Just Pretend (гет)

Примечания:

Первый день июля, первый день недели — повод для чего-то нового, верно? Приятного прочтения🤍

Вот уже третий час я смотрю, как лунный свет лижет эту доверчиво раскрытую ладонь. Мне, наверное, следует помолиться, поблагодарить кого-то там, поселившегося где-то там, за невиданную щедрость, за еще один шанс или на худой конец за то, что засохшая кровь на толстовке — все еще его кровь. Не Джинни, не мамы, не Гарри. Да уж лучше бы… Черт. Это мерзко. Должен ли человек стыдиться своих мыслей, пока они не вредят никому, кроме него самого?

Я не умею молиться. Хотя бабуля Тэсси когда-то давным-давно пыталась нас научить, но как только ее книга затянула очередной псалом задом наперед, все желание наставлять нас на путь истинный у Тэсси отпало. Ну и к лучшему, терпеть не могу идолопоклонство. Я на коленях-то всего два раза в жизни стоял: после попытки заключить с Роном Непреложный обет и сегодня перед истекающим кровью Джорджем. Кажется, прошла целая вечность с того момента. Я едва могу вспомнить, как убирал испарину с нахмуренного лба, как сжимал ослабшее запястье и неотрывно смотрел в его сонные глаза, готовый сделать все, только бы они не закрылись насовсем. А теперь он лежит в двух метрах от меня, съежившийся, дрожащий и какой-то внезапно незнакомый.

Иногда я завидую маглам. Как минимум потому, что они понятия не имеют, какие раны способно нанести одно несчастное слово. Так должен ли я стыдиться, если не знаю ни одной молитвы или богоугодной песни, зато с ходу могу вспомнить с десяток проклятий? А если хочу, чтобы их услышали?

Мне не дает покоя эта кровь. Кровь, которая все еще не моя. Как обычно поступают в таких ситуациях?

Я просто смотрю. Бесцветные мазки делают обманчиво здоровыми поцарапанные пальцы, отдаленно напоминая липкие ленты из нашей прошлогодней коллекции «Юный тролль», и отчего-то из головы не выходит котенок, однажды прикормленный нами за углом старого-доброго Фортескью. Меня не волнует чужое прощение, ведь оно бессмысленно, пока не вымучено собственное.

У меня больше нет сил здесь находиться. Сон не идет, но я и не рассчитывал особо: полуживая улыбка за опущенными веками грозит отодвинуть в сторону некогда бессменного боггарта. Я спускаюсь в гостиную, по инерции огибая скрипучие половицы, и направляюсь на кухню. При виде твоего изящного профиля, едва заметного в отблеске расплакавшейся свечи, я совсем не удивляюсь. Вина хуже любого яда, верно? Ты же все равно не поверишь, если я скажу, что она не твоя?

— Не спится?

Ты вздрагиваешь, как от удара, моргаешь часто-часто и кажешься испуганным олененком в свете фар. Если бы я был за рулем, я бы увез тебя куда подальше и спрятал — хоть от тьмы, хоть от себя.

Ты не отвечаешь, но я и не требую. Прохожу к плите, проверяя чайник — пустой.

— Как он? — Твой сиплый голос меня расстраивает. Лучше бы мне никогда его больше не слышать. То есть не слышать таким — удрученным, рваным, практически блеклым.

