Южная ночь (гет)

Воздух был пропитан табаком и пряностью с лёгкой примесью солёного моря и мягкого прибрежного песка. Тьма давила, а стены словно сужались всё больше и больше с каждым мгновением ночи. Небольшую комнату освещала лишь причудливая лампа с настоящим пламенем, пылающим за засаленным стеклом.

Окна были раскрыты настежь, и в помещении гулял прохладный ночной ветер, он дарил желанные умиротворение и тишину. Где-то вдалеке необъятное море, подобно заботливой материнской руке, качало ветхую лодочку на своих волнах. Собаки в эту ночь лаяли особенно громко, очевидно, вновь не поделив кусок плоти, брошенный щедрым мясником из окошка лавки, где он за бесценок продавал давно не свежее мясо, а по вечерам пил с местными рыбаками.

На высокий подоконник запрыгнул сытый довольный кот; его пепельная шерсть казалась голубоватой в лунном свете. Он негромко мяукнул, мигая, посмотрел на яркий диск ночного светила в окружении мерцающих искр.

— Который час? — раздался во тьме чуть хриплый мужской голос, и было даже не разглядеть его обладателя сразу.

Он сидел на невысоком стуле за круглым столом в центре комнаты, которая успела ещё больше сузиться за несколько минут. Стол же выглядел так, будто хозяева дома всеми силами старались поддерживать порядок, однако ж получалось у них это с трудом: с одной стороны на столе были сложены исписанные сверху донизу пергаменты, рядом с ними — пара раскрытых книг с текстами рун и странными изображениями. Где-то валялись поломанные ручки, пустая чернильница и смятые листы бумаг — весь этот мусор можно было убрать одним взмахом волшебной палочки, но даже на это ни у кого не находилось времени. В центре стола в небольшой стеклянной вазе стоял букет красных цветов; лепестки иссохли и теперь опадали.

— Кажется, полночь, — из тьмы прозвучал второй, но вторящий первому голос. Он принадлежал женщине, причём очень красивой.

— Надо бы дать ещё света.

Хозяйка достала из-за пазухи волшебную палочку, взмахнула ею в воздухе и, произнеся неясные мне и дорогому читателю слова, зажгла ещё две лампы; они тут же щедро осветили стену у большого окна и кухонный стол с раковиной и парой навесных шкафов.

Свет падал женщине на лицо, делая её черты удивительно резкими и чёткими. Чёрные кудри, которые она старательно забирала за уши, блестели в свете огня, а щёки то ли от недавней жары, на смену которой только ночью пришла прохлада, то ли от чего ещё пылали румянцем. Она наполнила два бокала на тонких ножках тёмно-красным, и по комнате разлился запах вина — дурманящий и приятно пьянящий.

С дерева, ветвями своими упирающегося в стены дома, с громким криком вспорхнула птица. Что-то упало в воду с едва различимым плеском, а из лавки мясника стала доноситься редкая брань. Женщина подошла к круглому столу, держа в руках бокалы с вином; один звонко опустился на столешницу, другой же она так и продолжала крепко сжимать в побледневших пальцах.

— Много ещё? — заботливо поинтересовалась она у мужчины; он сдвинул тёмные брови к переносице и смотрел перед собой с раздражённой сосредоточенностью и напускной задумчивостью.

— Достаточно, — и ещё с минуту, кажется, комната была погружена в абсолютную тишину. Потом мужчина вздохнул, смерив супругу оценивающим взглядом — под глазами у неё залегли тёмные круги. — Пожалуйста, иди спать, Триш. Я скоро закончу.

Беллатрикс недовольно поджала губы. Она взяла со стола пачку сигарет. Гадких до невозможности маггловских сигарет. В воздух поднялся белёсый полупрозрачный дым; он медленно растворялся, поднимаясь к потолку.

Потом она встала, зашла Родольфусу за спину и сама вгляделась в лист пергамента, который держал он в руках.

— Если уж сделать вид, что это всё имеет хоть какой-то смысл, — они не могут так распределять бойцов. Это ненадёжно, их легко будет нейтрализовать.

— М? — он посмотрел сначала на Беллатрикс, потом — туда, куда она указывала. Опять вздохнул. — Да, конечно, ты права.

