Дождь уносит тюльпана краски... (джен)

Мачико была не в том положении, чтобы отказывать влиятельным людям.

 

Только неделю назад она сумела, наконец, найти себе пристанище. Её пустил к себе Ясу — тот самый Ясу-Хогёку, стихи которого она так язвительно разбирала в позапрошлом выпуске “Хиторимуси”. Как же она писала?.. «Дорогой Хогёку, несомненно, изощрен в выразительных средствах, но тратит своё внимание на столь ничтожные предметы, что его стихи похожи на вышитую и изукрашенную крестьянскую дерюжку»... она казалась себе такой изысканной и умной, утончённой и эстетичной. Словно испанский матадор, наносящий удар быку.

Если бы так унизили её творчество, она бы плюнула критику в лицо.

А Ясу... Ясу встретил её у гостиницы, где она ругалась с хозяйкой, умоляя ту потерпеть ещё несколько дней — пока придёт гонорар или Мачико найдёт наконец работу. Спросил, сколько она должна, заплатил и велел идти за собой. Она стояла, как оплёванная, готовая кричать в свою защиту, доказывать, что ни содержанкой, ни проституткой никогда не станет...

Но Ясу просто сказал:

— Не могу же я оставить без крова над головой товарища-поэта. Это было бы некрасиво. А вы ведь та самая Новая Комати, о которой все говорят, и которая разнесла мои стишки?

 

Невероятно благородный человек. Ни разу не попрекнул, что Мачико — обуза для его семьи, хотя та так не нашла работу, а гонорар оказался совсем крохотным. И жена его — чудесная женщина, и сын — умница...

Мачико надеялась устроиться учительницей: у неё был аттестат городской гимназии, этого вполне достаточно для преподавания в младших классах.

Но один директор за другим отказывали ей. Безнравственная женщина, говорили они, не может рассчитывать на то, чтобы ей доверили чистые детские души.

«Безнравственная»...

Мачико готова была выть от боли.

* * *

Хэндзи, публиковавшийся под псевдонимом Амацукадзэ, был поэтом. Прекрасным, почти гениальным.

Ни один выпуск “Нового Слова” — главного печатного органа “новых поэтов” не обходился без его стихов. Его критические работы, посвященные новому стилю, были безупречны.

Что важнее, они были убедительны и полны чувств.

Именно благодаря статьям Амацукадзэ, Мачико поверила в то, что новая эпоха, новое время — это и её время.

Именно благодаря им решилась послать свои первые, ещё полудетские стихи в журнал:

Из растрёпанных волос

сети сплету,

чтобы тебя удержать...

 

Как на костре

от желания плавится тело:

ты не пришёл...

 

Наивный эротизм девчонки, никогда не пробовавшей настоящей плотской любви. Мечты, фантазии... иллюзии.

Именно Амацукадзэ отобрал их из, наверное, тысяч подобных и поместил в номер, отметив лестным комментарием.

 

Он писал о том, что впервые женщина открыто заговорила о своих чувствах, притом обычная женщина — не монахиня, не проститутка, не легенда прошлого, а живая девушка из провинциального городка. Он писал...

...а соседи читали.

В тот же день отцу прислал гневное письмо мэр города, до того просивший руки Мачико. Раньше он полагал лестным для себя брак с девушкой не только красивой, но и одарённой, даже образованной. Теперь он чувствовал себя опозоренным: ведь он просил руки той, которая пишет непристойные стишки.

Соседки демонстративно не замечали Мачико, стоило ей выйти из дому. Дети свистели ей вслед, рикши и рабочие выкрикивали непристойные предложения...

Мачико перестала выходить вовсе. Она затаилась в отцовской лавке, замерла над счётными книгами.

Отец побил её, но не слишком сильно. Он даже рад был, что дочь останется при нём, и приданое, которое по новым законам придётся за ней давать — тоже. Подумал — и велел продолжать писать стихи и слать их в “Новое слово”.