— Отдыхает, — негромко бросаю я, наклоняясь к Мерлин знает сколько лет служащему нам светло-голубому ведру с колодезной водой. Возможно ли забыть ее сладковатый животворящий вкус и прохладную негу, текущую точно по самым венам, когда, вернувшись с полуденной тренировки, с жадностью бедуина, набредшего на источник, в пять глотков осушаешь целый кувшин? Язык бежит впереди головы, и вот ты уже скептически поднимаешь бровь на мой вопрос, как на новостную колонку, прогнозирующую снег посреди июля. Однако молчишь — то ли из такта, то ли от (патологического уже) бессилия. — А что, тебе разве не доводилось пить взахлеб после прогулок в самое пекло? — зажегши плиту, устраиваюсь на соседнем стуле. — Мы с Джорджем как-то даже умудрились этим заработать ангину прямо в разгар лета. Представляешь, как было обидно: мы почти неделю провалялись в постели вместо того, чтобы рубиться в квиддич с Чарли и Биллом и донимать Перси «своими воплями», — я передразниваю его высокий надменный голос, но на твоем осунувшемся лице не появляется даже намека на улыбку. Ты плотнее кутаешься в застиранный клетчатый плед, хотя у нас на первом этаже не бывает холодно, и скрываешь голые щиколотки, словно что-то постыдное. Такая маленькая, истощенная, беззащитная.

Я надавливаю на глаза, силясь прогнать навязчивые блики. Но на то они и навязчивые: моргаю, и тебе снова пятнадцать, и ты снова сидишь на парадной лестнице, взъерошенная и заплаканная и все равно неотразимая, а я, немного хмельной и много придурочный, снова лезу не в свое дело, пытаясь исправить то, что даже не я натворил.

— Зачем ты это делаешь? — Вопрос застает меня врасплох. Вернее, не столько он, сколько интонация, с которой он был задан. Я успел чем-то тебя обидеть?

— Делаю что? — Ты кривишь губы, как если бы съела целую дольку лимона, и отворачиваешься. Но что бы ты там ни подозревала, я не прикидываюсь, я правда не понимаю. — Гермиона?

Мне кажется, или ты закатываешь глаза? Мы вроде выросли, а я все столь же наивно мечтаю выяснить, за что ты так меня ненавидишь.

— Притворяешься, — наконец произносишь ты, хмурясь, как грозовая туча. Знаешь, дождь пошел бы тебе на пользу. Я даже могу стать твоим водоемом. Если хочешь, конечно.

Мотаю головой в надежде вытрясти из нее всю подобную дурь, а ты между тем не отрываешь от меня внимательного взгляда, в котором я неожиданно нахожу нечто змеиное. Надеюсь, это не по мою мышиную душу.

— С чего ты взяла? — отвечая вопросом на вопрос, я выбираю самый безопасный путь, только вот ты не мешкаешь, не раздумываешь и не сомневаешься. Не будь мы знакомы, я решил бы, что ты задолго до спланировала эту встречу и то, как будешь выпытывать у меня… знать бы еще что именно.

— Тебе же совсем не смешно и не весело. — В другой обстановке это наверняка прозвучало бы раздраженно, но теперь ты, похоже, слишком измождена даже для недовольного хмыканья. — Джордж чудом выжил сегодня, а Грюм… — Едва его имя срывается с твоих губ, ты тут же умолкаешь. Разумеется, мы ведь все здесь приняли негласное правило не говорить о погибших, особенно если они погибли за нас.

Вот и я не спешу с ответом. Хотя, признаться, дело не только в каких-то надуманных правилах, но и в том, что, завороженный пышным каштановым локоном, качающимся на приглашенном форточкой ветру, я признаю, что испытываю то, что испытывать совсем не должен.

А ты, оказывается, смелее, чем прыгнувший с тарзанки восьмилетний я.

— Мне не смешно и не весело, — соглашаюсь я, — но как, по-твоему, мне нужно себя вести? Запереться в комнате и рыдать? Он остался жив, и это главное, — невозмутимо пожимаю плечами, понимая, что мое напряжение прекрасно выдает скрежет ножек отодвигаемого стула. За стеклянной дверцей резного шкафчика притаились две пузатые молочно-белые чашки. Ловко опускаю их на поднос, наполняю заваркой и кипятком. Не спрашивая, добавляю в твою немного молока и, подхватив миску с шоколадным овсяным печеньем, возвращаюсь за стол.

