Не в одиночку  (джен)

Пятый стар. Он видит достаточно, и в то же время — всегда мало. В его целях: семья, мир, будущее, — и что же дальше?

Они остаются людьми без всего. И даже это — приемлемый и удовлетворяющий финал. Пятый рассматривает подростковые кисти рук, как делает нечасто, но всегда будто украдкой.

Нет ничего более правильного, чтобы быть в семье гласом разума, оплотом контролируемого насилия и сборником житейской мудрости, одна из которых: предусмотри все. (Именно эта мудрость иногда его подводит). Можно ли назвать его лидером? Чаще да. Даже по праву старшего.

У него нет времени повзрослеть в той степени, в которой взрослеют другие люди — обычные люди. В его презрении к ним есть и нота зависти. Пятый проводит жизни — каждая временная линия может считаться за жизнь — в гонке на выживание. Не то чтобы он этим недоволен…

Реджинальд — человек (не человек), вбивавший в них мысль: «вы должны быть спасителями», — пробрался в голову даже ему. Несложно понять, что быть спасителями — это быть смертниками. Пятый привыкает только к части этого убеждения и умереть не стремится. Ваня не привыкает ни к какой из этих частей.

Но и она не взрослеет. Ей тридцать. Она состригает тяжелые густые волосы, прячется в слой подросткового желания быть не такой, кутается в самозабвенную жалость, в серость одежды и в серость окружения. Сложно ее винить. Все они, все семеро, имеют не одну трещину.

Разница в том, что трещины Вани все время норовит заполнить апокалипсис.

Она даст концу света отмашку, если что-то пойдет не так. Пятый предпочитает брать за аргумент именно это. Поэтому он ищет и находит ее, но никогда не отбрасывает возможность ее убийства.

Чтобы справиться с внутренним конфликтом — Ваня ведь семья, но иногда ее смерть решит часть проблемы — Пятый предпринимает некоторые действия на протяжении месячной бесконечной гонки. Он не старший брат мечты. Он объясняет ей, погрязшей в страхе и отчаянии от попыток вернуться в прошлое, что такое быть одиноким супергероем. Поздний разговор, но, к его удовлетворению, это срабатывает.

Ваня приводит к апокалипсису дважды. (Ее льдисто-белые глаза снятся Пятому, стоит только расслабиться и решить, что больше спасением мира он не занимается). Ваня получает от этого не уверенность, а бесконечную жалость к себе. (Пятому хочется ее потрясти). Ваня пытается, но жизнь вне семьи ломает ее так, что в гитаре она становится седьмой лопнувшей струной. (Пятому горько думать о его причастности).

Она может стать, как Пятый, но предпочитает бояться. Только изредка она проклевывает себе путь из серой скорлупы: поставить на место Первого Спэрроу, а до этого сообразить план для возвращения в прошлое, изредка выступать в роли лидера, выкинуть фокус с Харланом, ударить Эллисон во второй раз…

Он старый человек, а начал стареть уже в подростковом возрасте. Ваня — вечный подросток, застрявший за столом, где ей не было места, даже если сейчас она сама приносит себе стул. Пятый присматривает за ней (не) только поэтому.

Его телу ублюдски четырнадцать. И когда Ваня замкнуто смотрит на него карими и затравленными глазами, Пятый хочет поступить так, как требует его психологический возраст: усадить Ваню рядом и напомнить, что мир вокруг не рушится. Больше нет. Так что имеет смысл посмотреть в будущее, даже если в прошлом осталось все, чего ты мог желать.

Подростком Пять самолюбив, заносчив и умен. Это остается и по сей день. Он не собирается меняться и делать вид, что не умеет препарировать словом и вскрывать взглядом — это не его. Что еще не его: обнимать и укачивать, подтыкать одеяло, гладить по голове, убеждать, что жизнь дальше будет лучше и подсовывать сладкое, — даже если именно это Ване и нужно.

Ваня смотрит в пустоту, с гладкой короткой челкой, с ранними морщинами у рта и с до сих пор угловатой фигурой. Она кажется маленькой, почти сливающейся с тенями, усталой и хрупкой.