У него был свой тонкий расчёт: месяц, другой — и всё бы затихло. Городок привык бы, что Мачико пишет стихи и их печатают в столичном журнале для умников, может, даже начал бы этим гордиться...

Но Амацукадзэ приехал лично познакомиться со своей находкой, которая претенциозно подписывалась Онгёку и которую он прославил как Новую Комати.

 

— Называйте меня Хэндзи, — сказал он в первый же вечер. — Нам, товарищам по поэтическому ремеслу, ни к чему церемонии.

Хэндзи был каким-то невероятно знатным: то племянник бывшего сёгуна, то ли внук министра Кидо — она не вслушивалась.

Главное, что родители были в восторге от его визита и свободно разрешили ему общаться с дочерью, сколько тот пожелает.

Сама же Мачико... что там, она тоже была в восторге.

Молодой, красивый, знатный, а главное — казалось — родной по духу, такой же, как она.

Чувствующий биение соков новой эпохи, понимающий, что пора преодолеть бездну между прошлым, их национальной культурой — и будущим, культурой европейской. Потом, в одной из уже своих статей, она напишет — «Наши стихи должны стать мостом, перекинутым через эту пропасть. Пусть не мы сами, но наши дети смогут пройти по нему. И что важнее, по нему смогут пройти дети иностранцев, желающих постичь нашу культуру».

Тогда ей было едва восемнадцать лет, и она могла только слушать, кивать, поддакивать... и влюбляться с каждым его словом всё больше.

 

Когда Хэндзи предложил ей бежать с ним в Токио, она согласилась. Она верила ему, а он... а он через несколько месяцев непонятного секретничанья наконец изволил объяснить, что женат. И что теперь не модно иметь наложниц, и ему — он служил в министерстве иностранных дел — могут перекрыть выезд за границу, если он публично покажется где-то с Мачико. Поэтому пусть она выйдет замуж за его знакомого — он не обидится на порченый товар, он милейший человек. Старый вассал семьи.

А когда Хэйдзи вернётся из Франции, они снова смогут быть вместе.

Она отказалась.

Он сказал, что они никогда не были знакомы, и слуги со всем почтением выставили её на улицу.

Она, глупенькая, пыталась вернуться домой, но отец перехватил её по дороге, надавал пощёчин, выдал тысячу иен и сказал, что не желает её больше видеть. Никогда.

 

Усталая Мачико докатилась на поезде до Киото. Там она вышла на перрон и надолго застыла, теребя завязки лилового митиюки и тупо глядя на снующую столичную толпу. Покрикивали носильщики, свистели поезда, объявляли посадку вышколенные проводники, звонил большой колокол, щёлкала минутная стрелка больших часов, переходя с деления на деление. Шум обволакивал её, и она стояла, как та скала, что разделила два потока Такигавы — отрешённая и незыблемая.

Голова немного кружилась.

Шёл дождь, и струи вбивали в перрон лепестки алых тюльпанов, кем-то беспечно брошенных. И вот уже алый все больше мешался с серостью холодных струй...

Вечером, сидя в комнатке самой дешевой гостиницы, которую смог припомнить служащий вокзала, она записала первое из хокку «зрелого периода», как его окрестят литературоведы:

Дождь уносит тюльпана краски

Пока я, так бездумно,

Смотрю в суету людскую.

* * *

Тысячи, конечно, надолго не хватило, но всё же Мачико сумела полгода прожить в старой столице за свой счёт.

“Слово”, разумеется, не желало её печатать — зато местный альманах, “Хиторимуси”, пусть не столь известный и щедрый, был рад принять её в ряды постоянных авторов. Её даже звали на встречи, на вечеринки — но у неё не было не то что приличного платья, а даже и выходного кимоно.

С горечью она вспоминала те два токийских приёма, на которые её приглашали в пору так называемой любви с Хэндзи.

Он, конечно, к ней не подходил даже близко. Зато были другие — мужчины, женщины... товарищи по ремеслу.