— Но ведь он мог…

— Мы все могли, Гермиона, — перебиваю я. — Ты, я, Рон, кто угодно. Но так уж вышло. И я не хочу убиваться из-за плохого. Наоборот, я хочу радоваться, что удалось избежать худшего. — Рот наполняется противной вязкой слюной, какую я тотчас сглатываю и с хрустом вгрызаюсь в печенье, подчеркивая, что тема закрыта.

Ты смиренно вздыхаешь и, благодарно кивнув, пригубляешь чай. В бесшумный аккомпанемент наших спонтанных посиделок вторгаются только мерный треск сверчков да птичий щебет, и я невольно считаю под его ритм, пытаясь не думать о том, с какой вероятностью спокойствие этой ночи станет нашим последним.

— Что будете делать с «Вредилками»? — Вряд ли тебя это действительно интересует, но я благодарен хотя бы за попытку. Когда-то они были моим всем, моей целью номер один, сладким сном наяву, в котором я и представить не мог, что осмелюсь отодвинуть их на последнее место в списке приоритетов.

— Если честно, не знаю. Но пока открытой угрозы нет, будем работать. Может, меньше часов, да и с системой охранных чар придется заморочиться. Билл обещал помочь. Но я думаю, посещаемость сократится. Студентов меньше будет: кто-то эмигрировал, а кто-то просто боится. Хотя безопаснее Хога ничего не найти, да? — иронично выгибаю бровь. Ты впервые смеешься, и я отмечаю это как очередную незначительную победу.

— Спрос упадет.

— М?

— Спрос, говорю, упадет.

Фыркаю и повторно наполняю чашки. Магией пользоваться не хочется совсем.

— Да нет, наоборот: смех ведь лучшее лекарство. Люди могут хотя бы подобие чего-то беззаботного создать, а так… Будет больше почтовых поставок, у нас планы на выход за рубеж, но опять же непонятно, как в таких условиях это осуществить. Нам бы поддержки какой из Министерства, — рассеяно чешу затылок и усмехаюсь, — но сейчас от них толку не больше, чем от Чарли на рыбалке: он рыбу терпеть не может, от запаха его сразу воротит.

— Если бы Перси…

— Молчи, — обрываю на полуфразе. — С ним нас теперь, кроме фамилии, ничего не связывает. — От этих резких слов самому становится тошно, но мне незачем обманывать. И некого. — Я пытался образумить его, много раз пытался, а он, — неопределенно машу рукой, — даже слушать меня не стал и письма не читал, я знаю. Он не хочет нас видеть. Конечно, ему лучше знать, он ведь великий Персиваль, всего добившийся сам умница и всем деткам пример, а я кто? Шалопай и клоун, по ошибке родившийся его братом. — Отворачиваюсь и почти шепотом, не желая верить сам себе, добавляю: — Это он так сказал.

Спасибо, Мерлин: ты кусаешь губы, тем самым отвлекая меня от горьких воспоминаний, отправляя к тому единственному, в котором мы были ближе, чем когда-либо.

— Но ты бы принял его, если бы он решил вернуться?

Блять. Ну зачем?

— Ради мамы да, — со вздохом признаю я. — Я как-то застал ее после ужина одну здесь, — обвожу рукой стол. — Она сидела вся в слезах, уставившись в какую-ту книгу. Это был его детский альбом. — Ты качаешь головой, и мы безмолвно понимаем друг друга. — Дерьмово, да? Они с отцом не заслуживают всего этого… Знаешь, он всегда был с придурью, — бросаю я, игнорируя многозначительную улыбку на твоем лице, — отчасти потому что такой и есть, отчасти потому что мы его довели. Но дразнить его каждый раз было забавно: он так смешно верезжит. Так что я бы не отказался от еще одной возможности это услышать. К тому же это опрометчиво — отказываться от сторонников, которых у нас и без того мало. Хотя я плохой вербовщик. Тебя, например, я так и не смог завербовать в производство наших вредилок, — подмигиваю и протягиваю ладонь, легко пробегаясь щекоткой по худому предплечью.

