| Mercy | Noblesse

Окно распахнуто до предела, но дышать все равно тяжело. Блики и тени шепчутся снаружи, не давая отвлечься и уснуть. По небу, подсвеченные тусклой луной, бегут облака. В полусне кажется, что кровать тоже плывет среди грязных, спутанных туч. М-21 не боится кошмаров. Раны слишком свежи, память — слишком болезненна. Стоит взять воспоминание в руки — обязательно порежешься осколками, которые распадаются у тебя в руках. Но он привык к боли. Разве можно хоть от чего-то ее не испытывать? Так он думал, пока все не изменилось. И он научится жить, аккуратно переставляя эти воспоминания. Собранные по крупицам, но плохо склеенные, они все же перестанут его ранить, когда он отпустит прошлое. Но теперь он начал бояться будущего.

Раньше М-21 не смел думать о нем. В этом не было смысла. Все подопытные мечтали о будущем, когда они будут свободны и обретут свою силу или же научатся ее контролировать. И он тоже мечтал, но не верил до конца, что сможет преодолеть все. Пределом его мечтаний было погибнуть, как герою. Сначала он сражался за себя, потом — за своих друзей. И выжил. Вот в чем была главная неувязка. Так не должно было случиться.

Он желал истребить Союз, но не ожидал, что переживет его. Теперь он мог отпустить свое прошлое. Да, он не узнал своего имени, как и не сдержал данного товарищам слова. В Союзе больше не осталось старейшин. Там больше не осталось личных врагов М-21. И данных… тех, что могли бы ему хоть как-то пригодиться. Если бы Франкенштейн узнал хоть что-то, он бы сообщил. М-21 твердо обозначил свои требования. Но Франкенштейн не нашел ничего, что могло бы вернуть М-21 прошлое. Ему было некуда возвращаться, как и некуда идти.

Рутина нарушилась. Казалось бы, после невероятной победы они могли расслабиться, перестать прислушиваться к каждому шороху, забыть о своих боевых трансформациях. Жить начали бы, как нормальные люди. Ведь внешне для этого у них есть все: дом, работа, коллеги, семья… во всяком случае, ее подобие. Нет только одного: понимания. Как жить? О чем мечтать, к чему стремиться? Из них восьмерых только пара человек знала, чего хочет. Благородным пришлось вернуться в Лукедонию. Регису и Сейре хотелось не этого, но Лорд не оставила им выбора, а Раэль последовал за Сейрой еще до того, как аналогичный приказ успели довести до его сведения. Возможно, ему тоже было жаль покидать мир людей, но теперь Сейра смотрела на него уже не так, как раньше. Он мог бы, наверное, надеяться, что из-за смены обстановки этот взгляд не изменится. Рейзел-ним продолжал ходить в школу, проводя все возможное время с детьми. Он выглядел лучше с каждым днем, и все же М-21, уже присмотревшийся к Ноблесс, угадывал смутное, едва заметное недоумение. Как будто Рейзел и сам не понимал, как позволил себе жить именно этой жизнью. Да, равновесие в мире было восстановлено, но… Насколько М-21 понял, Ноблесс никогда не бывает свободен. Рей занимал это полюбившееся ему место лишь временно, а где-то далеко его ожидало старинное поместье, куда рано или поздно придется вернуться.

Сам М-21 и Такео по большей части болтались по дому без дела. На работе их теперь заваливал поручениями Тао, которому деятельности было не занимать. Но дома Тао, хоть и был оставлен за главного, командовать опасался… ждал распоряжений Франкенштейна. А ученого видеть доводилось редко. Он много разъезжал по стране, а часто ему приходилось даже улетать в другие, чтобы проверить иностранные подразделения. Когда он был дома, он все время проводил внизу, в четырех стенах. Почтительно, но поспешно извинившись перед Мастером, спускался в лабораторию и запирался там. Работа захватила его с головой. Вдохновения там было больше или вынужденности, М-21 не знал, так как Франкенштейн ничего не объяснил. Но все домашние знали, что он исследует тот новый способ вернуть Рейзелу силы, который так неожиданно сработал в прошлый раз. Франкенштейн использовал все: свои наблюдения, разработки Союза, теории вервольфов… одним из условий мирного сотрудничества с ними стал обмен данными, который обе стороны неукоснительно должны были соблюдать. Франкенштейн казался донельзя замотанным и каким-то более безумным, чем обычно. Но счастливым. Ведь впервые за долгое время его призвание настолько близко подвело его к заветной цели: спасти Мастера.

