да, он хотел всю жизнь смотреть на других свысока, и сорить деньгами, и знать, что любые двери для него открыты, и носить шелковые рубашки, и есть из фарфоровой посуды золочеными приборами. Но не убивать.

Он судорожно выдохнул и снова вспомнил тех босяков, их пустые мертвые глаза и лужи крови — ему было стыдно, да и невозможно признаться кому-нибудь, что даже крыс убивать оказалось страшно и сложно, так что мысли об этом гнили только в его голове. Он вспомнил — и ушел на кухню: нужно было разогреть обед. Всю жизнь в поместье Драко ел исключительно свежеприготовленное, да и здесь у него была возможность постоянно держать прислугу. Винки, так звали эту сгорбленную женщину, тихой мышью жила бы в дальней, специально для того предназначенной комнате и готовила бы по первому его приказу, а не раз в день впрок. Не пришлось бы самому водружать на плиту кастрюлю и разливать суп по тарелкам — для наследника аристократической семьи не в полевых условиях это было почти непристойностью.

Но Драко, если честно, было плевать — приходя домой, он хотел оставаться абсолютно один.

— Прервись, — сказал он Гермионе, и та вздрогнула, вынырнув из, насколько Драко мог судить, editio princeps⁽¹⁾ Вергилия, — пообедаем.

Она посмотрела ему в глаза, и Драко увидел, как в ее взгляде рассеивается радость и интерес, обращенные к книгам, оставляя презрение и настороженность, обращенные к нему. За пару часов работы Гермиона вытащила из стоявшего позади шкафа — огромного, но самые большие инкунабулы все равно едва туда помещались, — полтора десятка книг, с трудом перетаскав и разложив их на столе. Некоторые из них были раскрыты, обнажая тексты, напечатанные готическим и антиквой, завораживали детализированными ксилографиями. Пахло древностью и кожей. Когда Гермиона склонялась над выданной ей тетрадью, куда перьевой ручкой заносила данные, ее почти не было видно за грудой книг.

— Тебе нужно не читать их, а каталогизировать, — сказал Драко, садясь за стол. Сам он есть не хотел и планировал просто наблюдать за Гермионой. Ей он обед все же обещал, поэтому и выполнял условия. — Иначе будешь месяцами возиться без результата.

— Я не могу должным образом описать книгу, если не проверю ее содержание, полнотекстовость и состояние.

— Ты раньше имела дело с инкунабулами?

— Пару раз доводилось.

Драко понял, что она уклоняется от ответа, но не стал копать глубже. От запаха вкусной горячей еды Гермиона передернула плечами и заметно сглотнула, но все же оторвала взгляд от тарелки и спросила:

— Откуда у тебя все эти книги?

Она разговаривала с ним без должного уважения и задавала вопросы с такой уверенностью, как будто они были равны.

— Сказал же: из Императорской библиотеки.

— Которую вы сожгли?

В ее голосе снова начала прорезываться ненависть; Драко всем телом ощутил накопившуюся усталость. Он мог бы поставить ее на место, запугать или дать пощечину, а мог проявить слабость и начать оправдываться — у него не было ни сил, ни желания делать что-либо из этого.

— Думаешь, я в восторге, что библиотеки больше нет? Мне удалось вывезти самый ценный фонд.

Потом зачем-то добавил:

— Моя семья коллекционирует первопечатные книги.

— То есть ты присвоил библиографическое наследие, а я помогаю тебе его упорядочить?

Она предпочла бы, чтобы все это сгорело?

— Да.

— Прекрасно.

Гермиона зло, с противным скрипом отодвинула стул, уселась и стала орудовать ложкой. Она ела аккуратно, но жадно, и Драко загипнотизированно смотрел на ее острый подбородок, тонкие пальцы, костлявые плечи. Сегодня на ней был теплый, аккуратно заштопанный в нескольких местах свитер — или с чужого плеча, или так похудела. Наверняка из-за этой худобы она все время мерзнет.

Через несколько минут Драко пододвинул к ней еще одну тарелку. Она схватилась и за нее, пытаясь наесться чуть ли не показно́.

— Тебе станет плохо, если будешь продолжать есть, — сказал он наконец, — заблюешь тут все.

— Мне казалось, аристократы так не выражаются.

Гермиона, конечно, язвила.

— Мы еще и не так выражаемся.

После обеда она проработала несколько часов, пока за окном не стемнело, и Драко, оторвавшись от книги (современной — не было сил сосредоточиться на старых шрифтах), снова позвал ее на кухню.

— Поешь еще?

Гермиона помотала головой. Она точно хотела есть — это у Драко, всегда имевшего доступ к хорошей (лучшей) пище, могло не быть аппетита, — но он промолчал. Вместо этого завернул в льняные полотенца, которыми Винки пользовалась, когда готовила, свежую буханку хлеба с хрустящей корочкой и целую сырную голову.

Это были не какие-нибудь объедки. Сейчас, в военное время, даже в столице обычные горожане такое не каждый день видели. Но у Драко было исключительное положение.

Гермиона внимательно следила за тем, как он заворачивает продукты, а потом поймала его взгляд и вперилась. Драко догадывался: она поняла, что своими действиями он нарушает порядок и серьезно рискует. Он дает ей с собой много еды, гораздо больше, чем нужно на один вечер — ведь Гермиона должна прийти и завтра, и послезавтра, — а значит, показывает, что знает: она будет кормить других. Даже если это было неочевидно в момент обещания-манипуляции, то стало совершенно ясно сейчас.

— Зачем ты это делаешь? — серьезно спросила она.

Драко, кажется, впервые за много дней (недель?) улыбнулся. Скорее — усмехнулся. Ему стало так весело оттого, что девчонка, которая способна читать высокую классику в оригинале, не может понять его мотивов, что забыл даже: он сам их не понимает.

Она по-своему истолковала его реакцию.

— Мне нужно отплатить тебе? — выдавила она наконец из себя. — Ты хочешь…

О смерти своей Гермиона говорила смело — а тут не могла закончить фразу.

— Не смеши. — Драко закатил глаза.

Под нижними веками у нее расплывались темные круги, скулы заострились. Длинный рукав на правой руке был подкатан, обнажая выжженную на запястье звезду. Гермиона выглядела болезненно.

Она не смогла на ответ Драко сдержать облегченного вздоха. Затем посерьезнела вновь — напряженно просчитывала ситуацию, наморщив лоб.

— Что, если по дороге меня остановят и досмотрят сумку?

Гермиона действительно приволокла с собой холщовую сумку через плечо — с бумагой и писчими принадлежностями, хотя Драко все равно дал ей свои. Видимо, она собиралась положить еду туда — места было бы достаточно.

Несколько секунд Драко раздумывал, а потом неохотно признал:

— Такой риск есть. Даже если ты покажешь пропуск… это не помешает патрулирующему или постовому проверить сумку. Я проведу тебя.

