Когда зацветет утесник (гет)

Не исчезай — в нас чистота,

Не исчезай, даже если подступит край,

Ведь все равно, даже если исчезну сам,

Я исчезнуть тебе не дам!©

Первые солнечные лучи проникают сквозь легкие занавески на окне и, словно неся молчаливое благословение, касаются кудрявых, все еще густых и отливающих теплом волос мирно спящей женщины. Они не будят, наоборот: ласкают, согревают, нежатся вместе с ней.

Гермиона сама вскоре просыпается. Крепкий и нежный аромат разливается в воздухе, смешивается с привычным для их спальни запахом сухих трав и дерева. Он щекочет ноздри, заставляя Гермиону повести носом. Неужели Молли с утра пораньше приготовила ее любимое печенье? Гермиона открывает глаза и все понимает. На соседней подушке — его подушке — веточка утесника. Эти цветы с ярко-желтыми лепестками пахнут кокосом и немного горчат миндалем.

— И как ты это делаешь? — шепчет она и вытирает краем одеяла предательницу-слезу. Слишком уж сентиментальной она стала за последние годы. Он бы сейчас точно покачал головой и наградил ее одним из своих колких комментариев.

Подушка смята так, будто он поднялся совсем недавно. Гермиона гладит дрожащей рукой шелковые бутоны, стараясь не задеть многочисленные шипы на ветке, и размышляет, куда бы он мог отправиться в столь ранний час.

Она бросает последний взгляд на свои цветы. Улыбается. Медленно поворачивается на спину. Тело ее стонет, ленится. Подниматься с кровати совсем не хочется. И Гермиона блаженно закрывает глаза, давая себе еще несколько минут отдыха. Она качается на волнах воспоминаний. С возрастом память ее ослабевает, уже нет той быстрой и твердой сообразительности, но каждый миг, проведенный с ним, выгравирован на каменной плите ее сознания.

Гермиона больше не следит за временем и не замечает, как ее затягивает в личный омут памяти все глубже и глубже.

* * *

Вот ее выпускной после повторного седьмого курса.

Распорядитель бала объявляет танец студентов и преподавателей. Гермиона с улыбкой следит, как Гарри приглашает директора Макгонагалл; как Рон, что удивительно, галантно вальсирует с профессором Вектор; как Хагрид, поставив Джинни себе на ботинки, кружит ее в неуклюжем танце, а та заливается от смеха; как Луна порхает вокруг Флитвика и странно размахивает руками у него над головой, будто отгоняет разбушевавшихся мозгошмыгов.

Сама Гермиона танцевать не хочет — до чертиков устала от всеобщего внимания, а в центре танцпола его уж точно не избежать. Поэтому она пристраивается себе тихонько у столика, посматривая на танцующих, пока не встречается взглядом с непроглядной чернотой глаз Северуса Снейпа. Он стоит напротив, у двери, чуть в тени и в стороне ото всей творящейся здесь кутерьмы, словно готовится к побегу.

Его никто не пригласил, или он всем отказал?

От первой мысли что-то неприятно колет в груди, и, отставив бокал с напитком, Гермиона решительно направляется к нему, искусно лавируя между разномастными парочками на паркете. Снейп встречает ее ухмылкой.

— Даже не думайте, мисс Грейнджер.

— Не обладаю таким навыком, сэр, — улыбается в ответ Гермиона и после секундной паузы все же протягивает ему руку. — Вы же не откажете мне?

— Я не танцую, — морщится Снейп и нехотя добавляет: — прилюдно.

— Ни слова больше, — Гермиона обхватывает запястье своего уже бывшего профессора и утягивает за собой в приоткрытую створку двери.

Коридор пуст, прохладен, идеален для ее цели.

— Итак? — приподнимает бровь Гермиона и разводит руками в стороны, мол, какая отговорка следующая? А Северус только хмыкает и опускает руку ей на талию, притягивая так близко к себе, что его горячее дыхание у ее уха рождает совсем непристойные мысли.

Что-то, не имеющее пока названия, случается между ними. Возможно, еще до этого танца. Но именно в пустом коридоре Хогвартса, перед дверями в Большой зал они совпадают. Именно здесь, в этот момент Гермиона решает принять неожиданное, поступившее только вчера предложение Макгонагалл вернуться в школу сначала в качестве стажера, а после экзаменационных испытаний — преподавателя.

Именно здесь, чувствуя свой учащенный пульс под его пальцами, прижимаясь в танце к живому теплу его тела, Гермиона вдруг отчетливо понимает, что это он. Тот самый. Наверное, так и нисходят озарения? Когда мысль, почти неосознанная, проходит инкубацию в сознании, переваривается и превращается в осязаемую вероятность, которую осталось только проверить.

Тогда Гермиона, алея и внутренне дрожа, поднимается на носочки, касается его губами мимолетно, будто это ветер мазнул по щеке, и шепчет:

— Я вернусь. Вы дождетесь?

Надежда в ней на взаимность, на сближение, на что-то еще, чего она не может назвать, но уже чувствует, поднимает свою голову и ждет ответа.