Ты мурлычешь скептичное «ой» и щуришься, однако не отстраняясь.

— Что? Я вообще-то горел этой идеей, — отставляю чашку в сторону, звучно опускаю локти на столешницу и, наклоняясь вперед, заговорщицки понижаю голос, в точности как делал, когда, закрывшись в первой попавшейся подсобке, на пару с Джорджем готовил план нового розыгрыша. — Вообрази только: твой гениальный мозг плюс наша креативность, сколько всего мы могли бы придумать вместе! Мы даже с Джо поспорили на отпуск, что у меня получится.

— И как успехи? — Неловко прочищаешь горло, выпрямляешь спину и, опустив ресницы, поправляешь прическу. То ли так играет свет, то ли моя фантазия, но в глаза бросаются твои щеки, заливающиеся румянцем. Неужто я смутил тебя своим внимательным взглядом, а, Гермиона?

— Ну, как ты можешь догадаться, плачевно, — развожу руками с нарочито жалостливым видом. — Но я не отчаиваюсь. Глядишь, война закончится, и ты, задолбавшись спасать жопы Гарри и Рона, наконец бросишь их и присоединишься к нашей дружной команде.

— Ага, — фыркаешь ты, — и буду спасать уже ваши жопы.

— Не исключено, — киваю я. — В любом случае, без ничего я не останусь: везет либо в любви, либо в картах.

Тишина теперь почему-то кажется неуютной. В повисшей недосказанности, которую, я уверен, чувствуем мы оба, я улавливаю даже тиканье часов над дверью. Каждый размышляет о своем, и беззвучный гул твоих сомнений, похожий на белый шум, едва ли не зудит у меня под кожей. Я только хотел бы знать…

— О чем ты думаешь?

Ты смотришь на меня долго, пристально, словно допрашивающий преступника аврор, которым ты когда-нибудь, возможно, станешь. Когда-нибудь — это после войны; когда-нибудь — это после победы; когда-нибудь это… это когда-нибудь. Когда не придется настороженно вслушиваться в темноту, страшиться каждого шороха, избегать незнакомцев и проверять знакомых. Когда мы будем жить мирно и свободно. Не если — когда.

Мелким Рон постоянно твердил, что станет аврором, когда вырастет. Спасать мир, защищать добрых магов и невинных маглов — вот чего он хотел. Его мечта, неожиданно ставшая реальностью, такой дрянной, неправильной и дикой, что с ней теперь? Кто в здравом уме согласится на беспрерывную нервотрепку, скажи? Гарри, на плечах которого судьба каждого из нас, или вы с Роном, готовые ради него и ради всех положить свою жизнь? Мне не нравится такая реальность: она отбирает не только мечты, она вообще все отбирает.

Ты морщишься, как при головной боли, и неопределенно склоняешь голову.

— Да так, обо всем и ни о чем сразу. О родителях, о мальчишках, о школе…

— Не грусти, — чуть улыбаюсь и треплю тебя по макушке, как Джинни в детстве, — все образуется.

— Фред! — возмущаешься и уворачиваешься, отмахиваясь от меня, как от надоедливой мухи. — Перестань. Я тут волнуюсь, а у тебя одни хаханьки на уме.

— Я одно могу сказать тебе, Гермиона, — выбираю из корзинки с фруктами алое яблоко и неспешно снимаю кожицу ножом, — лишь время даст понять. Однако если ты чего-то сильно хочешь, решайся. Не упусти шанс, другого ведь может и не быть. — Делюсь с тобой долькой и сам не зная зачем добавляю: — Маглы говорят, не рискнув не приобретешь.

— Да уж, — вздыхаешь, задумчиво, будто впервые, изучая яблоко, — годы идут, а ты не меняешься, Фред Уизли. У тебя один совет на все случаи жизни: если хочешь, то иди и делай, а если не хочешь, то не иди и не делай.