Если кто-нибудь поинтересуется — он просто конвоирует Грейнджер, чтобы она нигде, где ей не полагается быть, не оказалась или, чего хуже, не попыталась сбежать.

Она шла по проезжей части, Драко чуть позади — по тротуару, возвышаясь из-за этого еще заметнее. Встретившиеся им военные и некоторые из гражданских приветствовали его, а Гермиона каждый раз едва заметно съеживалась. Люди обращали внимание и на нее, но вопросов не задавали.

— Завтра приходи к десяти, Винки тебя впустит. — Прислуга уходила до полудня. — Я буду к вечеру и снова тебя провожу, когда ты закончишь.

Стоя у железных ворот Клетки, он разговаривал с ней абсолютно нормально, как если бы она была человеком его круга. Такое на воспитание списать было бы нельзя, а потому Драко говорил вполголоса и корчил при этом презрительное лицо. Выглядело наверняка комично. Да неважно, как выглядело, — главное, что постовой, стоящий в нескольких метрах, ничего не заподозрил.

— Ты оставил меня в своей квартире одну, — заметила Гермиона следующим вечером.

Драко не стал выяснять, что она этим пыталась спросить или сказать. Он ощущал только мертвецкое опустошение. Несколько часов провел, среди других офицеров отчитываясь Диктатору о результатах расового эксперимента, которым официально считалась Клетка. Диктатор выглядел довольным и велел даже не снижать количество и качество выдаваемого продовольствия — хотел подольше понаблюдать за поведением подопытных. Нападения, изнасилования и убийства только доказывают их гнилую натуру, заключил он, и все закивали, заулыбались.

Драко, с силой растягивая губы, улыбался тоже. И думал: как быстро все эти офицеры повели бы себя по-зверски, оказавшись в замкнутом пространстве, из которого — не выбраться? За время войны он десятки, сотни раз видел, как они — не только Крэбб и Гойл — без колебаний и видимой нужды унижают, мучают… людей. Драко слыл трусом потому, что избегал убивать даже выстрелом, не говоря о пытках. За спиной некоторые о нем судачили, что для такого изнеженного принца бумажная работа — подходящее дело.

— Здесь есть даже палеотипы на кириллице. Они чрезвычайно редки!

Она почти задыхалась от восторга. Драко потер виски.

— Ты умеешь читать на кириллице?

Гермиона кивнула.

— Греческий устав могу, а значит, и кириллицу. Правда, славянскими языками я владею не так хорошо, но общий смысл улавливаю…

— У меня есть приличные словари. — Гермиона работала в гостиной, добрую четверть которой теперь занимал книжный шкаф, но одна из других комнат была оборудована под кабинет и небольшую домашнюю библиотеку, где Драко собрал самое основное из наименее ценного, хранившегося в родовом поместье. — Можешь ими пользоваться.

Гермиона смотрела на него с восхищением, адресованным, правда, не ему.

Драко заметил: она почти поблагодарила его, одернув себя в последний момент. И сразу же на себя за это разозлилась.

В свое отсутствие он теперь разрешил ей не только заходить в кабинет за нужными книгами, но и в любое время брать из холодильника и разогревать приготовленную Винки еду. Она пользовалась этим умеренно.

Так прошло три или четыре недели. У Драко не выдавалось выходных — он пропадал в Главном штабе, Гермиона тоже работала над каталогом с утра до вечера — добросовестно заполняла аккуратным, почти каллиграфическим почерком толстую тетрадь. Они находились рядом каждый день, но недолго, пока Гермиона убирала на полки книги, а Драко провожал ее к воротам Клетки.

— Где ты получала образование? — все-таки спросил он, листая опись и поглядывая, как она со словарем читает кириллическую «Малую подорожную книжицу». По сравнению с другими книгами та действительно выглядела небольшой. — И сколько языков ты знаешь?

— Несколько, — не стала хвастать Гермиона. И все же легко улыбнулась. Щеки у нее теперь были не такими впалыми, в волосах появился блеск, колени и пальцы перестали выглядеть болезненно худыми. Улыбка ей шла.

Римляне говорили, что у человека столько душ, сколько языков он знает. Драко не мог вспомнить, кто именно об этом сказал, поэтому удержался и не стал озвучивать сентенцию.

— Я посещала женскую гимназию, — поняв, что он продолжает смотреть, ответила она на первый вопрос, — там были хорошие учителя и библиотека.

Хорошие учителя и библиотека мало что значат. В противном случае все благородного происхождения люди были бы умными. Драко, даже понимая в начале, что Гермиона владеет латынью, рассчитывал разве что на поверхностную сортировку коллекции и любительскую каталогизацию. Она же проделывала работу, достойную научного института. Почти все из них сейчас были расформированы — Диктатор тратил деньги и человеческие ресурсы в основном только на то, чтобы воевать.

Ну, так называемое искусство было тоже — литература и кинофильмы о превосходстве и неизбежной победе чистокровных.

— Твои знания… впечатляют.

— Спасибо.

Она сказала это — и оторопела. За последние недели Гермиона, складывая в сумку продукты, однажды найдя даже теплую шаль на своем рабочем месте (в столице холодало; она не взяла ее с собой, но накидывала, пока корпела над каталогом), не благодарила его ни разу. Драко этого и не ждал.

Его неожиданно смутила ее растерянность, а через секунду еще больше — вот это из ниоткуда взявшееся смущение.

Поэтому он задал первый пришедший в голову вопрос:

— Кто из римлян тебе нравится?

Это сработало. Гермиона отмерла, нахмурившись, и легонько погладила по странице с ксилографической иллюстрацией Трои Шеделевскую хронику, лежащую рядом с «Малой подорожной книжицей».

— Я больше люблю древнегреческую. Римляне ведь начали с их переводов. Но если нужно выбирать… Наверное, как и у греков, все, что связано с риторикой. Это и сейчас практически применимо.

Драко фыркнул, и Гермиона мгновенно вскинула подбородок.

— А ты, дай угадаю, из тех, кто любит поэзию?

Тон у нее был вполне себе издевательский.

— Допустим. — Драко скрестил на груди руки.

— Вергилий? Гораций?.. Нет?

— Катулл.

Она беззвучно прошептала: ну конечно.

— Вот как… И точно не потому, что он ввел одиннадцатисложник.

— Его эмоциональную открытость можно считать не меньшим новаторством, — возразил Драко. — И поэтому его читают до сих пор — просто так, а не для уроков. Но дело же не только в откровенности. Его особенность в подтексте, который скрывается за скандальной формой. Катулл — многослойный. И второй смысл… не всегда удается расшифровать, но он неизменно чувствуется. Мне нравится это двойное дно. И сквернословие в качестве отвлекающего маневра, а не само по себе… как многим.

Гермиона, внимательно слушая, задумчиво на него смотрела. У нее тоже ощущение, что они уже когда-то вели этот разговор?