* * *

Гермиона возвращается в Хогвартс в конце августа в новом статусе и со смелыми ожиданиями, порожденными всего одним словом — дождусь. Оно, произнесенное глубоким бархатным голосом мужчины, мечты о котором терзали ее неискушенное девичье сердце, становится ее маяком. Из-за него она почти не спит холодными австралийскими ночами, фантазируя об их новой встрече и том, что она за собой повлечет.

Директор Макгонагалл встречает ее тепло, но Гермиона замечает тревожную морщинку, поселившуюся между бровей. В кабинете кроме них — Северус Снейп. Стоит в привычной преподавательской мантии, отвернувшись лицом к окну, и на ее приветствие лишь еле заметно ведет головой.

Сердце обрывается — уж точно не о такой встрече она мечтала, когда выныривала из своих горячечных снов, наполненных вздохами, стонами, перешептываниями и еле слышным Гермиона, когда он был на пике удовольствия.

Неужели она все себе надумала? Неужели его «дождусь» — лишь игра ее воображения?

Макгонагалл много говорит о положении дел в школе, о стажировке, об обязанностях Гермионы, но она почти все пропускает мимо ушей, сверля взглядом мужскую спину, словно хочет, как когда-то, поджечь его мантию, только на этот раз с совершенно другой целью. Он не поворачивается, делая вид, что его вообще здесь нет. Не человек и даже не летучая мышь, будь она неладна, — скала обсидиановая. Твердая, острая, неприступная. Попробуй приблизиться, прикоснуться, покорить — непременно сорвешься в бездну разбитых надежд.

— Так ты согласна, дорогая? — доносится до Гермионы голос директора. И на автомате она соглашается. С чем — разберется потом.

Ее тихое «да» словно будит Северуса. Он переглядывается с Макгонагалл, кивает ей и разворачивается в вихре своей мантии, собираясь покинуть кабинет. Равняется с Гермионой и смотрит глаза в глаза. Лицо его — маска восковая, равнодушная, уродливая. Давно Гермиона его таким не видела. В последний раз — в коридоре у его кабинета в тот самый день, когда он шел исполнять самое несправедливое поручение Дамблдора.

Северус смотрит на нее своими глазищами безразличными, и Гермионе кажется, будто в его омутах черти топятся от безысходности.

Да что же случилось с тобой?

— Понедельник, среда, пятница в восемь утра. Вторник, четверг в шесть вечера. В моем кабинете. Без опозданий.

Голос его даже не эхо того, кто сказал ей «дождусь». Мурашки колкие, ледяные поднимаются от него по рукам, груди и устремляются в самое сердце. Когда Снейп уходит, Гермиона переводит непонимающий взгляд на Макгонагалл. И только тогда узнает, что, не ведая, согласилась на стажировку у профессора зельеварения, а сам он покинет школу с наступлением весны.

* * *

Песочные часы на каминной полке не дают ей покоя. Она сама не знает почему, но каждый раз, заходя в его личный кабинет, находит их глазами и смотрит, смотрит, пока Северус не одергивает ее, напоминая, зачем они здесь собрались. Даже стеллажи, от пола до потолка заполненные книгами, не оказывают на нее такого эффекта. Нет, конечно, увидев их в первый раз, она поддается порыву, в восхищении протягивает руку — только дотронуться, провести пальцами по корешкам, почувствовать углубления тисненных надписей и лишь представить скрытое за ними. Но Снейп тут как тут.

— Вы не притронетесь ни к одной книге из моей личной библиотеки, мисс Грейнджер.

— Не очень-то и хотелось, — цокает Гермиона. Да уж, врет она примерно так же, как Хагрид танцует балет.

— Лгунья.

Гермиона спешит отогнать накинувшиеся на нее ни с того ни с сего образы лесничего в розовой пачке. Бр-р-р. Она поднимает глаза на Северуса. Лицо все такое же — застывшая маска мраморной статуи. Но в голосе его впервые за последние месяцы она слышит хоть какую-то эмоцию. Это его «лгунья» сказано с легкой смешинкой.

Не глядя, Гермиона проводит кончиком пальца по пузатой колбе песочных часов, в которой, переливаясь, танцуют серебристые, как нити воспоминаний, песчинки. Северус вздрагивает так, будто это к нему она прикоснулась.

— Песок в этой колбе не заканчивается, — тихо говорит Гермиона.

— Не волнуйтесь, мисс Грейнджер, он закончится.

— Когда?

— Когда в следующий раз зацветет утесник.

— И что же случится, когда он зацветет?

— Наступит апрель и… Впрочем, вы узнаете все сами.

Он понимает, что сказал лишнее. По крайней мере, выглядит все так, будто он не планировал ничего говорить. И без того неистовое напряжение, царящее между ними, кружит вокруг настырной мухой, от которой так и хочется отмахнуться рукой, чтобы настала наконец-то спокойная тишина.