Пустое, всё пустое!

В ней проще было увидеть прачку, а не поэтессу: когда кончались гонорары, она не гнушалась никакой чёрной работой.

Спина ныла, руки, некогда белые, покраснели, кожа и ногти потрескались.

И всё равно по ночам она писала стихи. Хотя бы ради того, что за них платили.

Так холодно, и нечего надеть.

Эй, камень стен!

Дай мне на вечер свой наряд зеленый!

 

Благодаря Ясу она могла забыть об этом. Никакой больше стирки, никакого шитья по ночам, чужих домов, заросших грязью.

Только благородный труд: стихи, статьи, иногда перепечатка чужих рукописей. Машинкой Мачико овладела быстро — нужда и не тому научит.

Но...

Всё это считаные гроши.

А господин Фукакуса — сын главного инспектора образовательных учреждений.

Если Мачико согласится с ним... быть, он непременно обеспечит ей работу. В каком-нибудь по-настоящему хорошем месте, где хорошо платят, и денег будет хватать на новую одежду и даже на туфли.

Что там, ей и не придётся об этом думать, ведь господин Фукакуса её полностью обеспечит.

Она будет жить в роскоши, а если на сей раз ей хватит ума и цинизма (а их хватит) сможет не остаться на мели и тогда, когда покровитель ею пресытится.

Всё это были слова из лексикона гейш и проституток. Хуже, это были мысли из их лексикона.

Но...

И дальше объедать добрейшего Ясу, который не то, что куском не попрекает — даже не представляет, что им можно попрекнуть?

У Мачико всё-таки была совесть, что бы о ней ни говорили.

Но и гордость у неё тоже была — и больше, чем это нужно девушке из торгового сословья.

Хоть сословия и отменили.

 

В последней отчаянной попытке выкрутиться, она попросила Фукакусу:

— Дай мне срок подумать. Хотя бы три месяца... нет: сто дней.

— О чём же вы собираетесь думать?

— Вы женаты, например, — сказала Мачико. — А правительство не одобряет, когда чиновники заводят связи на стороне. Император сказал...

— О, прекраснейшая, здесь, в старой столице, эти новые веяния не имеют успеха, — усмехнулся он. — Волноваться совершенно не о чем.

— Но ваша жена...

— Рекомендовала мне вас. В новый век, милочка, надо отбросить старые стереотипы! Я деловой человек; если я окажу покровительство талантливой поэтессе, это прибавит мне веса среди вам подобных. А моя жена, как разумная женщина, не возражает, когда господин министр образования высказывает ей свою симпатию.

— Значит, ко мне у вас чисто деловой интерес?

Это было проблеском надежды: да, положение оставалось унизительным, но... не до степени торговли собой.

— Отчего же, — тот, увы, неправильно её понял и поспешил сделать очередной комплимент, — ваша красота пробудила бы желание и в каменном Дзидзо!

Мачико закусила губу, сцепила руки, чтоб не ударить того по лицу и решительно сказала:

— Сто дней. Я должна подумать сто дней.

И почти игриво добавила:

— Право, если вы не можете потерпеть такую малость, как же вы сможете пережить неизбежные наши разлуки?

То ли приняв справедливость её слов, то ли понимая, что сто дней — лишь бессмысленная отсрочка его полной победы, он согласился.

 

Всё это время Мачико отчаянно искала более-менее прибыльную работу. Она посерела лицом, стихи выходили одни мрачнее других, статьи балансировали на грани декаданса.

Ясу и его жена искренне волновались и предлагали сходить к их доброму знакомому, тоже поэту, доктору Акасаке.

Мачико отмахивалась и считала дни.

Время бежало непростительно быстро.

Работы для неё не было.

 

Серы цветы от пыли.

И сердце моё

Той же пылью подёрнуто.