— Можно перевести слова, но без перевода заложенного смысла получится совсем другой текст.

Она понимала его.

Она понимала его, и в этом было больше, чем совпадение мнений по вопросу, любому человеку со стороны показавшемуся бы оторванным от жизни.

— Я начал читать Катулла в переводах. Когда ребенком нашел мамин сборник. Он был красивым, с золочеными страницами и бирюзовой обложкой, и спокойно лежал оставленный прямо на рекамье — не то что отцовские фолианты, на которые запрещалось даже дышать…

Но он, конечно, все равно дышал и особенно редкие издания, здорово рискуя огрести, перелапал.

— Забавно получается, я как-то думала об этом: сам Катулл не устаревает, а вот его переводы — да. Каждые полвека приходится перелагать заново.

Они впервые просто разговаривали. Гермиона чуть подалась вперед, не дернувшись даже при упоминании отца Драко, а он расслабил руки и опустился в кресло.

— Согласен. И квантитативную метрику толком не передашь…

— Я читала, что есть пара современных языков, на которых это возможно, — с жаром перебила Гермиона, — просто на них никто не пробовал воспроизвести античную количественную систему.

— А ты бы могла попробовать? — Слова из Драко непривычно сыпались. — Ты бы этим занималась… если бы могла выбирать? Переводами.

Она покачала головой.

— Я бы занималась защитой тех, кто в этом нуждается. Думаю, античная риторика и философия мне бы здорово помогли, но переводы я бы оставила другим. Может, только иногда. Если бы позволяло время…

Драко остро ощутил: такие, как он, отняли у таких, как она, настоящее и будущее.

И снова сказал быстрее, чем успел обдумать, стоит ли ему говорить:

— Меня еще одно поражает в Катулле. Точнее, не в нем самом… Я это тогда, в детстве, прочитал в предисловии к его лирике: она вообще дошла до нас только потому, что в Средневековье случайно обнаружился один-единственный сборник. Его тоже утеряли, но успели сделать две копии. Если бы не тот экземпляр, завалявшийся где-то по счастливой случайности, у нас не было бы никакого Катулла.

Гермиона молча смотрела на него несколько секунд.

— Ты поэтому не дал сгореть этим книгам?

Может, из сотен инкунабул, находящихся теперь в этой гостиной, в единственном экземпляре осталось всего две или три, но…

— Хоть что-нибудь мне удалось полезного сделать.

Не разрушить, а сохранить.

После того разговора изменения стали необратимыми.

Они начали иногда коротко… светски беседовать, когда Драко приходил домой. Гермиона делилась успехами и открытиями; они наконец пару раз даже поспорили об Аристотеле — так, будто собрались за дружеским ужином, а за окном не было ни войны, ни развернутых после оккупации столицы знамен, ни прутьев Клетки.

Гермиона могла бы, но не задавала глупых вопросов. Например: почему ты на стороне выжившего из ума фанатика? Или: тебе приходилось убивать невинных людей? Как ты можешь после этого спать по ночам?

Однажды она спросила все-таки, почему он не сдался антидиктаторской коалиции — за ценную информацию с ним, приближенным к верхам офицером, могли бы обойтись любезно (тут Драко, не удержавшись, хмыкнул). Или почему он не попытался бежать — она слышала про такие случаи.

Сколько раз Драко об этом думал: за огромные деньги можно было поменять документы и внешность, забыть о прежней жизни. Стать другим человеком. Уехать так далеко, что можно было бы попробовать убедить себя: все это ему приснилось, приснилось, приснилось.

— Я — единственный сын, — просто объяснил Драко. — Отец… может, он и плохой человек, но я не мог от него вот так отказаться. А мать не пережила бы, если бы я взял и пропал. Они верят в эти идеи, правда считают, что у вас мозг иначе устроен. Им бесполезно что-нибудь объяснять.

В глазах Гермионы не было отвращения или, чего хуже, жалости (хотя за что бы ей жалеть Драко?), только — понимание (не принятие, нет). Драко сказал себе тогда, что ему показалось, но было поздно — хотя наверняка поздно было еще в ту секунду, когда он впервые зашел в ее комнатушку, — в нем стремительно пускало корни, разрасталось, расцветало что-то более сильное, чем застарелые усталость и смирение.

Что-то даже более сильное, чем страх.

Отчитываясь на следующий день в очередной раз Диктатору, Драко впервые выдержал его взгляд. Он и не думал ему дерзить, просто, озвучивая положение, не опустил глаз, не покрылся холодной испариной. Диктатор мог быть каким угодно выжившим из ума фанатиком, но перемены настроения чувствовал так, что про него с почтительным ужасом говорили: умеет читать мысли. И увиденное в Драко новое ему не понравилось.

— Хватит нам растрачивать пищу на бесполезных крыс, — сказал он вкрадчиво, вглядываясь Драко в глаза, будто физически вырывая из головы и препарируя сокровенное: вот Гермиона склонилась над книгой, смешно наморщив нос, и ресницы у нее подрагивают; вот она на кухне кутается в шаль и пытается аккуратно есть фирменный пирог Винки, но на губах и пальцах остаются крошки, и Драко хочется… — Урежь паек вдвое. Мы долго наблюдали… и благодаря тебе собрали немало доказательств того, чем эти твари отличаются от людей. Теперь будет еще занимательнее делать ставки на то, как быстро они перегрызут друг другу глотки.

Зашумело в ушах.

— Не так ли, Драко?

От этого голоса проняло дрожью. Драко приказал себе сохранить хотя бы видимость спокойствия, но в голове билось только: он знает. Знает и наслаждается чужим отчаянием: когда Драко бессильно смотрит на то, как Гермиона каждый вечер переступает через порог Клетки, когда потом сходит с ума от мыслей, что в утреннем отчете она будет значиться мертвой.

Потому что предатели крови еще хуже недолюдей. Была целая семья чистокровных — Уизли — которых казнили за то, что в подвале своего дома они прятали нескольких крыс.

Нет, успокойся, успокойся, он не может знать. Он не может знать!

Его там не было; это только ваше, только твое.

Никто не сможет отнять у тебя этого.

Идите все к черту.

— Разумеется, мой господин. — Драко склонился в поклоне, раздумывая: если бы перед заседаниями их не обыскивали с головы до ног, он бы мог пронести оружие и закончить войну одним метким выстрелом. Хотя бы попробовать.

Нет, война не закончилась бы, даже если бы Диктатора прямо сейчас хватил сердечный приступ. Скорее всего, чистокровные из приближенных к власти продолжали бы начатую политику. Кто занял бы опустевшее место? Люциус Малфой? Смог бы Драко убить отца?

Даже мысль об этом пригибала к земле.

Диктатор улыбнулся, только вот в глазах его улыбки совсем не было.

— Я слышал, юный Малфой, тебе прислуживает грязнокровка?

Драко всего изнутри заморозило.