Разумеется, жизни радовался Тао. В благодарность за титанические усилия, которые он приложил, спасая мир от всевозможных техногенных катастроф, Франкенштейн предложил ему место директора школы. Тао, уже имевший какое-то представление о планах шефа, все же воспринял новость с даже для него чрезмерной эмоциональностью. Как он потом объяснял и М-21, и Такео, все эти комбинации были им уже заранее просчитаны, поэтому не удивили. Если Франкенштейн собирался всего себя посвятить научным разысканиям, у него просто не было выбора, кроме как оставить школу на кого-то еще. А Тао уже самовольно встрял в процесс управления этим учреждением, то тут, то там заменяя шефа и до этого. И все же Тао был растроган и до конца не мог поверить, что такое признание все-таки свалилось на его голову. Пользоваться авторитетом не за профессиональные качества, а за человеческие плюс профессиональные — вот это достижение!

А им с Такео будущее ничего не сулило. Спасибо хоть, Франкенштейн ни словом не обмолвился, что теперь, когда все кончено, модифицированным пора бы искать новое место жительства, как и новую работу. Привык он к ним, что ли? Или школа действительно не хотела терять такой элитной охраны в их лице? Или это все стремительно возрастающее влияние Тао? С их навыками и способностями они бы не пропали. Но не хотелось уходить из этого дома, который стал родным и желанным. Весь мир вокруг существовал, как будто в тумане или под толщей воды. Они защищали его, но не понимали, не успевали рассмотреть. Были перед ним беззащитны. Сердце М-21 уже в который раз успокаивало мозг: «Неужели непонятно? Не все можно объяснить словами, не везде прослеживается причинно-следственная связь. Этот дом принял нас и уже не отпустит не потому, что мы были опасны вне его или незаменимы сейчас…»

* * *

М-21 начал привыкать к новой жизни. Не задавать себе лишних вопросов, не терзать себя тем, что кажется необъяснимым. Просто жить и учиться доверять окружающим, миру, себе самому. Время шло… он понял, что наслаждается простой жизнью, за которую они так отчаянно боролись. Но невозможно жить, не теряя чего-то дорогого, близкого, важного. Когда в одном из разговоров кто-то затронул тему о дальнейшем образовании, почти все школьники тут же дали ответ. Суйи не собиралась продолжать учебу сейчас, так как ее карьера начала стремительно развиваться. Шинву — тоже. Его отец согласился взять его в собственную команду. Икхан планировал уехать в Америку, чтобы учиться в одном из лучших университетов по специальности. Только Юна сказала, что еще не знает. М-21 никогда не подумал бы, что ее ответ мог бы быть для него так важен.

Он помнит, как пытался все разузнать у Шинву, когда они неторопливо шли из магазина, нагруженные десятком пакетов. Не представлял, что сердце может так колотиться не после битвы… Но Шинву ничего не знал. Вернее, он помнил о том, как Юна мечтала уехать учиться в Европу, кажется, в Германию, а может, и нет. Ее всегда интересовали искусства. Так как английский она знала хорошо, она могла бы с легкостью поступить в любой европейский университет… Ну, может, и не с легкостью, но для такой отличницы, как Юна, это не проблема. Но потом передумала. Мечтала об этом с начальной школы и вдруг передумала… Они не знают, почему. М-21 спросил у Суйи. Та тоже ничего не смогла объяснить. Она сказала, что мнение Юны меняется каждый день. Она знает, что надо ехать, но все-таки не может себя заставить уехать. Может, ей страшно покинуть родную страну? Нет. Юна обожает путешествовать. Она не желает оставлять здесь своих друзей… Что значит «оставлять друзей»? Ведь все трое все равно уезжают за границу? Суйи повела бровями и ответила: «Не знаю».

Он ничего не знал о том, что значит жить среди людей. В Союзе его окружали монстры. Не те, кого создавали. Те, кто создавал. А те, кого создавали, долго не жили. Кто бы мог подумать, что можно бояться потерять человека, когда тому ничто не угрожает? Он просто не представлял себе, что это значит — впустить другого человека в свои мысли.