Свободной рукой Триш погладила Родольфуса по плечу, скользнула на шею и стала умело массировать. Он чуть откинулся назад и незаметно для неё улыбнулся.

— Это Эйвери, да? Он же тебя ненавидит, — она затянулась крепкой маггловской дрянью и рассмеялась в сердцах: — Идиот! Неужели он никак не научится?

— Можешь наблюдать. Реддл ценит его, но… с другой стороны, к чему «но»? будто симпатия Реддла предполагает что-то хорошее, — Родольфус ещё раз посмотрел на план, прямо на весу что-то перечеркнул первой попавшейся ручкой. — Разве не ясно, что в бою это будет полный провал? Ставить вчерашнего школьника Мальсибера в авангард? Да и Люциусу я бы, если честно, не доверял руководить операцией. Какой из него командир?

— Ну, без моей помощи ты бы не посчитал это этот план «полным провалом».

Дольф отпил вина и позволил себе на несколько мгновений прикрыть глаза. Он чувствовал на себе прикосновения родных рук, и ему хотелось, наверное, отдаться этому целиком, но…

Рука соскользнула с шеи.

— Триш, — произнёс он как мог вежливо; не хватало только просящего взгляда долоховского пса.

Она поцеловала его в шею, нарочно растянув этот короткий жест. Кожа у него была, как море, солёная.

Он хотел коснуться её рук, лёгших ему теперь на грудь, но она выпрямилась и чуть отстранилась.

— Сначала работа, — проворковала Беллатрикс. — Потом… хотя, может быть, я утомлюсь вконец…

Она очертила аккуратными пальцами линию его подбородка.

Родольфусу очень захотелось, чтобы весь хлам со стола — дурацкий план Эйвери — в первую очередь — полетел сейчас на пол, а ещё лучше — сгорел от Инсендио Максима. Но Беллатрикс была права: так нельзя.

— Почему мы вообще этим занимаемся? — полунасмешливо-полураздражённо произнёс он, снова читая.

— Потому что Реддл занят более важными вещами. Расщеплением души, например.

Беллатрикс наклонилась к столу и потушила сигарету.

— Мы так и не поговорили, Триш, — Родольфус положил пергамент на стол и снова обернулся к ней. — Как надолго ты хочешь здесь остаться?

— Хочу? — усмехнулась она. — Или всё же мыслить критически? Пара недель, не больше. Потом надо возвращаться.

— Дети, — то ли себе, то ли ей сказал Родольфус.

— Дети, и… надо приглядывать за ними. Я имею в виду Организацию. В кого-то вселять надежду, в кого-то — ужас.

В словах Беллатрикс мешались отвращение и насмешка; Дольф не смог не улыбнуться.

— По всему выходит, что он не выносил свои крестражи за пределы Альбиона. А Долохов один не справится.

Он, и правда, вернулся к работе. Она же вдруг села, схватила со стола книгу и, раскрыв её на первой попавшейся странице, принялась делать вид, будто написанное ей безумно любопытно. Тишина воцарилась такая, что стали слышны и удары волн о берег, и поскуливание дворовой собаки, проигравшей в неравном бою за право властвовать на территориях прибрежного города, и даже хлопанье крыльев огромной бабочки, залетевшей в комнату с улицы и прижавшейся к грязному стеклу лампы.

— О чём ты думаешь?

Голос Родольфуса звучал в тишине сдавленно, будто незнакомо. Это было странное проявление заботы — изнурённой, слабой заботы, которую она тем не менее прекрасно уловила.

— Я? — книга глухо опустилась на грубую столешницу. — О том же, о чём и всегда, Дольф: когда всё это кончится и что будет дальше? Вернее даже так: что будет дальше, если это не кончится?

— У него не может быть больше десяти крестражей.

— Я прекрасно помню, как мы это с тобой обсуждали, — в голосе Беллатрикс зазвучало оскорбление.

— С авроратом тоже договоримся. Война кончится миром, нам-то она не нужна.

— Браво, дорогой! Я об этом не думала.