Работа Гермионы, конечно, не была секретом — он же должен был как-то оформить документы, да и многие видели его конвоирующим ее к Клетке, но в такие детали правящие обычно не погружаются. Только если кто-нибудь не донесет.

За пределами столицы недолюди содержались в концлагерях, где тяжело, на износ работали. По сравнению с этим в Клетке условия были щадящими: за теми, кто там находился, наблюдали со стороны и не заставляли выполнять никакой работы (но бывали исключения, когда использовали могущих пригодиться — вроде отца Гермионы). Диктатор желал доказать, что даже в естественных, как он говорил, условиях без вмешательства со стороны те проявляют свою бракованную натуру и не способны ужиться друг с другом, а значит, и существовать среди полноценных людей.

— Эта крыса сортирует древние книги, которые я изъял из Императорской библиотеки, — ровно ответил Драко. — Она получила образование, поэтому годится на это. Конечно, я бы предпочел, чтобы к книгам прикасались достойные люди, но все сейчас заняты более важной работой на благо нашей победы. А так грязнокровка перед тем, как сдохнуть, хоть чем-то нам послужит. Я счел разумным этим воспользоваться.

Он уже сказал слишком много, но решил для убедительности добавить еще более подобострастным голосом, какой обычно делался у Люциуса, когда тот говорил с Диктатором:

— Если вы считаете, что это неприемлемо, мой господин, я…

Сработало:

— Что ж, грязь способна иногда принести пользу. — Перебив его, Диктатор забарабанил по столу длинными костлявыми пальцами. — В какой-то момент вам может даже показаться, что они похожи на людей. Но помните: стоит только отвернуться, как они всадят вам в спину нож. Это в их природе.

Драко не удержался от мысли о том, что для составления сколько-нибудь убедительной речи тому не помешало бы почитать Аристотеля. Хотя все, кому полагалось, были убеждены и так.

На выходе из зала Драко поймал за локоть отец, неизменно присутствовавший на каждом заседании. Он остро воспринимал любое недовольство Диктатора как угрозу своему положению и выглядел обеспокоенно — между бровями залегла складка.

— Ты позоришь нас! Тащить в дом этот сброд, позволять лапать ценнейшие книги…

Сердце привычно сжалось.

— Этих книг могло вообще не быть, если бы они, как и предполагалось, сгорели бы вместе с основным фондом.

Любая литература, которая шла вразрез с идеологией Диктатора, подлежала уничтожению. Поджигая Императорскую библиотеку, он не стал разбираться, было ли там что-нибудь, что можно сохранить. Хотя в античной и средневековой литературе Диктатор не усматривал ничего опасного, ценного он в ней не видел тоже: мы построим мир заново, повторял он, напишем сами все, что следует читать.

К тому, что Драко спас инкунабулы, он отнесся как к блажи и не воспринял оскорблением. Всем была известна страсть Люциуса к древним книгам (о фамильной библиотеке Малфоев ходили легенды), и то, что Драко эту любовь унаследовал, никого не удивляло.

У самого Люциуса поступок Драко вызвал даже улыбку. Что над каталогизацией работает Грейнджер, он с самого начала знал, но, конечно, не одобрял. Правда, ничего особенного на этот счет не говорил до сегодняшнего дня, пока сам Диктатор не обратил на это внимания при всех, — понимал, что заниматься систематизацией будет некому долгие годы, даже одержи они победу в войне завтра. А про это мечтать не приходилось — положение на самом-то деле было не лучшим. И если пушечного мяса на поле боя кое-как хватало, образованные специалисты, которые могли прочесть древний текст и составить хороший современный (на таких держалась пропаганда), были наперечет. Никто не выделил бы Малфоям хотя бы одного — ни сейчас, ни после победы, когда потребность в них не уменьшилась бы.

Теперь Люциус выглядел растерянным. Если политику Диктатора по отношению к недолюдям он поддерживал безоговорочно, то не мог же он…

— Тише! Нельзя ставить под сомнение решения господина.

Драко хорошо знал этот взгляд. Отец привык держать лицо. Пока состояние и статус оставались при нем, он был готов наплевать на любые решения, которые казались ему несправедливыми. Раньше Драко думал, что тоже так сможет.

— И эта девчонка, раз уж работает, должна поторопиться. Учитывая сегодняшнее решение… ей недолго осталось — так что пусть хотя бы закончит с каталогом.

Она должна почтить это за честь — оказаться одной из крыс, которые появились на свет, чтобы сделать хоть что-нибудь полезное, добавил Люциус, но Драко сложно было расслышать это из-за шума в ушах. Отцовская прямая спина исчезла в наводненном людьми холле.

От вида красных тяжелых знамен и сверкающего глянцевого мрамора в глазах рябило.

— Все в порядке? — подняла от тетради взгляд Гермиона, когда Драко, еле переставляя ноги, вошел в гостиную.

У нее на плечах была купленная им специально шаль. Кожа на переносице порозовела — наверняка сегодня с книгами пришлось непросто. Она часто потирала там костяшкой указательного пальца, когда глубоко задумывалась.

Внутри Драко кто-то будто отвинтил кран с горячей водой, и замороженные внутренности затопило. Добралось до горла, заполнило глаза. Стало переливаться через край.

Драко стоял посреди гостиной, сгорбившись, и не видел ничего. Он только чувствовал: тонкие, неожиданно крепко обнимающие его руки, гладящие по спине. Запах самого дешевого мыла, исходящий от жестких пышных волос. Еще в первую встречу Драко отметил, как чисто в ее комнате и как аккуратно она одета, несмотря на царящую кругом разруху.

В последний раз его обнимала мать. Давно, когда он еще был дома.

Она смогла бы понять? Больше идей о чистоте крови и красивых платьев она всегда любила семью. Если бы единственный сын рассказал ей о том, что чувствует, она попыталась бы, захотела бы понять?

Драко вспомнилось, как мать подбирала ему невест накануне войны (с ее началом затею отложили) — смотрела прежде всего на происхождение и миловидность. Хочется, мечтательно улыбалась она, чтобы внуки были красивые.

В этом и заключалось ее понимание правильного счастья, которого она — и только такого — желала своему любимому сыну.

— Все будет хорошо, — бормотала Гермиона, — все будет хорошо, слышишь?

Драко хотелось ее оттолкнуть, а еще хотелось прижать ближе, впаять в себя так, чтобы никто не смог вырвать. Как она смеет жалеть его? Как она может жалеть его, живущего за пределами Клетки, рожденного в правильной семье?

Он отцепил Гермиону от себя, она поддалась легко — и тоже, оказывается, плакала. Драко смотрел на покрасневший кончик носа, воспаленные белки уставших от работы с пыльными книгами глаз, дрожащий подбородок. У него в голове были тысячи слов: от оскорбительных, таких, чтобы она никогда в жизни больше к нему не подошла и смотрела бы только с презрением, до таких, которые навсегда ее привязали бы.