* * *

You've got a hold on me.

Don't even know your power.

I stand a hundred feet

But I fall when I'm around you.

⁽¹⁾

Он заслонил подушкой раздражающий циферблат электронных часов и сбросил на пол одеяло. Он знает, что в комнате холодно, но ему все равно отчего-то жарко и душно. Он трансформирует руку и сжимает воздух в когтях. Раньше он думал, что физическая разновидность неволи самая страшная. Теперь он понимает, что Юна овладела его мыслями. Она преследует его, не сознавая своей власти над ним. Когда М-21 сжимал когти на горле жертвы, он знал: он победил в схватке. Юна своей победы не чувствовала, не могла даже знать о ней. М-21 прошел путь от подопытного до модифицированного с полноценной трансформацией вервольфа. Научившись летать, он сперва потерял счет падениям. Принял в себе чужеродную суть, преодолел боль и долгие дни безуспешных тренировок. М-21 научился быть воином и выдавать отчаянную решимость за бесстрашие.

Show me an open door

And you go and slam it on me…

⁽²⁾

Но к человеческим чувствам так и не привык… Верное и сроднившееся с его плотью сердце вервольфа предательски падало и колотилось, стоило лишь подумать о Юне. Увидеть ее улыбку, отданную не тому, поймать взгляд, подаренный ему. В этом лабиринте не было правильного пути; сделав шаг, М-21 всегда проваливался и не мог сгруппироваться, чтобы смягчить удар. Он думал, что его чувства огрубели и обросли панцирем, но, кажется, раньше он просто не имел их. А сейчас ему казалось, что симпатичная, нежная и заботливая Юна сама открыла ему дверь, в которую он по неосторожности заглянул. Кто же мог подумать, что это ошибка и что распахнутая дверь молниеносно закроется, ударив его по лицу? Он просто не мог раньше знать, что у модифицированных бывают чувства. Они не нужны на миссиях, они мешают. Ученые бьются изо всех сил, чтобы заставить подопытных изжить человеческое. Бились… потому что теперь с Союзом покончено. Франкенштейн не успокоится, пока не истребит мелкие подразделения. А М-21 кажется, что он снова лежит на операционном столе, только теперь его модифицируют не на физические данные. Модификации подверглась душа, и М-21 придется пройти весь путь с самого начала, чтобы заставить новые силы проявиться, раскрыться. В прошлый раз ему помог Рейзел. Но теперь?

I can't take it anymore.

I'm saying:

«Baby, please, have mercy on me!

Take it easy on my heart!

Even though you don’t mean to hurt me

You keep tearing me apart!

Won't you please have mercy, mercy on my heart?»

⁽³⁾

«Я не могу больше…» Раньше этот крик казался преступным. Сколько раз он это думал, но проклинал себя за такие мысли. Сжимал зубы, чтобы не произнести вслух. Ученые Союза не дождутся этих слов. Он не покажет своей слабости. Просто назло. Чтобы видели, как он борется вопреки их собственным прогнозам. Если и произносил эти слова перед напарниками — то только в беспамятстве. Они не должны видеть его боли. Им и так тяжело. Пусть верят, что кто-то из них сможет пробиться. «Я не могу больше», — прошептал М-21 сейчас, со стыдом оглядывая собственную комнату с немудреной обстановкой. Его могли слышать предметы… Но больше никто. Он устал повторять одно и то же мысленно. Не понимал, как жить, постоянно возвращаясь мыслями к ней. Никогда не просил пощады у врагов. Его родное сердце заменили чужим, его тело горело одной большой раной, когда регенерация уже не справлялась, но он никому и никогда не сказал бы: «Хватит. Пощадите меня…» Теперь он готов сказать Юне: «Пожалуйста, не надо. Сжалься над моим сердцем…» Неужели одна девушка нанесла ему больший урон, чем все прежние противники?

Давно потерявшие жалость ассистенты великого ученого резали по живому, не удосужившись свериться с данными и проверить, действует ли еще анестезия. Противники, издевательски скалясь, целили в сердце, чтобы выдрать его с корнем, чтобы убить. Но Юна никогда не желала ему вреда. Почему сердце разрывается от неопределенности, стоит лишь взглянуть на это серьезное, еще почти детское, но уже красивое лицо? Он боится потерять… Привык уничтожать врагов без тени жалости, а этого — не может. Потому что единственный враг — он сам. У него нет будущего. Как можно открыться Юне? Как можно не потерять ее, не открывшись? Почему он не подумал об этом, когда все только-только началось? Не учел… Не знал, что можно привязаться к человеку так болезненно, что сердце просит пощады.