* * *

С одержимостью маньяка Гермиона которую неделю проводит в Запретной секции библиотеки в поисках хоть какой-то информации о странных часах. Кто бы знал, что разновидностей магических песочных часов так много… Фолиант за фолиантом она просматривает, делает пометки в своем блокноте — но все не то. Глаза слезятся, будто ей этого волшебного песка насыпали туда с лихвой. Мадам Пинс шипит, ведь Гермиона каждый раз задерживается дольше всех, больше всех требует к себе внимания, но она не может иначе.

Мысли о песке держат ее в каком-то безвольном рабстве, превращаясь в своего рода навязчивую идею. Внутренне она понимает, что найденный ответ станет ключом к разгадке. О, как было бы проще, если бы Северус просто сказал ей: «Я пошутил», «Я не имел в виду ничего такого, о чем вы навоображали себе, мисс Всезнайка», «Дождусь? Вам показалось». Тогда она бы смогла отпустить. Или хотя бы попытаться. Но нет же, он предпочитает уходить от ответов, изворачиваться или попросту игнорировать, подсовывая ей очередной учебный план.

— Не отвлекайтесь, мисс Грейнджер, скоро начнется практика.

Она не готова сдаваться, ведь своим молчанием он подпитывает ее надежду и те, другие чувства, которые она не называет, но и не хочет, чтобы они угасли. Она понимает — ей не показалось. И никак не может отделаться от мерзкого ощущения, словно ее изнутри грызет и гложет неотвратимость приближающейся беды.

* * *

Время такое бескомпромиссное, движется то ускоряясь, то замедляясь, что Гермиона теряется в нем и в своей неожиданно лихорадочной жизни. Проснуться, позавтракать, бежать к Снейпу в лабораторию, перехватить что-то на обеде, нестись в библиотеку и сидеть там до ночи. Проснуться, позавтракать, посидеть над книгами в библиотеке, перекусить быстро-быстро, сварить пару зелий из школьной программы, получить оценку. Так по кругу, день за днем.

Они проходятся по всем зельям, что изучают с первого по четвертый курс — ученики именно этих курсов достанутся ей как новоиспеченному преподавателю. Остальные классы возьмет на себя Слизнорт. Снейп же?.. Да кто его знает. Молчит, как под заклятием немоты и все тут. Макгонагалл не лучше. «Это личное дело профессора Снейпа, Гермиона». Да будьте вы все неладны.

Пока продолжается практика, Гермиона наслаждается. Ведь теперь их не разделяет ни массивный письменный стол, как в его кабинете, ни парты, как в классе. Они стоят бок о бок у лабораторного стола, не соприкасаются друг с другом, но и этого Гермионе достаточно. Пока. Ее окутывает горький и пыльный запах полыни, чего-то неуловимо древесного, дымного, дурманящего, что она готова сорваться, отогнуть стойку его воротника прямо там, где прячет он шрамы от ядовитых клыков Нагайны, и приникнуть носом, жадно вдыхая, впитывая в себя этот аромат и одновременно поражаясь тому, что же он сотворил с ней. Она безумна, и пьяна им, и обуреваема такой жаждой, что ей и самой страшно.

Снейп встречается с ней взглядом, когда она, забывшись, неотрывно смотрит на него и смакует свои грезы. Доля секунды — но тянется, как вечность, и дает Гермионе рассмотреть его смятение. Ни чертей, ни льда, ни равнодушия — только ее отражение, ее образ, который волнует и потрясает все его существование. И прежде чем он смежает веки, она видит всю тоску мира в его глазах.

— Скоро вернусь, — бросает ей на ходу, с такой силой захлопывая дверь лаборатории, что склянки на полках возмущенно звенят.

* * *

Она замечает это на второй или третьей неделе практики. Кто-то другой наверняка бы не обратил внимания, но она так пристально следит за ним, за каждым его движением, что просто не может пропустить секундный мышечный спазм. Неконтролируемый, неожиданный и для него. Северус быстро откладывает разделочный нож, которым только что безжалостно и так изящно крошил рогатого слизня, и отходит к полкам с ингредиентами.

— Закончите, — говорит отрывисто, а сам разминает руку, сжимая ее в кулак и разжимая. Он не знает, что она смотрит и видит. Он поглощен своими мыслями и действиями.

Спазмы повторяются еще несколько раз за следующие пару дней, и он больше не берется за нож.

— Теперь ваша очередь. Я буду следить, — объясняет ей.

А Гермиона всеми силами борется с искушением впиться ногтями в стол, выпустить закупоренную внутри бурю. Желание схватить его за грудки, встряхнуть так, что из него сами собой посыпятся ответы, практически непреодолимо.

Но всю эту энергию она бросает на свои изыскания. Снова не обращает внимания на правила, прокрадывается в библиотеку по ночам, чтобы мадам Пинс не отвлекала больше, и сидит над свитками в рассеянном свете свечи.

Она находит то, что искала, в день, когда он путает лапки пауков-сенокосцев с лапками косиножек. Немудрено, казалось бы, ведь они лишь немного отличаются по оттенку. Она бы даже не заострила внимания на этом, если бы неправильный ингредиент ей протянул кто угодно, но не Северус Снейп. Когда она говорит ему об ошибке, он отходит от стола в тень.