— А что, я не прав?

— Не бывает так легко.

— Ты просто привыкла все усложнять.

Твоя насупленность подсказывает мне, что ты не согласна, однако терпишь и не споришь. Да пожалуйста. Я все равно останусь при своем мнении. Как и ты при своем, впрочем.

— Главный ингредиент успеха — попытка. Не попробуешь — не узнаешь, верно?

— Повторяешься, — с ухмылкой поддеваешь ты, и мне требуется ни одна секунда, чтоб осознать отсылку.

— Ай-ай-ай, Гермиона, разве тебя не учили прислушиваться к старшим? Я по опыту сужу… Погоди, ты все-таки прочитала?

— Что?

— Ту записку.

Ты сдвигаешь брови и морщишь нос, выглядя искренне удивленной.

— Ну конечно. А что, не надо было?

— Тогда почему не пришла?

Твой взгляд прожигает во мне дыру. Ты ни слова не произносишь, и мне становится почти страшно: а было ли все то взаправду? Та записка, тот пустой коридор на пятом и то долгое оглушающее эхо моих — и только моих — шагов?

— Ты же не мог… серьезно, — полувопросительно произносишь ты, и каждое следующее твое слово звучит чересчур неуверенно для той, кто знает, о чем говорит. — Это не в твоем стиле.

Я всегда стремился трезво оценивать происходящее, упорно учился отдавать себе отчет в своих действиях и эмоциях, но сейчас я совершенно не понимаю своих чувств. С одной стороны, я удивлен, с другой — обижен, с третьей — почти зол. Наверное, так ощущается разочарование?

В горле пересыхает настолько, что даже глотать становится больно. Я не слышу сам себя, но, кажется, звучу строго и даже грубо:

— В каком смысле?

— Ну… — ты мнешься, явно уже жалея о сказанном. Но если слово вырвалось, его нельзя поймать, так что теперь я не отстану от тебя, уж не надейся. — Ты же ко всему относишься несерьезно.

Это ранит больше, чем я хотел бы признать.

— Несерьезно? — вскипаю я. — Действительно, Гермиона?

В отношении тебя я всегда был серьезен.

Ты растерянно моргаешь, облизываешь губы и ждешь. Чего, взрыва? Или что я встану и уйду?

— Несерьезно. Не думал, что ты такого обо мне мнения, Гермиона.

— Я имею в виду…

— Мне наплевать, по правде, что ты имеешь в виду. Нам с Джорджем не привыкать примерять ярлыки. Но я, честно говоря, от тебя такого не ожидал. Мы столько лет дружим, а я в твоих глазах до сих пор просто шут. Чем в таком случае ты отличаешься от Перси? — восклицаю уже совсем обиженно, откровенно позволяя руководить задетому самолюбию. — Я построил бизнес, открыл успешный, заметь, магазин, был членом Отряда Дамблдора, прикрывал Гарри сегодня, ценой жизни прикрывал, и я все еще несерьезный?

— Извини, — скромно шепчешь, потупляясь, и этот робкий вид обрубает на корню любые подозрения в твоей неискренности. — Я не права.

Скрестив руки на груди, отворачиваюсь и с минуту молчу, давая себе время остыть.

Но разве я могу на тебя по-настоящему злиться?

— Ничего, — смягчаюсь и ободряюще улыбаюсь тебе, уже успокоившись. — Это ты меня извини, я погорячился. Просто не говори такого больше, ладно?

— Ладно, — ты посылаешь мне ответную улыбку, и мы вновь приобщаемся к безликой тишине. Хотя я был бы не я, если бы сохранил ее надолго.

— И все-таки ты не пришла, просто потому что решила, что я шучу? Даже не ответила мне каким-нибудь язвительным письмом, как бывало, не ляпнула Джинни, не подколола при встрече?

— Фред, — вздох получается таким тяжелым, будто на твою грудь прямо здесь и сейчас ложится полмира. — Ничего бы не вышло.