* * *

Он поправляет гарнитуру и тут же отключает ее, заметив, как к нему приближается Юна. На этот раз одна. Так необычно. Она никогда не заговаривает с ним, когда проходит мимо одна.

— Хотите печенья, Аджосси?

Как глупо, что девочка продолжает считать, что он не называет им своего имени, чтобы казаться крутым. С другой стороны, он собирался выбрать себе имя, когда они вернулись домой после того судьбоносного дня, когда Союз в лице Кромбеля наконец-то сгинул. Если настоящего имени уже никогда не найти… надо выбрать любое, которое понравится? Тао включил список имен на компьютере, и они потратили не один час, пытаясь определить, какое имя М-21 бы подошло. И его сердце ни разу не екнуло, душа ни к чему не потянулась. Все имена были противными, как картонные маски. Ни одно не хотелось делать своим. Он остался М-21 для напарников и Аджосси для школьников.

Контейнер в руке девушки подрагивает, потому что она держит вытянутую руку на весу.

— Возьмите, — почти умоляет она, потому что М-21 задумался и смотрит сквозь контейнер, не замечая печенья.

— С чем оно? — интересуется он, прикидывая, сколько печенюх будет вежливо взять. Он с утра голодный…

— Там с клубникой и абрикосовым джемом, не знаю, где с чем…

— Так они же разного цвета… — усмехается он не столько очевидности различия двух видов печенья, сколько воспоминанию о том, как трудно было всем троим модифицированным снова начать есть клубнику после того грандиозного эксперимента Франкенштейна в самом начале их знакомства.

— А мне так не видно, — поясняет Юна. Действительно, она же держит контейнер так, что ей видно только дно. Зачем она так делает? Он бы и сам наклонился. Эта нелепая разница в росте…

— Вкусно, — в два укуса съев печенье, говорит он и неохотно возвращает контейнер. — Можно еще одну возьму?

— Зачем только одну? — радостно реагирует Юна. — Я же все вам принесла…

Сердце сладко замирает, и М-21 напрягается, не зная, в чем опасность. Милая Юна, ты хочешь как лучше, но почему ты не можешь сжалиться над этим бестолковым сердцем?

* * *

Юна к нему слишком добра. Он не заслуживает. Столько мелких моментов, которые он бы давно забыл, если бы они не касались Юны, уже осело в памяти. Почему она такая заботливая? Почему эта забота его так ранит? Ведь его напарники тоже заботливые. Такео всегда готов с ним поговорить, это М-21 сам не хочет, а Тао столько ночей провел, разгребая архивы Союза, которые нашел шеф… Правда, никакой важной информации так и не обнаружил, потому что ее просто нет. Да и Франкенштейн очень заботлив. Он всегда заботился о его состоянии, гоняя по плановым и внеплановым осмотрам… Рей — заботливее всех. Он может ничего не делать, но дать тебе понять, что ты важен и чего-то стоишь… Так почему же именно на заботе Юны он так зациклился?

Что за дурацкое чувство: понимать, что этих проблесков счастья ему недостаточно, что он должен находиться рядом с ней постоянно и возвращать ей эту радость, это тепло. Ну почему же он не умеет? Почему не смеет?

I drive through the night

Just to be near you, baby.

Heart open, testify!

Tell me that I'm not crazy!..

⁽⁴⁾

М-21 натягивает костюм и бесшумно ускользает из комнаты через окно. Легко отталкиваясь то от одной крыши, то от другой, совершает знакомый маршрут. Сегодня он не устоял и все-таки покинул дом. На улице дышать легче. Стены не давят на тебя, напоминая, что ты все еще скован своим прошлым и условностями. На улице, под большим и темным небом, над городскими огнями, он всегда чувствовал себя почти всесильным. Это — его мир. Слишком короткий путь, слишком большая скорость. Если бы он шел по дороге, как делают нормальные люди, та же самая дорога заняла бы двадцать минут. Он же мгновенно оказался рядом с ее домом. Ему не нужно ничего проверять. Датчики Тао работают исправно, и дети в безопасности. Просто ему нужно быть рядом с Юной, так близко, как только сможет. Он знает, где ее балкон. Он мог бы зайти в комнату… Но нормальные люди так не делают, да и модифицированные тоже. Если бы Юна вышла на балкон сама, он сказал бы ей. Сейчас, ночью, его чувства обостряются до предела. Он не может сковывать себя условностями, как днем. Он скажет ей: «Вот мое сердце, можешь проверить, оно настоящее». Если в круглых от испуга или удивления глазах он сможет заметить что-то еще… Возможно, он мог бы рассказать ей правду?

