Наказание (джен)

— За мной, — сухо скомандовал обычно мягкий и ласковый правитель. Министр обреченно вздохнул и последовал за ним. Он уже знал, что заслужил наказание за свою оплошность и мог только гадать, какую именно меру изберет король... Многие считали его бесстрашным; он же сейчас боялся как никогда в жизни. Уже две или три недели его мучили кошмары о наказании от его создателя...

— Ты боишься? — холодно спросил юный божественный король, не оборачиваясь к нему. Он шел по коридору непривычно отрывистым быстрым шагом, и стук его шагов будто отсчитывал последние секунды до неизбежного, — однако эту мысль Алебард поспешил отогнать: ему и без того было не по себе.

— Я вынесу все ради вас, мой господин... — нерешительно выдавил он.

— Вопрос был не об этом, — сурово напомнил юноша. — Боишься или нет?

— Признаться, боюсь, мой повелитель... Но я могу выдержать это, если таков ваш приказ.

— Мой приказ — следовать за мной, не спорить и не сопротивляться... и не задавать лишних вопросов. Вы бываете слишком болтливы, и меня это раздражает.

Дальше они шли молча. В голове у министра беспрестанно вертелась последняя фраза короля... Временами он сам себя раздражал, — но в этом не признался бы вслух даже под пытками. Это было привычным фоном его жизни, одним из тех чувств, что так давно и прочно обосновались в его сердце, что он часто переставал их замечать... Он не мог избавиться от этого раздражения, и потому смирился с ним, убедил себя в том, что чувствует это только он сам, и только потому, что не умеет как следует быть человеком. Получить подтверждение тому, что не он один испытывает это, было больно; вдвойне больно и страшно было услышать это от собственного создателя...

Чем дальше они шли, тем более мрачными, темными и пустынными становились коридоры и тем холоднее было вокруг: в подземелье никогда не топили. Именно этот холод и подсказал Алебарду, что они уже в катакомбах. Лестницы и коридоры он не считал, да и если бы пытался, то наверняка вскоре запутался бы: король будто нарочно вел его какими-то только ему известными ходами, чтобы отрезать все пути к отступлению. Министр не мог поручиться в этом, но от правителя сейчас вполне можно было ожидать и этого. Обычно юноша казался мягким и бесхитростным, хотя и отнюдь не глупым, но теперь его было попросту не узнать... Эта перемена в нем не могла не пугать, а странный молчаливый путь, сопровождаемый только четкими ритмичными щелчками каблуков по каменному полу, казался бесконечной пыткой. Где-то на краю сознания даже зашевелилась мысль о том, что это и есть все наказание: Зонтик просто поводит его час или два по каким-то тайным ходам, ничего не говоря, напугает неизвестностью и ожиданием, заставит мысленно во всем раскаяться, а после вдруг выведет в какое-нибудь знакомое место и холодно заявит что-нибудь вроде: "Пожалуй, довольно. Я полагаю, ты достаточно осознал свою вину, чтобы подобное больше не повторялось?" — и потом все продолжится как ни в чем не бывало... На это хотелось надеяться.

Впрочем, они продолжали петлять, и в один момент Алебард осознал, что едва не касается головой потолка, а коридор вокруг него так узок, что два человека, встретившись в нем, смогли бы разойтись только с большим трудом. Он ни разу не бывал в этой части замка, — и она показалась ему самым холодным и сырым местом на свете. Именно здесь Зонтик, наконец, остановился, вынул из кармана связку ключей и открыл одну из тяжелых дверей, окованных поеденным ржавчиной железом... За дверью министр увидел на первый взгляд ничем не примечательную пустую камеру, коих в темнице было бессчетное множество. Три его широких шага в длину, два в ширину, стены из грубого голубовато-серого камня, сводчатый каменный потолок и каменный же пол, от которого так и тянуло холодом, да еще единственное забранное решеткой сводчатое окошко под самым потолком, единственный источник света и свежего воздуха... В первый миг Алебард подумал, что его собираются попросту запереть в камере на несколько дней. Он был так взволнован и напуган, что смог разглядеть истинную обстановку камеры лишь несколько мгновений спустя... Рассматривать, впрочем, было почти нечего: удивило его в первую очередь то, что в этом каменном мешке не было ни лавки, ни стола, как в тех камерах, где обычно держали заключенных — были только деревянные колодки в центре и какой-то ящик, прикрытый старым мешком, в углу. Все это вызывало недоумение на грани неверия: во всей стране подобные наказания были давно запрещены... Неужели молодой король, такой мягкий, мудрый и милосердный, сам принявший решение о запрете на телесные наказания, готов применить к своему первому приближенному столь варварский метод? Это просто не укладывалось в голове. Министр до последнего не мог в это поверить... И все же юноша холодно приказал:

— Раздевайся. Живо! Мантию, рубашку и все, что под ней, ты должен снять — не вынуждай меня помогать тебе в этом, — с этими словами он запер дверь массивным старым ключом. Теперь путей к отступлению действительно не было... Оставалось только дрожащими, немеющими от холода и страха пальцами расстегивать пуговицы.

— Быстрее! Ты не в своей спальне, складывать нет смысла, — грубо поторопил его король. — Брось на пол и вставай к колодкам.

— Да, мой повелитель... — отозвался Алебард почти робко.

— Немедленно! Или мне еще прибавить тебе линейкой по рукам за нерасторопность? — прикрикнул правитель, видя, что его подчиненный мешкает. На этот раз отвечать он не решился.

Чтобы встать к колодкам, ему пришлось согнуться едва ли не под прямым углом, но Зонтик этого будто и вовсе не заметил. Он окинул своего приближенного пристальным взглядом и, казалось, остался довольным. Во всяком случае, по его бледному изящному лицу, из которого словно в момент ушла вся мягкость, скользнула холодная улыбка... От нее веяло чем-то зловещим. Она напугала пленника куда сильнее, чем возможная ярость — к последнему он хотя бы был готов и мог понять. Сейчас же, с этой странной улыбкой и явственно читаемым во взгляде гневом, юноша казался почти сумасшедшим, и оттого еще более опасным.

— Знаешь, что я видел в тюрьме, где держат узников веры? — вкрадчиво, но холодно спросил он.

— Я также видел там вопиющее злоупотребление полномочиями... — робко начал министр, следя взглядом за своим повелителем.

— Прибереги красноречие для речей, — ты должен будешь еще объясниться перед народом! Знаешь ли ты, о чем я говорю сейчас? Ты должен знать это.

— Я не могу угадать ваши мысли, мой господин... Я видел, что заключенных морили голодом, били, месяцами не выпускали на улицу, что камеры были переполнены, что особенно неугодных держали в подземельях в камерах без окон, что некоторые надсмотрщики устраивали самосуд, списывая жертвы на смерти от естественных причин... Что именно вы имели в виду?

— Снова много болтаешь... А ведь твой голос далек от приятного. Неужели ты сам этого не замечаешь? Тебе следует говорить не обо всем в целом, а о частностях. Знаешь, что я увидел и услышал там, как только очнулся в этой трижды проклятой камере? Я видел, что прямо напротив лидера сопротивления заковали в колодки и секут! Я видел это отчетливо через окошко в двери камеры и мог слышать каждый звук, так что даже не заикайся о том, что мне это могло показаться... Чем ты можешь это объяснить?

— Вы... вы видели нечто ужасное. Это отвратительное, бесчеловечное наказание даже для такой личности. Это было недопустимо, они не имели никакого права делать это!

— Может быть, ты так заговорил только потому, что сам оказался в его положении?

— Уверяю вас, мой повелитель, это не так! Я искренне считаю такие наказания излишне жестокими... В конце концов, я же их и запретил одним из первых указов! — торопливо начал министр. Голос его дрожал не то от страха, не то возмущения; в нем не осталось ни следа от прежних уверенности и превосходства. Сейчас грозный Старший Брат был загнан и пойман, и прав у него было не больше, чем у несчастного лидера сопротивления. Королю это явно нравилось: он даже погладил закованного чиновника по бледному плечу своей ледяной рукой — под его ладонью и без того дрожащее тонкое тело тут же напряглось и вздрогнуло.