Драко не мог выбрать, что сделать или сказать.

Поэтому выбрала Гермиона.

Она обхватила его затылок ладонью, склонила к себе и прижалась губами к губам. Драко чувствовал ее горячие пальцы на шее, а на щеках — смешивающиеся с собственными слезы.

Он оторвался быстро, почти отпрянул, испуганно застыл — неужели все было так очевидно? А Гермиона глядела на него с вызовом — почти с таким же, как в самом начале, только…

В ее взгляде не было ненависти.

И это было сложно, почти невозможно выдержать — потому что в груди Драко отзывалось чувство, такое живое и горячее, что все эмоции обрушились разом, вызывая одновременно радость и боль.

— Иногда мне снится, — сказала Гермиона позже, в один из вечеров, — что у меня есть волшебная палочка. Будь это правдой, я бы закончила войну в один миг.

Драко лежал головой у нее на коленях. Шерстяная ткань юбки немного кололась, но он плевать на это хотел.

— Ты бы убила всех, кто ее развязал?

— Конечно, нет, — нахмурилась она. Драко этого не видел, но предположил по голосу. — Я бы заключила их в тюрьмы, где они ждали бы справедливого суда. А всех угнетаемых освободила бы, вернула бы им права, имущество, работу…

Он верил, что Гермиона и правда так поступила бы — по справедливости.

— Значит, в тюрьму нужно было бы заключить и меня, — улыбнулся Драко. — Как думаешь, справедливый суд приговорил бы меня к расстрелу или к пожизненному?

— Не говори глупостей! — Гермиона стукнула кулаком по дивану рядом с его головой. — Ты спас от голодной смерти детей...

— Заключив перед этим их же и сотни других в Клетку.

— Но ты ведь не хотел этого, ты просто исполнял приказы! А потом, когда смог, стал помогать так, чтобы не выдать себя… И ты не проявлял немотивированной жестокости, как…

— Успокойся, Грейнджер, ты пока не мой адвокат. Хотя, если дело до этого дойдет, я выберу только тебя.

— Я с радостью соглашусь.

Они надолго замолчали.

Драко вытянул перед собой руку, представив, что в ней лежит волшебная палочка, дарующая ему всемогущество. Что он сделал бы? Попытался бы спасти мир от войны или просто перенес бы их с Гермионой туда, где они могли бы жить спокойно?

— Даже если бы у тебя и правда оказалась волшебная палочка… Войны продолжались бы все равно. Когда заканчивается одна, начинает назревать следующая — это неизбежно.

— Тогда… даже если войн и не избежать, мы должны все сделать для того, чтобы завершить начавшуюся, а затем — все для того, чтобы как можно дольше сохранять мир.

С минуту Драко раздумывал, а потом все же спросил:

— А самого Диктатора? Или тех людей, которые изъяли лекарства у твоего отца? Их бы ты тоже не стала убивать, а позволила бы дождаться справедливого суда?

Гермиона не отвечала долго.

— Я не знаю. Честно, не знаю. Сейчас мне кажется, что я могла бы поступить правильно, но что было бы, окажись я перед реальным выбором? Я вспоминаю, как мучился отец, каково сейчас тем, кто находится в Клетке, и… не знаю.

Драко не понимал, как она может, ненавидя их, не ненавидеть теперь заодно и его — потому что он сам себе был омерзителен. Ему казалось, что он ничего не может сделать, а если что и делает, этого недостаточно для того, чтобы хотя бы частично растворить все совершенное им же… плохое.

Ну вот — хорошее, плохое… Как в детских книжках. Было сложно не упрощать.

— На самом деле… — вдруг начала Гермиона непривычно неуверенно, — только не смейся, но в последнее время мне часто снится странное. Ну, что у меня есть волшебная палочка и я с ее помощью колдую. И ты там есть… в этих снах. Ты тоже — волшебник.

Драко и не думал смеяться.

— Расскажешь мне… больше?

— Мы там тоже на разных сторонах. У тебя — чистая волшебная кровь, а у меня — нет. Той мне даже кажется, что я тебя ненавижу… пока однажды ты не отказываешься выдать нас — меня с друзьями — своему правителю, хотя можешь. Одно твое слово, и тебя ждали бы почести и исключительное положение, но ты промолчал.

Слюна во рту кислая и вязкая.

— Почему я так поступил? Я что-нибудь к тебе чувствовал?

— Не знаю. — Гермиона пожимает плечами. — Мне кажется, ты просто устал от жестокости. А там мы до войны учились вместе в школе. Гордиться своим положением и задирать подростком тех, кого считаешь хуже себя, — не то же самое, что обречь людей на настоящие пытки и смерть.

— В этих снах… мы остаемся вместе?

— В снах о волшебном мире — нет. Я выхожу замуж за одного из своих друзей, а ты женишься на девушке своего круга. В газетах пишут, что собираешь редкие артефакты и древние книги. После войны мы увиделись в суде, где тебя оправдали, а потом иногда стали встречаться на благотворительных мероприятиях и в коридорах Министерства…

— Министерства?

— Да, я там работаю, засиживаюсь допоздна. Мне нравится моя работа, но еще я просто не всегда хочу идти домой.

— Мне кажется, я тоже в том мире вряд ли по-настоящему счастлив.

Ничего подобного Драко не снилось, только — кошмары, но ему казалось, что он действительно понимает, о чем говорит Гермиона — и видит вспышки заклятий, и ощущает шелковистость доходящих до пят мантий, и чувствует, как сжимается сердце, когда едет с ней вдвоем в лифте Министерства, после приветственного кивка («Малфой», «Грейнджер») не говоря ни слова.

— Есть и другие сны, — воодушевившись, продолжила Гермиона, — тоже, например, о волшебном мире, очень на тот похожем — только там нет никакой войны. Я изучаю науку о зельях, настойках и сыворотках, и мы знакомимся с тобой на одной из конференций. На секционном заседании я произвожу фурор своим открытием, но ты споришь со мной о том, сколько яиц огневицы нужно добавлять в Зелье удачи.

— Зелье удачи… звучит как то, что нам сейчас очень пригодилось бы.

— Мы спорим до хрипоты, а потом я провожу эксперимент и признаю, что ты прав.

— Еще бы!

Гермиона шутливо спихнула его с колен.

— Что еще тебе снится? — Драко хотелось слушать и слушать об этом.

Она потерла переносицу костяшкой.

— Разное. Далекое будущее — такое, где язык, на котором мы говорим сейчас, считается древним. Хотя он, как и любой мертвый, не исчезает полностью, а перерождается в новом, элементами продолжает в нем жить.

Драко терпеливо ждал, давая ей собраться с мыслями.

— И не такое уж далекое будущее снится тоже. Там все еще стоят дома, которые построены в нашу эпоху. В том мире гораздо больше равенства, чем в нашем, и мы с тобой работаем в одном красивом высоком стеклянном здании. Стремимся друг друга обогнать в успехах и даже не садимся за один стол во время обеда.