Он знает прекрасно, что обычный человек на его месте сказал бы девушке, что она ему давно нравится. М-21 за последние месяцы увидел много фильмов, на которые раньше просто не хватало времени. Он знает, что такое отношения… По крайней мере, вроде бы помнит, что надо говорить. Но не может же он сказать то же самое?

* * *

Они могли оставить тот инцидент без внимания, но хотелось какой-то активности, чем-то занять себя, как-то проявить… Тогда жестокие развлечения доставляли ему наслаждение, потому что притупившиеся чувства было тяжело пронять чем-то еще. Он же собственноручно ее чуть не убил! Сколько раз потом вспоминал тот взгляд, которым окинул ее стройную фигурку. Она ему хотя бы понравилась? М-21 и не думал о ней как о живом человеке тогда. Тот, кто слабее, — жертва, и к ней не может быть жалости. Он использовал ее как заложницу, из-за него Юна с друзьями несколько раз чуть не погибла. Когда что-то встало по местам, М-21 понял, что самостоятельно этих людей уже не спасти. Только помощь Франкенштейна что-то могла исправить… Почему он был таким? Ведь не все модифицированные — бездушные убийцы. Взять того же Такео. Тот всегда считал, что обеспечил людям, с которыми общался, безопасность… Он заблуждался. Но так искренне стремился дать и получить простое человеческое тепло. А что надо было М-21 в то время? Он и не понимал, как произошла эта перемена в его душе. Он просто день за днем становился другим. Но не забывал того хищника, который считал, что только за счет страданий кого-то еще может приглушить свои собственные. Кто сможет рассказать это девушке, признаваясь в любви? Есть вещи, в которых лучше никогда не признаваться.

Но если не скажет, сойдет с ума. Все время врать себе и ей — невозможно. Он все еще боится, что та, другая, его часть еще может вернуться… ему страшно за Юну. Она должна знать, кого угощает печеньем. Если она выслушает его и скажет, что он не сумасшедший…

I'm not asking for a lot;

Just say you’re honest with me!

And my pride is all I got…

⁽⁵⁾

У него никогда не было ничего, кроме гордости. Даже способности проявились позднее. Единственное, что он может принести в жертву, это гордость. Подойти к этой девочке и попросить рассудить его. Если она сможет простить его, то он поверит в то, что свобода существует. Сам он не сможет отпустить себя. Он думал, что обретет себя, найдя имя, научившись трансформироваться, победив врагов, научившись думать, как люди вокруг. Но ошибался: он все время был тем, кем был, а принять себя боялся. Если бы только она смогла понять его и позволить ему глотнуть той свободы, которую только молодость и чистая совесть могут дать…

Если бы можно было очистить совесть от пятен, он бы не задумываясь сказал Юне все, что думает. Он привык действовать нагло и смело. Но Юна заслуживает кого-то другого, такого же наивного и возвышенного, как она сама. Правда, кто в таком случае будет ее защищать? Ведь ей так нужна защита! От шпаны на улице, от холода за окном, от несправедливости и жестокости реального мира. Человек, достойный ее, не сможет защитить ее, потому что будет таким же чистым и невинным, как и она. Но ему придется быть рядом, чтобы принять удар на себя!

* * *

Consuming all the air inside my lungs,

Ripping all the skin from my bones,

I'm prepared to sacrifice my life;

I would gladly do it twice!..