— Вы прошли проверку на внимательность, — кивает. Но его сжатый до белых костяшек кулак говорит без слов.

Она находит то, что искала. Но лучше бы не находила.

Она узнает на блеклом, почти выцветшем рисунке песочные часы.

Текст написан на латыни. Гермиона не знает ее достаточно, чтобы перевести все. Но два слова в самой первой строке — заголовке — обрушивают на нее небо.

Mors mea.

Смерть моя.

* * *

Гермиона торопится в Больничное крыло. Маленький неровный диск луны, ее подруги этой ночью, освещает ей дорогу сквозь стрельчатые окна. Гермиона рискует зажечь Люмос только в кабинете мадам Помфри, где лунного сияния недостаточно, чтобы рассмотреть хорошенько все, что написано в карточке пациента.

Его медицинская карта могла бы поспорить по своей толщине с её любимой «Историей Хогвартса». Гермиона торопливо перелистывает страницы, густо исписанные убористым почерком целительницы. Диагнозы скачут перед глазами, но ни на одном она не останавливается, пока не доходит до августа 1999 года. Простое обследование перед началом учебного года, которое обязаны проходить все преподаватели, и заключение, которое становится причиной появления ненавистных часов на его каминной полке. Он знает о своей участи и каждый день смотрит на песок, что перетекает из одной колбы в другую. Его не остановить, не вернуть обратно, и когда последняя песчинка упадет в тишине, с ней жизнь его уйдёт в вечность.

Гермиона водит пальцами по листу, хочет стереть все слова, написанные там под сухим термином «Прогноз». Они расплываются перед глазами мутными кляксами.

…яд медленно вызывает нарушения в работе черепных нервов, скелетной мускулатуры, нервных центров сердца…

…слепота…

…смерть от гипоксии… асфиксия дыхательных путей… паралич дыхательной мускулатуры и сердечной мышцы…

Это все? Неужели это все?

Гермиона прижимает к себе его карту так сильно, как хотела бы обнять его. Волшебная палочка выскальзывает из пальцев, с глухим стуком ударяясь об пол. Люмос гаснет.

Она сидит так минуту, час, бесконечность? Раскачивается, как маятник, все набирая и набирая скорость и готовясь завыть, как дикий раненый зверь. Крик, почти рожденный, застревает в горле, когда ее ослепляет вспышка белого света.

— Мисс Грейнджер? Что вы здесь устроили?

Это Поппи Помфри проснулась, очевидно, решив, что какой-то школьник задумал похулиганить. Гермиона щурится, смотрит на нее, и против воли на губах ее появляется тень улыбки. На волосах целительницы подпрыгивают обычные магловские бигуди, на лице виднеются потеки какого-то крема или маски, а на ногах — плюшевые тапки.

— А ну-ка, вставайте.

Она зажимает подмышкой свою палочку, тянется к Гермионе, чтобы забрать у нее карту Северуса. Но та вцепляется в нее мертвой хваткой — попробуй отодрать. И шепчет:

— Почему, мадам Помфри? Почему?

— Ох, дети, — обреченно качает головой целительница и опускается на колени рядом с Гермионой.

Не сдерживаемая больше никакой врачебной тайной — о чем речь, если Гермиона уже сунула свой пусть и не длинный, но любопытный нос в документы, — она рассказывает все, что знает. И про то, как целители в Мунго промедлили с антидотом, когда Северуса доставили в больницу во время Битвы, и про то, как остатки яда почти бессимптомно на протяжении года уничтожали его, захватывая все новые и новые территории организма, и про то, как все открылось в начале августа, и про то, как Северус сидел здесь же, в ее кабинете, обхватив голову руками, и почему-то шептал: «А как же Гермиона?».

Она все говорит и говорит, пока до сознания Гермионы не долетают слова об усовершенствованном Северусом противоядии, которое он в итоге не стал принимать.

— Можно мне успокоительного? — просит Гермиона, перебивая целительницу. И когда та уходит в кладовую, вскакивает на ноги и бежит быстрее ветра в подземелья, по-прежнему прижимая к себе растрепанную медицинскую карту.

* * *

Он долго не реагирует на стук, а когда дверь распахивается, предстает перед ней — разъяренный и в то же время такой теплый, заспанный, с совершенно человеческим отпечатком подушки на щеке. Гермиона понимает, что он наспех натянул брюки — и даже ремень не застегнул, накинул сорочку — лишь одна пуговица в петлице, и она может видеть бледную алебастровую кожу его груди меж не сведенных полочек рубашки. И прямо туда, куда притягивает взгляд полоска темных волос, где грудь расчерчена узором застарелых шрамов, колотит кулаком Гермиона, заставляя сраженного Снейпа отступить вглубь покоев.

— Нетопырь недоделанный, баран упрямый, идиот, ну какой же идиот, Мерлин помилуй, гад ты ползучий, понял меня, понял?