— А потом друг в друга влюбляемся?

— Откуда ты знаешь? — серьезно спросила Гермиона.

— Это несложно предположить. Как тебе кажется, эти сны… реальны? Может, где-нибудь есть другие мы?

Гермиона устало улыбнулась.

— Это невозможно, так ведь? Но хочется помечтать, что моему мозгу просто не хватило бы фантазии все это выдумать. И что существует много-много разных миров, где мы могли бы быть счастливы. Иногда мне снится даже, что мы познакомились совсем детьми…

— А в древнем мире мы тоже встречались? Может, я был Катуллом, а ты — Лесбией?⁽²⁾

— Учитывая твой характер, — Гермиона покачала головой, — скорее, наоборот.

— Разве ты страдала бы по человеку, у которого была бы любовником? Да еще и не единственным?

— Пришлось бы, видимо.

Редко бывало, что они с Гермионой смеялись, но в эти минуты Драко ощущал себя так, как будто ничего больше на этом свете не существует; вся страшная заоконность исчезала.

— Каждый раз, когда я прикасаюсь к старой книге или разбираюсь в древнем языке, такое чувство, что я вспоминаю, а не узнаю впервые, — призналась она, уверившись, что он не считает ее сумасшедшей.

Даже если и правда вспоминает, кто из чистокровных так же умен? Драко не знал ни одного человека. И если они считают, что мозг у таких, как Гермиона, работает наполовину — что ж, это значит только то, что даже в этом случае она гораздо лучше их.

Не только, конечно, за счет интеллекта.

Отсмеявшись, Драко взял Гермиону за руку и перевернул кисть, рассматривая внутреннюю сторону запястья. Розовый рубец-звезда вспухшим выделялся на бледной коже. Драко тоже был заклеймен. Он откатал рукав своей рубашки, обнажив черную татуировку — череп со змеей, выползающей изо рта.

Прошептал:

— Мы никогда не сможем от них избавиться.

— Неважно, — сказала Гермиона. — Неважно потому, что мы этого не выбирали.

Она думала о нем куда лучше, чем он был на самом деле.

— В день, когда я получил… этот знак отличия, мне казалось, что все правильно и мир у моих ног.

Драко отрезвила первая же необходимость убить. Ему до сих пор было сложно понять, как кто-нибудь без колебаний на это решается.

Первым и единственным человеком, которому он об этом рассказал, стала Гермиона. Она поняла его; она вообще часто понимала его даже без слов.

Он целовал ее запястье, легко касаясь губами шрама, а она притягивала его за волосы ближе, целуя уже по-настоящему, в губы — отчаянно и глубоко. У Драко не было толком опыта, у Гермионы, видимо, тоже, но во всем этом не ощущалось никакой неловкости.

Оставляя войну за порогом, они занимались любовью. В моменты, когда они соединялись в одно целое, Драко казалось — они и есть две противоположности, составляющие вселенную; по всем правилам этого мира им нужно было друг друга ненавидеть, но Гермиона смотрела ему в глаза до самого конца — и вся ненависть, которая в нем была, даже к самому себе — растворялась.

Драко теперь было плевать, что про таких, как она, ему всю жизнь говорили.

Он хорошо усвоил: грязная кровь или чистая, на сердце, которое ее перекачивает, это не влияет.

Его мир от этого открытия не разбился. Он шел рябью, трещинами от другого — происходящего внутри Клетки, того, что Гермиона оставалась там на долгие ночи. Вместе с тем, как линия фронта приближалась к столице, суровели и приказы Диктатора. Было ясно, что в случае осложнения ситуации он просто прикажет сжечь квартал дотла, чтобы ни у кого не было и шанса выжить. Он уже приказал так поступить с одним из лагерей, который собирались спасти его враги.

Провожая Гермиону до ворот и возвращаясь домой, Драко подолгу не мог уснуть.

Он никак не мог ее защитить.

Не мог дать пистолет — случись что, на звуки выстрелов сбежится охрана. Увидят Гермиону с оружием в руках — убьют, не задумываясь. Не мог дать кинжал — хотя для своего телосложения она оказалась удивительно сильной, лезвие в борьбе будет легко использовать против нее же.

И что… дальше?

Нужно было ее оттуда вытаскивать.

Еще полгода или год назад сбежать было куда проще — теперь же Драко здорово рисковал, просто узнавая о такой возможности. Его, сына правой руки Диктатора, предпочли бы скорее выдать за баснословное вознаграждение. Драко был почти уверен, что так и произойдет, но вот помочь Гермионе можно было попытаться.

Что она сказала бы на такое предложение?

Я не могу на это согласиться? Ты знаешь, что дети живы только благодаря той еде, которую я приношу? Как я их брошу?

Роль Гермионы в жизни этих сирот стала еще значительнее с тех пор, как выдаваемое продовольствие урезали. Она даже попросила Драко достать лекарства, когда один из них заболел.

Драко не был героем, не был достойным, хорошим человеком (таким, как она), поэтому раньше не стал бы даже всерьез думать о риске своей головой ради того, чтобы накормить и вылечить детей. Это война, сказал бы он себе. Каждый день погибают и младенцы, и старики. Если решил остаться здесь, а значит — остаться на этой стороне, то прими все как данность.

Он заглушал бы, заслоняясь (от мира, от самого себя) стеной безразличия, голоса в голове, нашептывающие, воющие иногда: это все твоих рук дело, ты несешь ответственность, а в случае победы…

О, Драко хорошо знал, что будет в таком случае.

Если они проиграют — все просто. Это, скорее всего, трибунал, и даже без него — расстрел.

Но если победят… Почет и награды, положение семьи в обществе еще более высокое, чем до войны. Все те же завидные, чистокровные и очаровательные кандидатки в невесты. На одной из них он женится, особенно приглянувшейся матери светлоглазой блондинке, и та родит наследника. Такого же капризного и высокомерного, как сам Драко.

Он будет носить форму, и бессмысленные ордена, и принимать участие в бесконечных светских приемах, и пить безвкусный виски, и собирать редчайшие фолианты.

Лет пять он продержится. Если будет вливать вечерами в себя побольше виски — семь.

Его найдет, наверное, женушка или домработница — мозги будут по всей полке с античной литературой. Эгоистично с его стороны, конечно, — древние ведь тут ни при чем.

Он мог представить это в таких деталях, как будто когда-то уже подобное совершал. Может, в его руке был не пистолет, а флакон с ядом. Вряд ли веревка — на это сложнее решиться. Драко, если помните, не герой, а самый настоящий трус и в каждой из вселенных избегает боли.

Правда, бывает, что о своей он забывает. Если речь идет о той боли и опасности, которые грозят ей.

