На троих (джен)

Осеннее равноденствие — Осенины — домовой Ерофей справлял в этом году в компании старого друга, лешего Лёхи. Ради праздника лешак расстарался: на столе красовалась миска с отварной картошкой, другая с квашеной капустой, ещё одна — с мочёными яблоками. Свежие яблоки и орехи тоже присутствовали — как же в лесу без орехов...А посередине высилась главная деталь — здоровенная бутыль, полная прозрачной, золотисто-соломенной жидкости. Самогон был предметом особой Лёхиной гордости. Гнал он его из ягод голубики, очищал, процеживая через берёзовый уголь, настаивал на тридцати трёх тайных травах и угощал только очень близких друзей.

— Погоди разливать, — Ерофей остановил взявшегося за бутылку лешака, — сейчас ещё гости подойдут.

И точно. На крыльце кто-то завозился и громко постучал.

-Заходи, открыто! — откликнулся Лёха.

В сенях грохнуло — пришелец, похоже врезался в лавку — а потом дверь распахнулась, и в горницу, едва не снеся лбом притолоку, ввалился гость, средних лет мужик. Высоченный и мокрый, как мышь. Мужик ошалело оглядывался, не замечая, что льёт с него в три ручья.

-Заходи, мил человек, заходи, — окликнул Ерофей, — не стой на пороге. Тебя зовут-то как?

-Б-беккетт, — стуча зубами, ответил гость.

-Не из нашенских, стало быть, — отметил домовой.

— Пиндос, — вполголоса заметил Лёха, вложив в слово всё своё презрение к пиндосской породе.

— Цыц, невежа! — строго одёрнул его Ерофей, — не видишь — человек из Реки выбрался. Лучше дров подбрось в печку, да сухую рубаху ему найди.

Через некоторое время Беккетт, переодетый в длинную полотняную рубаху и решительно ничего не соображающий, сидел за столом. Гранёный стакан, налитый всклень и выпитый одним духом, вывел его из прострации.

-Кто-нибудь может сказать, куда я попал? — спросил он.

-На остров Буян, — ответил лешак и закинул целиком в рот мочёное яблоко, — ты ешь давай, не стесняйся.

Беккетт и не стеснялся, наворачивая картошку так, что за ушами трещало. Помотавшись по белу свету, в географии он разбирался неплохо.Но такого острова в известной ему географии не числилось.

-Это где же такой?

-Между Явью и Навью. Проще сказать — между этим светом и тем.

-Так... — Беккетт поставил недопитый стакан на стол, — это что ж выходит? Я умер, что ли?

— Неа, — махнул рукой домовой, — если Река тебя на берег вынесла, значит, твой час ещё не пришёл. Оклемаешься.

-Ни фига себе, — и Беккетт задумчиво допил самогон, — значит, тело там, а душа здесь? Так получается?

-Примерно.

-Ни фига себе, — повторил Беккетт.

Тело, значит, валяется на окраине проклятого всеми богами Дамаска, а...

Лёха понимающе прищурился.

-Душа-то как, самогоночку принимает?

Гость прислушался к ощущениям.

-Принимает.

-Ну, тогда вздрогнули! — и лешак разлил алкоголь по стаканам, — С праздником!

И внезапно стало решительно наплевать, где душа и что с телом. Компания подобралась отличная, самогон под картошку и кислую капусту шёл замечательно, и жизнь была прекрасна. Не хватало только музыки, и она не замедлила.

-Когда б имел златые горы

И реки, полные вина, — хриплым басом завёл Лёха.

-Всё отдал бы за ласки, взоры,

Чтоб ты владела мной одна, — поддержал дребезжащим тенорком Ерофей.

Беккетт подпевал. Не зная слов, он нёс какую-то чушь, абы в строку укладывалась, но на это никто не обращал внимания. Состояние «хорошо сидим» придирчивости не предполагает.

-Лёха, — язык у Беккетта заплетался, — когда помру, возьмёшь меня к себе? Учеником. Или подмастерьем — как там у вас, леших, называется?..

-Возьму, чего ж не взять, — гудел Лёха.

Когда всё было выпито и съедено, компания расползлась спать. Лёха улёгся на лавке у окна, Ерофей устроился на лежанке, а Беккетта, как гостя, определили на печку. Он лежал на медвежьей шкуре и думал о том, что никогда в жизни, даже в детстве, ему не было так тепло, так безмятежно и уютно. Может, правда, ну её к чертям, эту жизнь, эту войну? Остаться здесь, стать духом — хранителем леса. Бродить по острову Буяну, разговаривать со зверями и птицами, пить с Лёхой самогон...

-Беккетт! Эй, Беккетт! — его трясли и хлопали по щекам, — живой, зараза!

Он открыл глаза, увидел знакомые, осточертевшие до оскомины рожи и вздохнул. Видно, его срок не вышел. А жаль...