Он покорно отступает под ее напором, терпеливо сносит тычки — было бы что сносить. Но когда упирается лопатками в преграду, резко перехватывает ее занесенную для размашистого толчка руку, разворачивает и прижимает к стене своим телом. Прикосновение это разрядом тока проходит по ее коже, ныряет в самую глубину, заставляя сердце пропустить удар и раскрыть ладонь, из которой тут же выпадает карта пациента.

Северус видит ее, понимает все, и хватка его становится сильнее, а во взгляде загораются опасные огоньки, под которыми Гермиона замирает, боится вздохнуть лишний раз.

— Что, Грейнджер, — шипит он злобно, — не могли пройти мимо очередного немощного и увечного? Не могли не сунуть свой нос не в свое дело?

Она упирается свободной ладонью в его грудь, чувствуя, как тревожно и часто бьется его сердце. Пытается оттолкнуть, но он приникает еще теснее, желая удержать, контролировать.

— Это мое дело, понятно? — отчаявшись отстраниться, говорит она тихо. — И моя вина.

— Что за чушь? — спрашивает серьезно, даже встревоженно.

— Никакая не чушь, — огрызается Гермиона. — Мадам Помфри сказала, что в Мунго вам запоздало дали антидот. Если бы я послушала свою интуицию и аппарировала с вами, вместо того чтобы просить Винки вас перенести, то…

— Что бы случилось?

Он вдруг отпускает ее, отступает на шаг назад, выдыхает сквозь сжатые зубы, проводит ладонью по лицу, стирая напряжение.

— Не надо мучиться от своей «виноватости», Грейнджер. Она мнимая, выдуманная вами же. Не страдайте ерундой. Идите спать, ночь на дворе.

— Почему вы не пьете то противоядие? — торопливо спрашивает Гермиона, боясь, что вот сейчас он вышвырнет ее из покоев. Уже почти ведь развернулся, чтобы отойти как можно дальше от нее. — Мадам Помфри сказала…

— Поппи — та еще сплетница, — досадливо морщится Северус и впивается немигающим взглядом в расширенные зрачки ее янтарных глаз. — А сказала она, что зелье это — не панацея? Сказала, что меня ждет? Если повезет — быстрая смерть. Только таким, как я, не везёт, Грейнджер.

— Хватит, пожалуйста, хватит, — умоляет она.

Крупные слезы текут по щекам, губы подрагивают, руки, сжатые в кулаки, синеют от напряжения. А в глазах столько страха, отчаяния и боли, что даже обсидиановая скала не выдерживает. Заключает в свои объятия, запускает руку в растрепавшиеся кудри и почти нежно шепчет на ухо:

— Тихо, Грейнджер, тихо… Пойми, это зелье со вкусом самообмана. Я смирился. Конец будет один, зелье лишь отсрочит его. Причем неизвестно насколько: день, месяц, год. Зачем?

— Подари мне этот день, этот месяц, этот год. Сколько угодно. Пусть будет хоть что-нибудь! — она совсем некрасиво всхлипывает и ведет щекой по его рубашке, оставляя мокрые разводы.

И если бы не ее эти всхлипывания, можно было бы наяву услышать, как дает трещину его железный самоконтроль; увидеть, как глаза загораются глубоким потрясением.

— Что ты делаешь со мной, Грейнджер?

Северус ведет большим пальцем по ее нижней губе, следя за своим движением затуманенным взглядом, а она молит Мерлина, богов, вселенную, чтобы он не отступил. Она лишь на мгновение прикрывает глаза, чтобы набраться храбрости, распахивает их и сквозь рваное дыхание шепчет ему прямо в губы:

— Поцелуй меня, Северус. Пожалуйста.

Мрачная обсидиановая скала, рядом с которой всегда холодно и неуютно, за секунду претерпевает удивительную метаморфозу. Теперь это вулкан — распаленный, разбуженный ее словами. Северус капитулирует, сдается на волю победителя в их длинном противостоянии. Она видит это по его глазам. Они вспыхивают, глухая чернота отступает — теперь в них кипящая магма разливается жидким золотом, она готова выплеснуться наружу, закрутить в водовороте огнедышащей реки. Гермиона кожей чувствует этот жар, будто стоит на самом краю жерла вулкана. Но ей совсем не страшно сгореть, знает — с ним она в безопасности. Гермиона делает последний шаг. Она в его объятиях облегченно выдыхает, когда наконец, наконец-то его губы приникают к ее.

Гермиона теряет связь с реальностью, дуреет от его близости, яростно, совсем не нежно и ласково отвечая на прикосновения, вкладывая в них всю беспредельную отчаянность человека, у которого может быть только этот поцелуй и ничего больше. Она скользит руками по его груди, обхватывает, обнимает Северуса за шею так сильно, словно боится, что он вот-вот исчезнет.

Северус одной рукой поглаживает ее спину, прижимая теснее к себе, и она понимает, как сильно он ее хочет. В душе у нее рождается безумное ликование, почти первобытный восторг. Она ощущает себя дикаркой, цепляясь, запутываясь пальцами в его смоляных, немного жестких волосах. Тянет за них, чтобы стать еще ближе во время поцелуя.