Она лениво захлопала в ладоши. Так, Дольф, не нарывайся. Прекрати говорить очевидные вещи, они даже на детей твоих уже не действуют.

— Если не было хорошо в начале, будет ли хорошо в конце?

Беллатрикс смотрела на свои руки, сложенные вместе.

— Война — обыденность, но не приговор, — он предпринял ещё одну попытку.

Она нахмурилась.

— Сами виноваты.

— Ещё можно всё исправить.

Родольфус постарался придать голосу уверенности, но Беллатрикс поняла — не слишком-то он уверен.

— Ты снова думаешь об этом? — она улыбнулась, подняв голову, и прищурила тёмные глаза. — Снова жалеешь, что присягнул на верность Реддлу?

Подул сильный ветер, и невесомые занавески раздулись подобно парусам на пиратском судне. В комнате стало прохладнее. Приютившийся было на широком подоконнике кот спрыгнул на мягкую короткую траву.

Она не дала ему ответить:

— Я тоже жалею. Но я — женщина, мне простительно. Повелась на мнимое величие Реддла, Реддла-Волдеморта.

— Ты никогда не была такой, Триш.

— Тогда что это?

— Errare humanum est.

— Но чтобы настолько — это надо быть…

Беллатрикс вдруг рассмеялась по-настоящему. Она положила ладонь Дольфу на плечо и, смеясь, смотрела на него.

— Всего лишь, — она широко улыбалась, как будто говорила презабавные вещи, — убить Реддла.

Родольфус понимал, что, узнай Волдеморт обо всём, они отплатят жизнью. Понимала это и Беллатрикс. Вот потому и смеялась.

Он бросил короткий взгляд на полку высокого кухонного шкафа. Там стояла маленькая золотая чаша.

Напуганная раскачавшейся лампой, вылетела в раскрытое окно чёрная бабочка. Вновь залаяли собаки, а на горизонте зажегся маяк — в помощь заблудшим странникам.

— И всё же нельзя больше ждать, — вдруг сказал Родольфус. Властно и безапелляционно.

Беллатрикс перестала смеяться. Опять попал, Дольф. Кем ты тут пытаешься командовать? Своей женой? Ха-ха, ну попробуй!

— Чего ждать? — Беллатрикс посмотрела на него выразительно. — Когда он испепелит Альбион и примется за континент?

Неожиданно — для Родольфуса уж точно — она поднялась и обняла его, подавшись вперёд, за плечи. Это были не то остатки странного веселья, не то знак поддержки, не то просто — рефлекс.

— Они хотят ещё и захватить Министерство, — словно бы издеваясь, напомнила Беллатрикс.

— Неплохо бы проявить инициативу. Чтобы они не устроили страну по образу и подобию Советского Союза.

Она заглянула ему в лицо с вопросом. Издёвка не удалась — а жаль.

— Антонин рассказывал.

Родольфус развернулся на стуле и усадил её себе на колени.

Волосы Беллатрикс пахли сигаретным дымом, но ещё — морем и лавандой. Удивительный южный аромат. Он попытался прижать её к себе, но она не далась — нашла губами его губы и поцеловала. Это была по-прежнему усмешка, провокация, проверка. Она заёрзала у него на коленях.

Беллатрикс и сама не знала, как ей быть: раскаиваться тоже или изображать безразличие и непричастность к совестливости Родольфуса?

— Я бы осталась здесь.

— Что? — теперь пришёл его черёд смеяться. — С утра ты говорила, что это отвратительное захолустье, хуже которого только Малфой-менор с, цитирую, «павлиньей рожей Люциуса».

— Ночью по-другому.

Впереди было только море, бескрайняя гладь, качающая на своих волнах старые рыбачьи лодки, был ярко зажжённый маяк, радушно встречающий заплутавших в ночи путников, и был город, где редко попадались слабо освещённые домики, а бродячие собаки, сбившись в недружную стаю, прогоняли прохожих с пустынных улиц. Звёзды собирались в знакомые с детства созвездия, а притаившись в невысоких зарослях, исполняли цикады свою ночную арию.

Это было эфемерностью, иллюзией и всё-таки — наверное — можно предположить — последним оплотом надежды. Надежды, что что-то может получиться.