⁽⁶⁾

Не имея сил не то что подняться, а просто открыть глаза, ты чувствуешь, что воздух наполняет твои легкие. Ребра болят, а кожа горит от регенерации. Ты отсчитываешь секунды, через которые можно будет подниматься, и начинаешь шевелиться чуть раньше, по опыту зная, что враг никогда не дает нужного для восстановления времени. Если ты чувствуешь боль, значит, — еще жив. Не важно, сколько это продлится. Ты бы пожертвовал собой и дважды, если бы это было возможно. Только чтобы обезопасить тот дом, где живут твои новые братья, твоя неожиданно разношерстная семья, и куда приходит поиграть в настольные игры красивая и милая девушка. Перед глазами белое сияние, и ты думаешь, что вот оно… В тот раз тебя воскресил Рейзел, но у него не хватит сил, чтобы сделать это еще раз. Поэтому нужно встать, не поддаваясь белому сиянию, и положиться только на свои силы. Твое сердце упрямо гонит по телу кровь и не остановится, потому что оно наконец-то сроднилось с тобой. Как странно, что ты не хотел принимать его сразу же…

* * *

М-21 остается лишь пойти домой. В этом новом мире Юне не угрожает опасность, это — просто его наваждения. Он не нужен ей, потому что так и не научился быть обычным человеком, а защитники ей больше не нужны… Это непривычно тихий, безопасный мир. М-21 не верит в него, но мир упрямо доказывает, что может смирно прятать беды глубоко на дне.

Почему бы просто не начать жить так, как живут другие? Он пытался поговорить об этом с Такео и понял, что тому тоже было достаточно тяжело. Но ведь он смог… Может, кому-то это просто дано, как их Тао, например, а кому-то — нет?

Из темноты вышла фигура, и М-21, тут же напрягшись, приготовился дать отпор.

— Только не когти, у нас партия костюмов к концу подходит! — слышится тут же знакомый голос.

— Тао?.. — И почему это он не спит? Ему приходится уходить на работу на три часа раньше, чтобы успеть разобраться с той бумажной волокитой, которая неизменно накапливается к концу каждой недели. Круги под глазами Тао стали еще больше, потому что никаких своих прежних обязанностей он между товарищами не перераспределял: просто начал выполнять еще больше работы.

— Ну а кто же еще? Что случилось-то? Все датчики работают…

— Я знаю.

— Ты все равно беспокоился? Не доверяешь моим системам?

— Не в этом дело.

— А ну-ка садись, — новым, перенятым у шефа, тоном приказывает Тао, указывая на скамейку. М-21, пожав плечами, садится. Что он теряет? — Ты охраняешь Юну.

— Типа того, — косо улыбается М-21.

— Давай уже нормально все обсудим? — серьезно спрашивает Тао. — Если не хочешь, я просто закрою эту тему — и все. Но сколько можно-то? Ты сам-то понял, что с собой делаешь?

— А что я делаю?

— Упустишь ее — потом не найдешь. Она уедет и, вероятнее всего, вернется уже через несколько лет, со своей семьей и совсем стершимися воспоминаниями о школе. Тебе оно надо?

— Нет, — слова Тао резали по больному. — К чему ты это вообще?!

— Ты ее любишь.

— Такео сказал? — с мгновенной обидой взвился М-21, даже забыв на всякий случай опровергнуть утверждение.

— Ничего не сказал. Сам заметил, догадался. Хотя досадно. Ребят, вы могли бы мне больше доверять…

— Ты просто был занят.

— Ну и что? Я и раньше всегда был занят, но это не мешало вам разговаривать со мной.

— Прости.

— Да ничего. Признай, ты не хочешь ей сказать из-за своего прошлого?

— Да. Да откуда ты опять все знаешь?

— Я же Тао, — фирменная широкая усмешка. — Просто понял, что это единственное, что может тебя удерживать. Я прав?

— Да ещё как. Не могу же я рассказать ей, кем я был…

— Можешь.

— Она от меня отвернется. Да и нельзя агентам раскрывать информацию о себе…

— Это в тебе союзное прошлое говорит, — понимающе улыбнулся напарник. — А ведь все уже прошло. Франкенштейн разрешил нам раскрыть всю личную информацию, которую мы вообще готовы раскрыть. Нельзя только распространять сведения о господине Рейзеле и Лукедонии.

— Я просто не выдержу того разочарования, которое она испытает, узнав, кто я такой, — наконец-то он смог сформулировать и высказать эту мысль!

— Тогда не беспокойся, — доверительно братским движением приобняв М-21, заявил Тао. — Потому что она никогда в тебе не разочаруется. Ты ее, конечно, шокируешь, но она привыкнет. Её восхищение тобою гораздо сильнее…

— Да откуда ты знаешь?