— И почему же ты тогда не следил за своими личными прихвостнями, чтобы они этого не делали? — насмешливо спросил юноша, заглядывая прямо в его бледное, худое и острое лицо. Глаза Алебард закрыл: встретиться взглядом с повелителем в такой момент было бы невыносимо. Зонтику, впрочем, это было и не нужно — все и без того читалось на лице, и увиденное ему также понравилось. Он рассмеялся и почти нежно потрепал пленника по голове, как треплют обычно собак.

— Вижу, ты молчишь... Почему? Нечего сказать?

— Нечего, мой господин, — безвольный вздох.

— Тогда приступим к сути. Я ведь не хотел бы применять таких мер... Но выбора ты мне не оставил. Я устал от твоих ошибок, провалов и сомнительных решений, и потому другого выхода не вижу. Я лично приговариваю тебя к пятнадцати ударам кнута, — и пусть это будет последнее подобное наказание за всю историю Зонтопии! — непривычно торжественно объявил король, открыв, наконец, ящик. В нем, очевидно, хранились орудия наказания, но этого министр увидеть не мог: он был прикован спиной к окну и ящику; зато он мог отчетливо слышать, как юноша роется там и достает что-то с самого дна.

Во времена, когда телесные наказания были разрешены, кнут считался самым суровым, — и все же правитель проявил некоторое милосердие. Тогда секли на площади прилюдно, с оглашением всех прегрешений наказанного... Этого Алебард просто не смог бы вынести. Кроме того, пятнадцать ударов считались еще не самым жестоким наказанием. Далеко не старый и весьма крепкий приближенный короля смог бы выдержать и вдвое, а то и втрое больше... Во всяком случае, этим он себя успокаивал. Правитель же тем временем будто нарочно медлил, разматывал и сматывал кнут, ходил по камере кругами, бросая строгие взгляды на подчиненного, мрачно ему улыбался... Длилось это всего несколько секунд, однако они сейчас казались вечностью.

Наконец, юноша решил приступить к самому наказанию. Первый удар, вероятно, был, по его мнению, слабым, но и он оставил на теле заметный след... Пленник чувствовал, как по спине течет кровь, как кожа расходится под каждым ударом, как кнут вновь и вновь обрушивался на него, и ему казалось, будто это никогда не закончится. Боль он еще мог выдержать, но вот унижение, осознание, что он всецело во власти взбешенного божественного короля, чувство вины и смутную мысль, что после этого между ними ничего уже не будет по-прежнему... Он был бы готов даже умереть, чтобы избавиться от этого.

...Он проснулся от собственного крика. Ему казалось, что все, что с ним случилось, было явью, что это произошло всего час или два назад, но вокруг почему-то было темно. Кроме того, юный король сидел рядом с ним — такой же ласковый и кроткий, как прежде, и чем-то взволнованный.

— Я... долго был без сознания, мой повелитель? — растерянно спросил министр, взглянув на него. Это, разумеется, было некоторой дерзостью, и в другой момент он едва ли позволил бы себе подобное, но сейчас спросить было больше некого. Впрочем, правитель обычно и не возражал против таких вольностей...

— Без сознания? Ты просто спал... А тебя все еще мучают кошмары о наказании, не так ли? — мягко спросил Зонтик. — У меня и в мыслях нет поступать с тобой жестоко. Ты делаешь все, чтобы загладить вину, а твоя работа очень тяжела... Тебе станет легче, если ты поговоришь с одним из тех, перед кем провинился? Я думаю, он тебя простит, как и его лучший друг, который просто рад тому, что добился справедливости.

— Вы... вы бесконечно добры ко мне, мой господин! — прошептал Алебард, стирая невольную слезу. Вместо ответа его крепко обняли, и на этот раз руки Зонтика были теплыми.

Примечания:

Такой вот сумбурный отрывок с возможным заделом на продолжение вышел... Тут должно было быть чуть больше психологии, но если бы я в это углубился, то сорвался бы на подробную проработку своих травм. Как вам то, что вышло?