— Почему?

Ты только пожимаешь плечами, мол, а что тут скажешь.

— Это сложно. Мы слишком разные.

— Я так не считаю, — в недоумении мотаю головой. — Я так не считаю. Ты опять решаешь за двоих. — И тут меня осеняет догадка — неприятная, колкая, но единственная способная объяснить твое безразличие к моим поступкам, чаяниям, ко мне целиком: — Я тебе не нравлюсь, вот и все.

— Нет! — восклицаешь с граничащей с отчаянием страстью, и крик этот еще долго звенит у меня в ушах. На эмоциях ты даже подрываешься с места, но тут же, смутившись, опускаешься обратно, пряча лицо в ладонях. — Дело не в тебе.

— А в чем тогда?

Не уверен, что на самом деле хочу знать. Да и ты вроде бы не хочешь объясняться. Вот видишь, мы не столь уж и непохожи.

— Мне ни к чему были дополнительные риски. — Ты ведь и сама понимаешь, что оправдываешься? Это меня нервирует. Ну почему ты не можешь быть честной со мной, Гермиона? Хоть раз, м?

Я закатываюсь каким-то истерическим безудержным смехом, даже ради приличия не сдерживаясь. Ты с опаской косишься в сторону гостиной и украдкой накладываешь Оглушающее. Ах да, стоило раньше это сделать.

— Мерлин, Гермиона, я же не жениться тебе предложил, — вытираю выступившие в уголках глаз слезы и, уже не заботясь о последствиях, признаю: — Мне просто обидно, что ты даже не захотела попытаться.

Но ты отчего-то совсем не разделяешь моей веселости.

— Я знакома с горечью потери, Фред. Довольно близко знакома и не хочу сталкиваться с этим опять.

— Мы на войне, Гермиона. Никто не знает, что нас ждет впереди. Потерь, может, будет с десяток, а может, и ни одной. Что ж теперь, от всего отказываться? Запретить себе радость? Запретить быть счастливыми? Пусть день, пусть мгновение, но быть! А если ты умрешь завтра, Гермиона? Зачем ты тогда вообще борешься, если ты не веришь ни во что?

— В том и загвоздка, Фред. Я уже не знаю, во что мне верить. Я боюсь, что не смогу смотреть на себя в зеркало, что стану плохим человеком. Злым, отвратительным, жестоким человеком, понимаешь? Я боюсь того, что мне, возможно, придется убить, и не раз. Я знаю, что у меня нет выбора, но не могу не думать о последствиях. Что, если мы будем сплошь состоять из этих воспоминаний? Что, если война убьет в нас все хорошее? Такое не бывает во благо, неважно, нападаешь ты или защищаешься. Чем нам искупить вину перед невинными жертвами? Перед друг другом? Как мне смотреть в глаза матери, чьего ребенка я не спасла? Или в глаза ребенка, по моей ошибке потерявшего мать?

— Это не наша вина.

— Нет, Фред, наша. Мы взяли на себя ответственность вести эту войну, и до тех пор, пока на ней умирают безоружные, это всегда будет наша вина.

Я перестаю узнавать тебя. Несмотря на то, что между нами не более метра, ты словно в сотне миль от меня — холодная, мрачная и застывшая. Все эти годы я смотрел на тебя снизу вверх, возвышал в своих мыслях так, как не следует здоровому человеку, но теперь... теперь ты совсем другая. Я больше не вижу ту Гермиону, до которой мне никак не дотянуться — теперь ты приземленнее, чем когда-либо, теперь ты такая, как я, с той лишь разницей, что у тебя хватает смелости говорить о вещах, от которых я предпочитаю прятаться по углам своей стремительно сереющей жизни.

Я так устал. Если бы ты только знала, Гермиона, как чертовски я устал.

