In vino veritas (джен)

Так пляши же под дудочку смерти

Белым вихрем золы от костров;

Люди добрые, верьте — не верьте,

Это бал живых мертвецов.

© Сны саламандры

— Боже, господь, упаси грешную душу! Так чем же всё закончилось? Нашли его?

— Нашли! Только без головы, — жизнерадостно рассказывает Аластор, положив лодыжку на колено и поведя носком ботинка, — так что теперь, скорее всего, губернатор пьёт вино из черепа.

— А нечего было лезть, — хихикает Мимзи, медля приложиться к фляжке: сегодня она впервые посетила пиршество после Жатвы, — больше из-за любопытства, чем из-за голода, — но почти ни к чему не притронулась и даже не попробовала абсент с пряностями. — Говорят, из поместья Осе ещё никто по своей воле не вышел.

— Может, он сам в своём поместье теряется, м-м? Оттого-то его и не видать.

Мимзи хихикает ещё громче, хлопнув его по плечу, и с завистью смотрит на тех, у кого до сих пор есть силы танцевать.

— Больше не пригласишь меня, да?

— Нет уж, благодарствую, — отказывается Аластор, плеснув себе ещё глоток, — у меня поясница болит.

— Стареешь, — поддевает Мимзи.

— О, умоляю! Я моложе вас на восемь лет, леди!

— Может, кого-то ждёшь? Кто же она, эта счастливица?

Рози ведёт в танце с Лемехом, — демон принарядился к пиру по случаю окончания Жатвы и надел рубашку с кружевами, а Рози — новые сапоги. Обычно они обсуждают, каков будет урожай и стоит ли торговать костью с центральным Дитом, вот только на этот раз всё сводится к ругани: Лемех — богач, обладатель двух жён и многочисленного потомства, но его род недостаточно высок, чтобы перечить, и всё же он настаивает «а вот я на вашем-то месте, госпожа Рейзел», и Рози отталкивает его, показав, что не намерена ни спорить, ни танцевать.

— О-ой. Губернаторша-то не в духе, — снова хлопает его по плечу Мимзи и убегает к кучке грешников, спорящих о чём-то на балканском наречии.

— Рози, — подчёркнуто-чинно кивает Аластор, сразу же забыв о гостье.

— Аластор, — воркует Рози, — напиваешься?

Аластор поднимает сжатую в когтях чашу, третью по счёту: расскажи ему кто-нибудь тогда, в годы Депрессии и сухого закона, что он будет пить алкоголь на забродившем мясе, — и Аластор бы оценил это как хорошую шутку… возможно, перед тем, как согласился бы, что бог то ли отвернулся от мира, то ли посмеялся, — в который раз! — но кто ж теперь скажет?

— Лемеха ругай, не меня.

— Не тебя? Ты уже с несколькими женщинами танцевал, я видела, только не со мной, — выговаривает ему Рози, ткнув пальцем чуть пониже ворота рубашки, — и до Жатвы целый год не приходил в гости. Мне с Лемехом пришлось пойти, а ведь он хромает после того, как сломал бедро!

Рози сыта после трапезы, слегка пьяна и взбудоражена руганью: она быстро пьянеет, ей достаточно стакана, — и на её щеках проступает румянец, — печать выцвело-красного с чёрным платья. Красный Рози к лицу, — Аластор смотрит на неё чуть дольше, чем следовало бы, и залпом выпивает до дна.

— Рози, ты шумишь, на тебя смотрят.

— Может, выцарапаем им глаза?

— По-твоему, Сьюзан позволит? — любезно улыбается Аластор лишь ртом, развернув уши, и вдыхает запах потёртого вельвета и лисьих шкур.

— Ну-ка, только тронь меня, янки! — кричит Сьюзан, отбирая кусок вяленого мяса у робкого Джудо.

— Не янки, попрошу, — поднимает Аластор обе руки: разжатые, когтистые и чёрные, — и обнажает клыки до дёсен, — а дикси.

С каждой Жатвой в городе каннибалов всё меньше верят в то, что Сьюзан, — сварливая, костлявая, вечно чем-то раздражённая ирландка, — лишится рассудка столь же легко, сколь она пережила во время картофельного голода детей и мужа: благоверный бил её, и Сьюзан даже не пытается вспомнить его имя. «Да, я заколола эту пьяную свинью, этого треклятого лентяя, — гордо признаёт старуха, зажав в зубах прокуренную трубку, — сожрала ли?.. ну и дурак же ты! Разве такие мужчины на что-то другое годны?»

— Э, Рози, — без обиняков говорит Сьюзан, глядя сверху вниз, и вынимает трубку изо рта, чтобы закусить курево вялениной, — надеюсь, у этого дикси всё под стать его плечам?

— О-о, не сомневайтесь, бабушка, — чрезмерно-учтиво поёт Рози, взяв её под руки, — любая была бы рада… позвольте, я вас к женщинам обратно сопровожу?