В одну из ночей Драко спалось совсем паршиво. В какую-то секунду он решил даже, что сходит с ума — мысли слились в мучительный белый шум, сплошные помехи, через который едва пробивался голос Гермионы.

А что, если не кажется?

Если она правда зовет меня?

Тело ощущалось чужим. Он оказался у Клетки так быстро, как будто попросту телепортировался, прошел мимо постового — тот, сонный, мигом выпрямился по струнке. Наверняка удивился, но не смел задавать вопросов. Впрочем, Драко вряд ли его услышал бы — шагал, почти срываясь на бег, к убогому деревянному дому, где она… была вынуждена жить; за пару секунд преодолел лестницу, распахнул дверь так резко, что та ударилась о стену.

Полная луна хорошо освещала через незашторенное окно всю комнатушку: Гермиону, стоящую на коленях в углу, отчаянно всхлипывающую, и двух мужчин. Один из них, с приспущенными штанами — его Драко решил убить первым — держал ее за волосы; второй рылся в сундуке. По Клетке рано или поздно должен был поползти слух о том, что у Гермионы есть еда — дети думали, что она ворует ее у Драко. Вот крысы и пришли… поживиться.

Он не стал доставать оружие, пользовался только кулаками. Драко не чувствовал боли в разбитых костяшках, ничего не слышал, продолжал бить, пока лицо того, первого, не превратилось в кровавую кашу. Со вторым, опешившим и не успевшим убежать, обошелся легче — и то только потому, что Гермиона, задыхаясь, умоляла его остановиться.

Пелена перед глазами спала, когда вместо звуков эти двое стали издавать невнятное бульканье, а потом и вовсе затихли. Они остались лежать, рефлексивно корчась, на скрипучем дощатом полу, рядом с открытым сундуком. Их было бы не опознать.

Подступила тошнота, но Драко знал, что все сделал правильно.

Он резко отвернулся, осматривая Гермиону: одежда цела. Волосы в беспорядке, глаза и лицо красные от слез, на скуле — наливающийся синяк.

— Что он успел сделать? — спросил Драко чужим трескучим голосом.

— Только то… только то, что ты видел.

— Ты сегодня здесь не останешься. Пойдем.

Она ничего не ответила, просто последовала за ним.

Постовой, завидев их, изменился в лице.

Драко не был обязан ему отчитываться и даже не помнил его имени, но знал, что тот быстро растреплет сменщику и остальным, что Малфой-де нагрянул посреди ночи, а затем, испачканный по локти в крови, вывел из Клетки работающую на него крысу.

— Прости, — почти не размыкая губ, тихо сказал он дрожащей Гермионе, прежде чем схватить ее за волосы и бросить вперед так, что она упала на колени прямо перед воротами.

— Эта сучка ужасно медленно работает, — хмыкнул Драко, приглашая постового разделить его негодование, — мне не спалось, и я решил проверить, сколько она за сегодня сделала… Что ж, пусть теперь пашет всю ночь.

Постовой расплылся в неловкой улыбке и закивал, приговаривая — мол, так ей и надо, господин Малфой.

Поверил?

На все эти реверансы не было времени. В голове у Драко словно петарды взрывались, мысли путались в попытке продумать жизнеспособный план, а интуиция торопила: быстрее, быстрее, нельзя останавливаться.

Город спал. Драко не сказал Гермионе ни одного слова до того момента, пока за ними не закрылась дверь квартиры, он даже не смотрел на нее — если все-таки кто-нибудь их заметит, выглядеть это будет так, словно он тащит испуганную до смерти крысу на расправу.

Он крепко обнял ее сразу же, как только они переступили порог, пачкая засыхающей на руках кровью.

Опустился на колено, снял с Гермионы стоптанные, прохудившиеся, но старательно начищенные туфли. Взял ее на руки, отнес в ванну.

Стал раздевать — она не поднимала взгляда, спрятав лицо за копной волос. Ее колотило — и от пережитого, и от того, что на улице было уже почти морозно.

Ее колени, все еще худые, были разбиты, ссадины кровоточили.

Драко думал, что, наверное, плачет, только слез не было.

Он аккуратно промывал ранки на ее ногах, синяки на ребрах, поцарапанные руки и сорванные ногти — там, в своей комнате, она отчаянно сопротивлялась. В рукава затекала вода, и Драко снял мундир, бросил его на кафельный пол, оставшись в одной рубашке. Снял и ее, быстро вымыл руки до локтей, нашарил огромное махровое полотенце. Подал Гермионе, она осторожно обтерлась, потом закуталась и как будто очнулась. Легко кивнула в знак благодарности и встала на другое полотенце, брошенное Драко на пол.

Он рылся в шкафчике в поисках запасной зубной щетки, которую стала использовать Гермиона. Нашел. Протянул ей.

Наблюдал, как она открывает баночку с порошком и тщательно чистит зубы, а затем несколько раз полощет водой рот.

Умывается, приглаживая мокрыми пальцами волосы. Выпрямляется, смотрит на него в отражении зеркала.

— Тебе лучше?

Гермиона кивнула. Ее больше не трясло.

— Ты убил их?

И это… первый ее вопрос?

— Нет. Но без медицинской помощи тот, кто до тебя… дотронулся, до утра не дотянет. Второй, наверное, продержится дольше, но никому ничего сказать тоже не сможет.

Что-то в Гермиониных глазах потухло.

— Они откуда-то узнали, что у меня есть еда.

Так Драко и думал.

— Ты звала на помощь. Почему никто из твоих соседей даже не вышел?

— Они запуганы и слабы, чем бы они могли мне помочь?

— Как минимум, — прошипел Драко, — не сидеть у себя спокойно, когда тебя пытаются изнасиловать.

Гермиона снова опустила глаза.

— Они все равно ничего не смогли бы сделать.

Ну конечно. Бессмысленный разговор.

Кто, по мнению Драко, был действительно виноват в произошедшем — так это он сам. Прекрасно знал, как обострилась ситуация в Клетке, и никак не смог защитить Гермиону. Не смог быстрее подготовить возможности для побега — с Аберфортом, владельцем паршивенького трактира, ему удалось договориться только вчера. Тот был готов помочь, если речь шла о спасении кого-то из Клетки. Отказался даже от денег. Драко представить не мог, что такие люди в столице еще остались.

Сначала Аберфорт, конечно, решил, что его проверяют и хотят арестовать. Драко так и не понял, что убедило старика поверить в искренность намерений.

— Ты больше не можешь оставаться там, Гермиона. Рано или поздно придут другие, а меня может не оказаться рядом. И я не могу дежурить у твоего дома ночами… Постовые обязательно это заметят. Тебе нужно бежать. И срочно, до утреннего обхода. Не найдя тебя или твоего тела, они забьют тревогу.

Гермиона нахмурилась.