— Я понимаю, о чем ты. Сегодня… когда я узнал, что Джорджа ранили, то первым делом подумал, что должен быть на его месте. Он такой, что бросится на амбразуру ради меня. И я, если надо будет, брошусь ради него. Но мне бы хотелось, чтобы он, чем бы все ни закончилось для нас, остался рядом с ма и па. И с Джин, и с Ронни… И я не прощу себе, если с ними что-то случится, пока я буду рядом. Но я также понимаю, что не смогу успеть везде и сразу, что я не обязан геройствовать, потому что, что бы мы ни говорили, здесь каждый сам за себя. — Именно поэтому я отправляю сомнения в топку и ласково оглаживаю твою хрупкую ладонь, переплетая наши пальцы. — Легко не будет точно, но я знаю, что нам не забыть все хорошее, что было с нами.

Что мне не забыть тебя.

Время словно летит, пока ты смотришь мне прямо в глаза. Сердце ухает, отзывается спазмом где-то под ребрами, пульсирует в висках и рождает прокатывающуюся вдоль позвоночника дрожь. Думается, если бы даже я не хотел быть влюбленным в тебя, я бы все равно не смог сопротивляться.

— Только если к нам не применят Обливиэйт, — вдруг припечатываешь ты, и я, разрываясь между смешком и скорбным стоном, наконец тебя отпускаю.

— Умеешь же ты испортить момент. — Отодвигаюсь подальше и откашливаюсь, надеясь поставить точку в этом разговоре. — Не сдавайся раньше времени, Гермиона. Держись за мысль о светлом будущем, и оно обязательно настанет.

Но тебя же ни на йоту не успокоила эта чушь, да?

— Думаешь, оно у нас будет?

Это «у нас» проводит ножом по моему и без того изодранному сердцу.

— Само собой, — киваю я. — Вы поженитесь с Ронни, нарожаете родителям кучу донельзя разумных кудрявых внуков, ты станешь министром магии, а Рон домохозяином. Вы построите дом где-нибудь поближе к центру, будете каждые выходные проводить в Норе и два раза в год летать в отпуск на острова, где ты сможешь скрыться от навязчивых папарацци и выпить парочку коктейлей в гордом одиночестве в баре элитного отеля, пока Рон инструктирует няню, которую вы обязательно наймете, чтобы хотя бы ночь вашей годовщины посвятить исключительно друг другу.

Ты издаешь нечто между хрюканьем и всхлипом и надменным, едва ли не поучительным, как в твои двенадцать, тоном сообщаешь:

— К твоему сведению, Рон уже долгое время переписывается с Лайзой.

— С кем?

— С Лайзой Турпин, нашей однокурсницей-когтевранкой, — поясняешь с таким выражением, будто эту Лайзу знает вся Англия, не иначе.

— Как это противоречит моим словам?

— Стреляешь холостыми, — легко отражаешь ты, и мне чудится, будто ты болтаешь на каком-то инопланетном языке.

— А?

— Забудь.

— Ну тогда с Крамом, — делаю последнюю попытку, стремясь одновременно и поддеть, и вывести на чистую воду, но ты, как и всегда, оказываешься хитрее — только качаешь головой и уносишь посуду. Мне греет душу эта картина: твой тонкий силуэт на моей родной кухне мог бы стать моей константой, приманкой для моего Патронуса, моей ежедневной молитвой.

— Знаешь, — несмело оборачиваешься, опираясь о мойку согнутыми в локтях руками, — это утро я даже под Обливиэйтом не забуду.

Определенно молитвой. Иначе почему я почти не дышу?

— Я тоже.

Быть может, потому что ты улыбаешься мне ярче тысячи звезд?

— Уж постарайся.

Ты уходишь перед рассветом, оставляя на память внезапный смазанный поцелуй куда-то мне в скулу, что кажется почти нереальным. И тогда, наблюдая сквозь неприкрытое окно, как солнце знакомым узором расплывается по окрестностям, я почти чувствую уверенность, что все будет хорошо.

А если нет, то мы по крайней мере попробуем притвориться.