Северус чувственно проводит влажным языком по губе Гермионы, ловит ее приоткрытые уста, едва ощутимо покусывая, и скользит языком в рот, сначала легко, а потом жадно касаясь кончика ее языка. Это не просто ласка, понимает Гермиона, это его способ рассказать о том, что он чувствует. С каждым его движением, касанием, вздохом тупая обреченность отступает, давая место их пусть и призрачному, но будущему.

Руки Северуса скользят с талии Гермионы — медленно, словно еще сомневаясь в своей свободе, — ниже, к ее ягодицам, сжимают сквозь мягкую ткань ее мантии, вырывая из груди судорожный вздох. Он легко поднимает ее, а она обхватывает ногами его талию так крепко — не оторвешь, даже если захочешь.

Она прерывает поцелуй, но только для того, чтобы уткнуться в его шею, как она давно мечтала, хищно вдохнуть его запах, провести языком по шрамам, вызывая дрожь и его первый стон.

Он вдруг отпускает ее, а она толком стоять не может — ноги превратились в желе. И она виснет на нем, цепляется за ворот рубашки, не понимая, почему он остановился. Северус, тяжело дыша, прислоняется лбом к ее лбу, упирается одной рукой в стену, а другой ведет по ее волосам, словно приглаживает, пытается усмирить ее буйные кудри.

— Гермиона… — шепчет.

И в этом шепоте ей отчего-то слышится прощание. Острое и горькое чувство потери заставляет ее похолодеть. И она снова тянется к нему, потеряв всякий разум.

— Нет, нет, нет… Пожалуйста, Северус.

— Все хорошо. Идти сможешь? — он улыбается и тянет ее за руку.

Еле перебирая ногами, она следует за ним, но не к выходу из покоев, как вообразила себе, а в спальню. Он подводит ее к кровати, а сам отступает на несколько шагов, взмахом руки поджигает свечи. Мерцающий свет их рассеивает мрак комнаты, и Гермиона оглядывается. Но лишь вскользь проходит по обстановке, быстро возвращая свой взгляд Северусу. Только он сейчас ее волнует, он — в центре ее пульсирующего сердца. И в тишине, нарушаемой лишь взволнованным дыханием двоих да еле слышным потрескиванием фитилей, его следующие слова обволакивают ее и окончательно сводят с ума.

— Раздевайся, Гермиона.

Кажется, это самое эротичное, что она когда-либо слышала. Одно слово и ее имя, произнесенное им на выдохе, заставляет волну жара растечься по телу и сосредоточиться внизу живота.

Она понятия не имеет, как раздеться волнующе и сексуально, но одна его просьба подстегивает ее, и она начинает медленно расстегивать верхние пуговицы своей мантии. Под его немигающим взглядом на пол вслед за мантией отправляются свитер, блузка, юбка. Гермиона остается лишь в чулках и простом хлопковом белье — слава Мерлину, хотя бы одного цвета. Он глаз с нее не сводит, и она вдруг робеет, теряясь от внимания к себе. Ей продолжать?

Ну же, Грейнджер, не трусь!

Он снова похож на каменное изваяние, и лишь глаза его, блестящие страстью и желанием, не дают ей отступить.

Она стоит перед ним обнаженная, открытая, и желания ее ясны и прозрачны.

— А ты?

Северус шепчет что-то, ей не слышное, и одежда на нем испаряется.

— Позер! — фыркает она, с любопытством первооткрывателя рассматривая его жилистое худое тело, невольно — да что уж там! — совершенно сознательно задерживая взгляд на болезненно напряженном члене.

Время тягуче тянется, а они все стоят друг напротив друга, изучая, лаская взглядами, накаляя до предела, обостряя все чувства. И Гермиона не выдерживает, она уже душу продать готова за одно его прикосновение.

— Мне нравится то, что я вижу, Северус. Надеюсь, и тебе, — она проводит пальцами, почти царапает свою кожу от ключицы до груди — там, где замысловатым розовато-лиловым орнаментом выделяется отметина, оставленная Долоховым на вечную память.

Руки его сжимаются в кулаки, грудная клетка поднимается, когда его дыхание становится еще тяжелее.

— Ты даже не представляешь насколько, — голос его хриплый, от него подгибаются колени. Гермионе кажется, что она начинает падать куда-то, когда его надежные руки подхватывают, прижимают кожа к коже, и каждый из них понимает — даже не прикасаясь они распалили друг друга настолько, что никакая прелюдия не нужна.

Он подталкивает ее к кровати, склоняется к ней, захватывая, посасывая и покусывая ее влажные, немного обветренные губы; изучающе проводит руками по контурам ее тела, ненадолго задерживаясь на груди, чувствуя под ладонью твердый и упругий сосок. Она мечется и рвано дышит под его прикосновениями, готовая только от них рассыпаться дождем переливчатых искр, а ведь Северус даже не опускался ниже пупка.

Он укладывает ее на постель, уверенным движением разводит ноги, пробегается пальцами по влажным половым губам, удовлетворенно улыбаясь. Он больше не ждет, не осторожничает, действует напористо, почти нагло и пораженно замирает, услышав ее задушенный всхлип. Не осознавая до конца, он вглядывается в ее лицо, а Гермиона цокает и плечами пожимает.