— Я все продумал. — Он схватил ее за плечи. — Нашел человека, который сможет вывести тебя из города. Ты доберешься до линии фронта за несколько часов, если будешь идти с короткими передышками — в последнюю неделю дождей не было. Я дам тебе теплую одежду, и еду, и деньги…

— Подожди, — она замотала головой, — я не могу уйти и оставить там детей.

Драко так и думал. Он так, черт возьми, и думал.

И знал — уговаривать ее бесполезно.

Ему было жаль тех сирот. Но по сравнению с жизнью Гермионы их жизни в его глазах ничего не стоили.

По ее взгляду Драко понимал: она знает каждую его мысль, как и он — ее. В словесном споре не было смысла, они просто напряженно смотрели друг на друга.

— Хорошо, — едва разжимая челюсти, сказал наконец Драко, — их я вытащу тоже. Но у нас очень мало времени. И еще мне придется разобраться с постовым. Я зря не сделал этого сразу.

— А если предложить ему за молчание денег?

— Думаешь, он будет молчать, когда выяснится, что я вывел из Клетки людей, которые потом пропали? Даже если поначалу он не скажет ничего, рано или поздно он надерется в какой-нибудь пивной и все разболтает. Или начнет меня шантажировать.

Гермиона погладила его по щеке холодными пальцами.

Драко с трудом вспоминал потом, как по пустым холодным улицам вместе с ней вернулся в Клетку, как словно чужими руками всадил в сердце постового нож, как Гермиона отыскала сонных, продрогших, ничего не понимающих детей — их было пятеро, девчонка и мальчишки, старшему не больше шести, — и стала уговаривать Драко вытащить хоть кого-нибудь из взрослых. Например, соседку, Падму.

Которая закрылась в своей комнате, когда Гермиона звала на помощь?

— Нет, — твердо ответил Драко. — Мы и так рискуем, пытаясь всемером добраться до старика, с которым я договорился, а ты хочешь взять еще людей? Нас поймают, и не выживет никто — ни мы, ни дети.

Гермионе пришлось согласиться. В конце концов, ее главное условие было выполнено.

Драко знал: придется убить любого, кто их увидит, но они добрались до места, чудом никого не встретив.

В трактире было сыро, темно и пахло чем-то кислым. На стенах висели кабаньи головы. Оказавшись вынужденно здесь в обычный день, Драко подумал бы, что никогда сюда не зашел бы. В таких местах напивались солдаты и обычные горожане — по пятницам о дубовые столы наверняка разбивались и бутылки, и чьи-то головы.

Аберфорт был мрачным человеком с неопрятной седой бородой. Он тяжело посмотрел на Драко, затем перевел взгляд на Гермиону и жавшихся к ней и друг к другу хныкающих детей, и выражение его лица смягчилось.

— Из подвала ведет подземный ход. Вы выйдете на поверхность за чертой города, у старого кладбища на севере.

Вот и все.

Аберфорт предусмотрительно закрыл ставни. В щели проникала яркая луна, но мало что было бы видно, если бы не масляная лампа на краю длинного деревянного стола. Свет ложился желтыми пятнами, выхватывая лица; Драко теперь видел только Гермиону. Она глядела на него так, как будто только сейчас поняла, что ей действительно нужно будет уходить.

С ловкостью и силой, странной для такого старика, Аберфорт стащил с подъемной двери тяжелый ковер и отпер ее. Потянуло холодом.

— Пойдем с нами, Драко.

Сдаться в плен у линии фронта и надеяться на милосердие врага — а он, говорят, милосерден к сдавшимся — в обмен на информацию и раскаяние. Поселиться с Гермионой в какой-нибудь глуши, в уютном доме, где одну из комнат они обязательно оборудовали бы под библиотеку. Провести рядом с ней всю жизнь, много-много лет, смотреть, как растут их дети. Вместе состариться.

Если раньше от побега его останавливала мысль о родителях — особенно матери, и ее посеревшее от горя лицо вставало перед глазами, — то теперь она, хоть и причиняла боль, не была решающей. Они выбрали свою сторону и никогда от нее не отступились бы. Драко выбрал тоже — не Диктатора или объединившиеся против него силы, а Гермиону.

Она смотрела на него с такой отчаянной надеждой, что сжимало горло.

— Заметив вашу и мою пропажу, они сразу поймут, что выпустил вас я. Постового тоже запишут на мой счет. На мои поиски бросят все силы — это будет вопрос принципа и защиты информации. А со мной… найдут и вас. Я должен выждать хотя бы до следующей ночи, чтобы вы точно успели дойти до линии фронта.

Гермиона схватила его за руки.

— Но ведь ты отвечаешь за Клетку!

— Диктатор будет в ярости, — подтверждая ее догадку, хмыкнул Драко.

— А когда они начнут допрашивать остальных, выяснять, что те видели… — Гермиона судорожно сжала его пальцы своими. — Кто-нибудь мог заметить тебя со мной. Из-за луны было очень светло.

Под пытками или — наоборот — за кусок хлеба жители Клетки, наблюдавшие из своих окон и щелей, расскажут все.

— На это им потребуется время. Я постараюсь улизнуть быстрее.

Гермиона всхлипнула.

— Завтра же ночью. — Нужно просто продержаться оставшиеся часы. — Главное — доберитесь за это время до безопасного места.

Она крепко обняла его — так, как в тот раз, в гостиной, когда затем еще впервые поцеловала.

— Ты выживешь, — сказал Драко тихо, гладя ее по волосам, ощущая шеей ее слезы, — а Диктатора и всех, кто с ним останется, разобьют. Все будет хорошо, Гермиона.

— Я буду ждать тебя там. — Она стиснула его ребра сильнее. — Я буду защищать тебя, слышишь?

— Поторапливайтесь, голубки, — недовольно проскрипел Аберфорт, — пока вы тут милуетесь, его уже могут искать.

Драко кивнул ему и осторожно отстранил от себя Гермиону.

— Помнишь, ты рассказывала о своих снах? О разных-разных сценариях событий?

Она смотрела на него своими огромными, полными слез, глазами.

— Я верю, что все это — правда, — твердо сказал Драко, — просто чувствую, понимаешь?

Улыбка Гермионы — даже дрожащая — придавала сил.

— Только посмей не появиться через сутки. — Она утерла слезы узкими ладонями. — За это в какой-нибудь другой вселенной я хорошенько тебя ударю!

Он смотрел, как чернота потайного хода поглощает ее, чтобы вывести на свет. Туда, где в заточении держат уже таких, как Драко.

Наверняка он знал только одно: даже если в этой жизни им не суждено больше увидеться, они попытают счастья в следующей.

И тысячи раз все закончится так же — выстрелом себе в голову из-за пожирающего одиночества, случайными встречами в лифте Министерства, бессмысленной войной. Но эта боль превратится в ничто, когда им наконец выпадет шанс состариться вместе.

---

1) лат. «первое издание»

Вернуться к тексту

2) Возлюбленная Катулла, которой он посвятил множество стихотворений.

Вернуться к тексту