Дверь (джен)

Белая Церковь встретила Татьяну тёплым тихим дождём и медовым запахом цветущих лип. В городе своего детства она оказалась почти случайно — приехала в командировку.

Всё началось с телефонного звонка.

— Лексанна, — прогудел в трубке голос шефа, — иди на ковёр!

По неписаным правилам, существующим в их газете, это значило, что главный редактор в хорошем настроении. Вот если бы сказал: «Татьяна Александровна, зайдите ко мне», тогда — туши свет…

В кабинете у шефа было полутемно и прохладно — сумасшедшее солнце не пробивалось сквозь опущенные жалюзи и работающий кондиционер. Занятый телефонным разговором, шеф махнул Татьяне рукой: садись, мол.

— Что у нас там по Лещенко? — спросил главный, положив трубку.

— Почти всё готово, — она пожала плечами.

Газета готовила большой материал к юбилею местного художника.

— Он ведь из Белой Церкви родом, — шеф снял очки, покрутил их и снова нацепил на нос, — вот что, Лексанна: съезди-ка ты туда, поройся в музее, поговори с краеведами. Может, раскопаешь что-нибудь насчёт семьи интересное.

Сказать по правде, посылать на такое задание заместителя главного редактора не было никакой необходимости. Все нужные сведения можно без труда отыскать в интернете, в крайнем случае — отправить в Белую Церковь кого-нибудь из корреспондентов. Но, кажется, шеф чувствовал себя виноватым. Несколько месяцев назад он неожиданно для всех взял отпуск и поехал отдыхать в Испанию. За себя оставил Татьяну, и она на собственной шкуре сполна испытала сомнительные прелести начальственной должности. Все проблемы газеты — тиражи, финансы, подписка, судебные разборки с местным депутатом, который бог весть почему усмотрел оскорбление своих чести и достоинства в какой-то заметке, плюс повседневная газетная обыденность — всё это свалилось на Татьянины плечи. Конечно, и.о. главного она оставалась не впервые. Просто в этот раз получилось как-то особенно противно. И теперь шеф явно пытался успокоить грызущую его совесть, ибо работу он предлагал — не бей лежачего. Самое то, чтобы передохнуть и отвлечься.

С заданием Татьяна разобралась быстро. Выяснилось, что среди предков художника были известные богомазы, и в краеведческом музее хранилось несколько икон, написанных прадедом Лещенко. Симпатичная девушка-экскурсовод с удовольствием рассказывала Татьяне о земляке, прославившемся далеко от родных мест.

— Говорят, что автор икон, прадед Николая Степановича, однажды поспорил с палехскими живописцами, что сможет сделать шкатулку лучше, чем любой из них, — поведала девушка, — и сделал. Сюжет для росписи мастер выбрал необычный — пейзаж с белым единорогом. Будто бы палешане эту шкатулку смотрели. И самые знаменитые тамошние художники признали себя побеждёнными. Но куда она потом делась, и была ли вообще — никто не знает. Скорее всего, это просто семейная легенда.

«Интересно-то как! Буду писать статью — обязательно упомяну», подумала Татьяна.

А последние три дня она оставила для плотного знакомства со старым городом. Белая Церковь необыкновенно хороша, но ностальгической грусти она у Татьяны не вызвала. Ей было около пяти лет, когда они уехали отсюда, и более-менее отчётливо она помнила только парк Александрию да Гаёк — военный городок, где они жили. Тем интереснее было побродить по тихим улицам окраин, романтическим парковым аллеям, забраться на Замковую гору, посмотреть на старинную Микильскую церковь…

Гаёк она приберегла напоследок. Хотелось узнать, стоит ли ещё их дом, и — в глубине души — цела ли дверь. Дверь эта составляла жгучую тайну Татьяниного детства. Располагалась она в торцовой стене коридора, была крест-накрест забита досками и куда вела — неизвестно. Много лет спустя Татьяна сообразила, куда, но тогда ей казалось, что за ней располагается нечто совершенно волшебное. Тем более, что сказку про Золотой ключик она уже знала. Ну, пусть не кукольный театр, а что-нибудь другое, но не может же это быть просто ход в соседний подъезд! Иначе зачем бы такая дверь?

Странно, но на улице Червоноармейской — или как она теперь называется — всё осталось по-прежнему. Обширный пустырь, заросший гусиной травой. Два двухэтажных барака, разделённых не то глубокой канавой, не то мелким оврагом. Возле бараков — палисаднички с пионами, вишней и абрикосовыми деревцами.

И коридор был тот же самый, длинный и тёмный, как кишка, и из пяти лампочек на потолке горели две. И дверь — вот она. Ей явно пользовались: отодрали доски, покрасили, прикрутили круглую стеклянную ручку. Задохнувшись, Татьяна взялась за неё и осторожно потянула…

Там тоже был коридор. Такой же тёмный и длинный, с пятью лампочками на потолке. Только горели другие две. Под ногой чуть скрипнул стёртый порожек. Из-за тюлевой занавески, закрывавшей проход в чью-то комнату, вылез небритый тип, одетый в спортивные штаны, заляпанные побелкой, и позеленевший крестик на верёвочном гайтане. Тип окинул Татьяну заинтересованным взглядом и спросил:

— Слышь, подруга… Закурить есть? А то со вчера без курева, уши пухнут.

— Не курю, — ответила Татьяна, и, повернувшись к типу спиной, двинулась к выходу. Исследовать то, что находилось за заветной дверью, сразу расхотелось.

Она тащилась обратно нога за ногу и думала о том, что надо быть последней дурой, чтобы устраивать такие сентиментальные путешествия в детство. Что, не знала, что ли, чем кончится? Знала. Ну и зачем? Балда троекуровская…

Занятая невесёлыми мыслями, она не почувствовала мгновенного сквозняка, пролетевшего по коридору. Не услышала, как позади неё хлопнула о стену распахнувшаяся дверь. Не оглянулась, чтобы увидеть за спиной рассветный костёр в полнеба, беспредельность цветущей степи и лунно-белого единорога, недоумённо и печально смотревшего ей вслед.