— Ишь! Я не слепа, поди… прочь от меня!

Сьюзан вздрагивает: Рози так сжимает запястья когтями, что на коже остаются багровые следы, — вырывается и делает вид, будто хочет замахнуться палкой, а затем, плюнув под ноги, хромает дальше.

— Рози, Рози, дорогая моя жена, — укоряет Аластор, подперев пальцем подбородок, — зачем было её пугать?

— Потому что она напугала Джудо и младших, — напоминает Рози: она садится рядом, бедром к бедру, и от неё пахнет потрохами и лилиями. — И потому что попросила, чтоб ты её не трогал.

— Верно, о тебе-то речи не шло.

— Я здесь главная, так что поступаю с грешниками как хочу, — с довольным видом соглашается Рози, ложится головой на его плечо и смотрит, как горожане веселятся под волынку Маттая. — Как тебе музыка? Нравится? Маттай инструмент сделал, хочет научиться играть по-шотландски.

— Слышу, — оценивает Аластор и морщится, когда музыкант фальшивит на костяной трубке, зажав мешок под мышкой. — Гм-м… Рози, право! — я бы предпочёл джаз.

Рози тычет его под рёбра, прямо в поясной корсет:

— Так плохо играет, да?

— Я об этом не говорил, — учтиво уходит Аластор от ответа.

— Негодяй. Нарочно всегда пляшешь вокруг да около?

— Рози, дорогая, ты прямолинейнее, чем удар топором по шее. Должен же кто-то тебя уравновешивать.

«А чего ты плачешь-то? Хребет ему разруби, он и успокоится, — искренне удивляется Рози, когда очередная горожанка, — местная ли, смертная ли, — жалуется на сожителя. — Хочешь, свой топор одолжу?»

Народ Рози, — свой, хищный и по-своему милостивый, и грешный, некогда смертный, никому больше не нужный, — сливается воедино в гуляньи, разделяя меж собой рога, глаза, бледные руки, сломанные и в очередной раз прорезавшиеся зубы: Аластор поначалу разглядывает их, — но вскоре это зрелище начинает утомлять, и Аластор ловит себя на том, что поправляет Рози выбившиеся из-под шляпы волосы.

— Рози.

— Да-а?

— Ты всегда была такая?

— Какая? — не без любопытства уточняет Рози, сплетя под щекой пальцы. — Это ты про мои навыки дипломатии?

— Нет-нет, уверен, в дипломатии ты неизменно великолепна, — не удерживается Аластор, — но я не об этом. Какой ты была, когда впервые кого-то сожрала?

Рози хмурит брови, — угольно-чёрные, под стать цепким глазам без намёка на белки, — но тут же, оживившись, прыскает смехом:

— Видел бы ты! Этот мужлан думал, что сильнее, а я выгрызла ему язык.

— А до того? У тебя уже тогда была седина, при таких-то бровях?

— Зачем ты вообще спрашиваешь? — искренне удивляется Рози. — Детёнышем была, как и ты. У меня и плоть есть, и кровь, и зубы.

— А, ну в зубах-то я не сомневаюсь!

Рози вгрызается в его ухо, вонзив в хрящ двойной набор клыков, — Рози всего лишь кусает и лижет, но Аластор ощущает дрожь от загривка до крестца, — видимо, он всё-таки тоже пьян: разве его уши и шея прежде были настолько чувствительны?

— Аластор.

— М-м?

— Зачем ты держишь меня за руку?

— Позвать на чарльстон собираюсь, — отвечает Аластор, дёрнув ухом, — левым, которое Рози только что прикусила, — сцепляет её пальцы со своими, встряхивает и встаёт, потянув Рози за запястье. — Хочешь со мной потанцевать?

— Да, — с довольным видом кивает та, придерживая юбки, и вскрикивает, когда Аластор бесстыже-бесцеремонно тащит её на себя. — Аластор, ты как дитя малое!

— Сама ведь захотела молодого, — оскаливается Аластор и щёлкает двумя пальцами, высвобождая джаз сквозь пелену энтропии.

Маттай закатывает глаза: он равнодушен к музыке моложе девятнадцатого века, — но всё-таки подхватывает песнь американского Юга.

Аластор завлекает Рози за собой в чарльстон, позволяя пиру во время чумы пожрать их обоих с потрохами: двойные юбки захлёстывают её сапоги на шнуровке, и Рози поначалу старательно подражает Аластору, но не поспевает, смеётся, берёт под локти, — крепко, но совсем не так, как она сжимала запястья старой Сьюзан, — и ведёт его под дерево.

— Поцелуемся? — предлагает Аластор без какой-либо толики серьёзности.

— Нет, — отвечает Рози и вновь кусает его за ушной хрящ, вцепившись когтями в крикливо-красный пиджак поверх выпирающих лопаток.