Пятый садится рядом с ней, расставляет ноги, протягивает фляжку. Тело ноет. В голове многое должно уложиться, а часть этого стоит рассмотреть очень внимательно, а уже потом надеяться на хороший прогноз. Чему Пятый и учится, так это тому, что не бывает слишком просто. Не с его семьей. Тут, наверняка, что-нибудь снова пойдет не так.

— Как теперь? — спрашивает Ваня тихо и бессильно, разглядывая руки и не обращая внимания на его жест. — Пятый, у нас даже сил нет! Я… я все помню, всех помню! Но иногда, сейчас, не хочется…

Они сидят в саду отеля на траве, и Ваня не роняет слезы, застывшие на карей радужке смолой. Ваня не плачет, не кричит, не озирается и не бежит искать хоть кого-то, как Эллисон. Эллисон имеет надежду, а Ваня знает, что ее любимые люди мертвы.

— Ты не можешь не помнить, — он кладет руку (будто и не отрубленную пару часов назад) ей между лопаток, на дугу позвоночника. — Ты хотела быть собой, так и будь. Новая жизнь. Никаких случайных убийств, разрушения Луны, федералов… Что тебе не нравится?

Что я одна, скорее всего хочет сказать Ваня, но так и не говорит.

Она вырастает одна среди целой группы, с этим живет, с этим справляется, но от этого и медленно сжимается, как черная дыра. Попав в семью, Ваня отогревается, но ненамного. Сейчас семья расходится в разные стороны, собираясь начать новую жизнь. Ваня в их жизнь не входит.

Пятый, водя пальцами по ее спине, думает, насколько хрупкой может быть девушка, разрушившая мир дважды.

Ваня затравленно смотрит на него карими глазами, повернув голову, неловко дёргает краем губ, заставляя изломиться морщинку. Она ждет, пока он поступит так же, как и остальные: шагнет на серую дорожку, ведущую к выходу, стряхнет с себя пыль их связи и оставит ее одну — решать, бояться, замирать.

Быть первой скрипкой Ваня учится, но где-то ей предстоит научиться только ходить.

Пятый не хочет апокалипсиса, устает бороться и ждать подвоха, замирает посреди времени константой. Он видит свою смерть, и это действует на него сильнее, чем все думают.

— Их не осталось, — тихо, едва ли не шорохом, отвечает Ваня и опускает взгляд.

Пятый любит по-своему. Ему сложно вдаваться в такие мелочи, как глубина человеческих взаимоотношений, нет времени, никогда нет.

Ваня сидит рядом потухающая и сворачивающаяся в черную дыру.

Пятый, обняв ее за плечи, кладет короткостриженую голову себе на узкое подростковое плечо.

— Тебе не проще, — глухо и сожалеюще говорит она, накрывает его ладонь, так и оставшуюся на плече, своей.

— Проще не станет, — отвечает Пять и гладит ее, сжимает пальцы. — Идем. Новый мир? Посмотрим, насколько он к нам готов.

Пятый чувствует, как стержень в ней сгущается и из хрящей становится костью. Почти все из них способны действовать в одиночку. Но именно Ваню не стоит оставлять одну надолго.

Она кивает, но особенной мотивации встать у нее нет. Пятый — старый и едва ли не смертельно уставший человек. Но кто-то же должен присмотреть за так и не выросшим подростком?

Ваня принимает протянутую ладонь и не без усилий выпрямляется. Сейчас ей хочется найти безопасное место и зализывать душевные раны примерно вечность. Пятый решает, что может потратить эту вечность на отдых. Потом, конечно, что-нибудь случится, но Ваня не останется с этим одна.

Пятый покрепче сжимает ее ладонь, будто все еще может протащить за собой сквозь время и пространство. Они уходят неспешно.

Мир подождет и однажды либо вздрогнет, либо останется довольным тем, что Ваня будет под присмотром. В любом из случаев, мир будет благодарен Пятому за то, что тот не оставит все на самотёк.