— Когда бы мне? Сначала война, крестражи, битва. Потом учеба, ТРИТОНы, стажировка. А потом ты — и больше мне никого не надо.

Северус не выходит, только опускает голову, упираясь ей в ключицу, опаляя ее своим дыханием, и головой качает. Она проходится пальцами по волосам на его затылке, заправляет прядь за ухо и произносит спокойно:

— Все нормально, Северус. Мне не больно, просто… неожиданно.

И слышит, как он хмыкает ей в шею, а потом чувствует на том месте губы, которые исступленно целуют, ласкают, спускаясь ниже и ниже. Он начинает двигаться медленно, аккуратно, и Гермиона принимает его полностью, растворяясь в нем без остатка, будто никого больше и не существует на свете. Она сама подгоняет, чувствуя, что ей недостаточно, она хочет больше — всего его. И он нуждается в том же, потому что берет ее так отчаянно, будто боится, что она испарится, если он остановится хоть на секунду.

— Будь из всех исключением, Гермиона. Не исчезай, — бездумно, почти беззвучно просит.

— Никогда! — отвечает, крепче обхватывая его торс, мечтая о бесконечности с ним.

Скрип кровати под тяжестью их тел, дикий танец пламени свечей, их глухие стоны и влажная кожа под ее пальцами — все дарит Гермионе такое удовольствие, что она даже не задумывается об оргазме, который вряд ли получит в свой первый раз.

Северус уже близок. Она понимает это по его закушенной губе, по сведенным бровям, по напряженным рукам, которыми он хватает ее бедра. И она готовится разделить с ним этот миг, когда он вдруг шипит сквозь стиснутые зубы, быстро отстраняется и приникает губами и языком к возбужденному клитору. Ее прошибает электрической волной от его нежных и настойчивых ласк так, что пальцы ног подгибаются. Она понимает, что много времени не потребуется. Он тоже. И за секунду «до» снова входит в нее, чтобы прийти к завершению вместе.

Неизвестно, сколько они так лежат — прижавшись друг к другу, стараясь успокоить дыхание и сердца, разогнавшиеся до галопа. Гермиона чувствует, как он сцеловывает капельки пота с ее виска, и находит силы сказать:

— Северус, завтра апрель. Ты говорил…

— Тс-с, — перебивает он ее. — Все будет хорошо.

И она понимает, что будущее их уже не такое призрачное.

* * *

Десять счастливых весен они проводят вместе.

Играют скромную свадьбу. «Так положено», — говорит Северус, протягивая ей на ладони простое кольцо с камнем цвета солнца на восходе. «Какой ты романтик!», — отвечает она и надевает колечко на палец.

Покупают дом на окраине Хогсмида, чтобы встречать рассветы вместе. Возделывают сад. Нет, все же сад — заслуга Северуса. Для нее он сажает цветы, превращающиеся под солнечными лучами в волнующееся желтое море.

Северус продолжает работать в Хогвартсе, но только в качестве декана Слизерина. Не может пока никому доверить своих змеек, но все чаще и чаще затягивает Гермиону в факультетские дела, готовясь передать вожжи. Она преподает зельеварение, совершенствуясь с каждым годом, и даже пытается экспериментировать в их домашней лаборатории. Не всегда получается, но Северус не рычит и не сыплет замечаниями, а плавно и аккуратно помогает и направляет, как маленькое маневренное суденышко — портовый буксир — невзирая на приливы, ветры и сильные течения, помогает войти в кишащую кораблями гавань тяжелому судну, привыкшему плыть по заданному курсу.

Каждый апрель они выбираются далеко в предгорья, где ни единой души, а на древних холмах и в долинах распускает свои бутоны утесник. Его там видимо-невидимо. Они собирают цветы в корзину, ловко уворачиваясь от норовящих впиться в кожу шипов и колючек. Северус целует ее в висок и смеется: «Утесник такой же красивый, как ты, и такой же колючий, как я». А потом они варят особое зелье, чтобы в самый хмурый и холодный день достать из кладовки заветную баночку, в которой поселилось солнце, и выпустить весну наружу.

Она не сводит глаз с часов, когда последняя песчинка проскальзывает сквозь стеклянное горлышко. Он уходит после их одиннадцатого Рождества, оставляя ее с горой не открытых подарков, дырой в сердце, такой же большой, как пробоина в старом судне, идущем на дно, и ненавистным наставлением: «Только живи».

Она старается. Правда старается, заполняя свою жизнь друзьями, работой, бытом, путешествиями. Пустота ненадолго отступает, когда она знакомится со вторым мужем, когда появляются дети. Но год за годом она ждет лишь одного — когда придет апрель.

Гермиона сбивается со счета, не знает, сколько весен она уже прожила без него. Но каждый апрель — не предугадать в какой день — на подушке в ее спальне появляется веточка солнечного цветка, его признание. В этот день Гермиона мысленно переворачивает песочные часы и начинает новый отсчет.