— Видел, слышал, — развел руками он. — Не на камерах, не думай. В реальной жизни. Я тебе этого никогда не рассказывал, как, в общем, и Такео. Просто не предполагал, что это может вам зачем-то понадобиться. Когда вы оба были без сознания, я времени не терял и со всеми успел познакомиться… Это был первый день в доме Франкенштейна, и он же стал бы последним, если бы ты за нас не попросил. В любом случае, должен же я был разведать обстановку, да и понять, что побудило Икхана и всех остальных заступаться за меня перед Рейзелом. И успокоить школьников надо было… Мы все тогда вернулись в растрепанных чувствах, кто израненный, кто перепуганный. Франкенштейну некогда было что-либо объяснять, потому что он возился с вами двумя. И случилось мне всех успокаивать… Короче, пришлось дать им кое-какую информацию. Потом вернулся Франкенштейн и рассказал остальное. На тот момент детям уже стирали память.

— Да, я помню.

— Так вот. Рассказанная им информация должна была запустить тот механизм, который позволил бы детям все вспомнить. И они вспомнили, как мне представляется, большую часть… И знаешь, что?

— Что?

— Никто из них не сказал, что мы изверги. Когда Франкенштейн сказал, что ваши с Такео жизни вне опасности, все школьники без исключения обрадовались… Это дети, которые не умеют ненавидеть. Они тут же простили нам все, понимаешь?

— Не может быть…

— А когда зашла речь о том, что им снова придется стереть память, чтобы обезопасить и их, и нас, школьники все плакали и умоляли нас этого не делать… Они бы хотели знать правду и помнить, как все было.

— Они бы… променяли нормальную жизнь на это? На кошмар, через который мы их протащили?

— Ну да. А Юна, — Тао коварно помедлил и все-таки сказал: — Юна плакала громче всех и просила, чтобы их не заставляли возвращаться к обычной жизни так, как будто ничего и не случилось. Рыдала в три ручья и твердила, что не хочет забывать, как ты чуть не умер, защищая их…

— Врешь ты всё…

— Сам знаешь, что нет. Ты разве не помнишь, как Юна пыталась тебя перебинтовать тогда, прежде чем на явку пришел Франкенштейн? Это ведь ей память стирали, а не тебе…

— Не помню, — признался М-21. — Мне казалось… я боялся, что выдумал всё это.

— Теперь ты знаешь, что нет, — Тао потянулся и зевнул. — Пойду домой, что ли… И ты, как нагуляешься, приходи… Все-таки спокойнее, когда ты дома. — Он поднялся и, уже приготовившись взлететь, остановился, обернулся и добавил таинственным шепотом: — И это… еще…

— Что? — напрягся М-21.

— Научись с людьми уже нормально общаться! Мы в большинстве своем не кусаемся, — рассмеялся Тао и поспешно оттолкнулся ногами от земли.

* * *

Oh, please have mercy on me!

Take it easy on my heart!

Even though you don’t mean to hurt me

You keep tearing me apart!

Won't you please have mercy, mercy on my heart?

⁽⁷⁾

А в этот самый момент в соседнем доме который час не спала Юна и наблюдала за тревожно плывущими в окне тучами. Она так много сделала, чтобы привлечь внимание Аджосси. Кажется, все уже перепробовала. Почему он не хочет общаться с ней? Она же замечает его внимательные взгляды на себе…

Близилось время сдачи экзаменов. Несколько лет с детства мечтавшая изучать теорию западного искусства Юна готовилась к поступлению в престижный университет в далекой Европе. Завтра надо будет сказать родителям, что она все-таки не поедет… Пусть Аджосси и совсем не щадит ее бестолкового романтичного сердца, она хочет быть рядом с тем, кого любит уже так давно…

1) Я в твоей власти.

Ты — даже не сознаешь своей силы.

Стою на высоте ста футов,

Но готов упасть, приближаясь к тебе.

Вернуться к тексту

2) Ты показываешь мне открытую дверь,

В которую войдешь и захлопнешь передо мной.

Вернуться к тексту

3) Я не могу этого больше выносить.

Я говорю:

«Милая, пожалуйста, сжалься надо мной!

Будь бережнее с моим сердцем!