Когда зацветет утесник, они обязательно встретятся вновь.

* * *

Гермиона нехотя встает с постели. Потягивается, хрустит каждой косточкой и сама же над собой смеется: «Старость — не радость».

Сегодня выходной, но у директора Хогвартса всегда найдутся дела. Взгляд ее снова падает на любимые цветы, и она зовет Молли — пусть поставит в воду. Домовиха не отзывается, и Гермиона, как есть босая, с растрепанными волосами и в нелепой длинной-предлинной ночной сорочке, подол которой путается в ногах при каждом шаге, обходит дом. Он пуст. И куда все подевались? Внезапно вспоминает, что живет-то она одна: второй муж умер, дети давно разъехались, создали свои семьи и навещали мать один или два раза в месяц.

Нет, но Молли же должна быть где-то?

Гермиона выходит в сад через двери террасы. От красоты мутит рассудок. Ее сад — желтое волнующее море в пик прилива. Нежные нарциссы, ярко-желтые цветы фортиции, кусты утесника, посаженного еще Северусом. Хочется лечь посреди сада, вдыхать эту опьяняющую смесь ароматов, наблюдать за полетом первого шмеля, испачкавшего свое мохнатое брюшко в пыльце. Апрель прекрасен. Это месяц ее желтого счастья, возрождения и надежды.

В поисках Молли Гермиона обводит внимательным взглядом свой личный Эдем и застывает. Там, в самом углу, под деревом стоит в пол-оборота к ней черная фигура. Только тень от густой кроны скрывает его лицо. Неужели он?..

Гермиона бежит к нему: смешная, неубранная, задыхающаяся. Но ей плевать. Да и ему тоже, правда ведь? Сердце заходится, не дай Мерлин, остановится. Она крикнуть хочет: «Се-ве-рууус!», но спазм перехватывает горло, и вырывается только невнятный хрип.

Еще вчера она думает о том, что, кажется, со временем привыкла без него, что не скучает так сильно, как раньше. Ха, столько времени нет в целом мире — ни в подлунном, ни в потустороннем, ни в каком из миров. Сейчас она умереть готова на месте, если его сумрачная фигура, укутанная в темные, так полюбившиеся ею одежды, окажется миражом и растает в дрожащем тумане ее слез.

И вот она рядом с ним. Тянет руку, чтобы коснуться его сюртука. Длинный воздушный рукав сорочки стекает по запястью, и Гермиона видит свою сухую узкую ладонь, иссеченную мелкими морщинками и слегка подрагивающую. Касается его.

Не рассыпается, не растворяется, не исчезает. Поворачивается к ней.

Настоящий? Настоящий!

Поцеловать бы тебя в эту ухмылку, которая не сходит с лица.

Жадно Гермиона всматривается в каждую черточку, в каждую морщинку, в каждый тонкий шрам на любимом лице — ничего в нем не изменилось. Она помнит все до мелочей, все еще чувствует на подушечках пальцев и на губах своих неровности его кожи, когда гладила, нежила, целовала, а он уворачивался, почти смеясь: «Дались тебе эти шрамы!»

— Северус?! — шепчет на выдохе.

— Нет, всего лишь боггарт Лонгботтома, — ухмылка становится шире.

Невыносимый человек!

Гермиона прислоняется лбом к его груди, вдыхает неповторимый запах сухих трав и дерева — их спальня пронизана этим ароматом. До сих пор. Она наслаждается возможностью ощущать рядом его крепкое тело, возможностью касаться его настоящего после стольких лет тоски по призраку. Гермиона чувствует, как его крепкая ладонь опускается ей на затылок, как пальцы путаются в кудряшках. Слышит, как бьется его сердце в такт с ее. Вжимается в него еще сильнее, все еще боясь, что это морок, созданный ее усталым воображением.

— Довольно, Гермиона. Я весь мокрый от твоих слез.

Нехотя она отстраняется, а он обхватывает ее лицо своими теплыми ладонями, смахивает большими пальцами блестящие росинки со щек, склоняется ниже, ведет своим невероятным носом по скуле, спускается к линии губ.

— Ты такая красивая, — теперь он шепчет, а она ловит его дыхание.

— Ты видишь?

— Тебя, небо, землю, наш сад, наш дом.

Он так близко, что черты лица его расплываются перед ее глазами. В желании удержать, теперь она обхватывает его щеки своими молодыми, без единой морщинки руками, смотрит на них с секунду удивленно, а потом все понимает. Улыбается Северусу, обнимает его своим взглядом, поглаживает трепетно, нежно. А он почти рычит:

— Я так долго ждал тебя!

И притягивает ее к себе; целует с голодной страстью. Руки его блуждают по женскому телу, словно вспоминая каждый плавный контур, обретая вновь. Ласкают шею, плечи, грудь, изгиб талии… А Гермиона — какая ирония! — чувствует себя такой наполненной и живой в его объятиях, какой не была ни разу за несколько десятков лет.

Они вместе. Теперь уже навсегда.

Больше нет причин ждать, когда зацветет утесник.