 

Она в конце концов рассказала Ясу про всю ситуацию — просто не было сил держать это в себе. Добавила, чтоб не смел её уговаривать: она всё равно непременно или найдёт прибыльную работу, или уйдёт к Фукакусе, и оставаться камнем на шее у друга не станет.

Ясу выслушал и молча ушел к себе — что-то писать.

Фукакуса навещал их каждый день, приносил цветы, подарки. И те, и другие лежали нетронутыми в прихожей.

Мачико думала.

* * *

На девяносто девятый день она отчаялась.

Написала изящное письмецо в старинном стиле — аж “Гэндзи-моногатари” от строк повеяло. Приложила к нему стихи:

Цветок без корней,

В реку упав,

Теченью покорен, — и понесла на почту.

Нарочно ли, нечаянно ли — но пошла она самой длинной кружной дорогой.

«Via Dolorosa», — мелькнула странная мысль.

Говорят же проповедники, что у каждого она — своя.

Хотя больше было похоже на военачальника, идущего сдаваться. Или воина, неторопливо бредущего к месту сэппуку.

Вроде и почётно, и красиво — а унизительно.

 

Она останавливалась всякий раз, когда был повод остановиться.

Посмотреть на красивую девочку с серсо.

На цветущую сакуру.

На ещё одну сакуру.

На сливу, которая тоже цвела.

Был март месяц, поводов остановиться находилось множество, и Мачико пользовалась каждым.

 

Наконец она села на лавочку близ чайной, заказала немного маття и решила взглянуть правде в глаза.

Она не хотела идти на почту. Не хотела сдаваться Фукакусе.

Ей было мерзко от одной мысли, что он... он...

Он коснётся её.

Про большее думать она вообще не могла.

Письмо выскользнуло из рук и упало наземь, в грязь.

 

Чай грустно стыл на подносе, а она всё сидела и смотрела правде в глаза, когда незнакомый щёголь подошёл и уселся рядом.

— Простите, если я потревожу вашу печаль, но что у вас случилось? — спросил он.

Мачико подумала, что она начинает ненавидеть мужчин.

Всех, скопом.

«Кроме Ясу, Ясу — живой бодхисаттва. И сын у него ничего», — поправилась она.

— Оставьте меня, господин хороший, я не продаюсь.

Сказано было грубо, но на вежливость сейчас сил не было.

Тем более, что она едва не продалась.

 

— Поверьте, я не с корыстным интересом, — сказал незнакомец. — Просто... я шёл к моему приятелю по делу, и увидел вас. Вы сидели и смотрели вперёд, как будто перед вами сидел демон. Я обсудил все дела и возвращался, и снова вас увидел. Вы всё так же сидели, недвижная и страшная, как Ниобея в своей скорби. Сейчас я возвращаюсь с почты, и снова вас вижу. Скажите, что случилось? Я... неловко говорить, но я весьма влиятелен. Если только я смогу вам помочь...

— Просто так? — иронично усмехнулась Мачико.

— Да. Понимаю, вам не верится в это. Мне и самому не верится: вы красивы... это не комплимент, это просто констатация факта. Но помочь вам я хочу не как красивой женщине, а как человеку, застигнутому горем. Что у вас случилось? Расскажите, прошу.

Она устало посмотрела на надоедливого хлыща, и... ответила честно:

— Моя беда не так велика, как может показаться. Обычное горе всех красивых женщин, которые не желают торговать собой и не видят другого пути.

— Вам недостаёт средств на честную жизнь?

— Именно. Моё имя опозорено, семья отреклась от меня, я не способна заработать на пропитание и, что самое страшное, не желаю принять помощь добрейшего человека, который благородно предложил её такой, как я, в обмен на ничего не стоящую мелочь. Всё ещё горите желанием мне помочь?

— Больше, чем раньше. Вы необычная женщина, знаете?

— К сожалению.

 

Хлыщ, как ни странно, и не думал обижаться. Наоборот, улыбнулся широко и дружелюбно:

— Давайте зайдём с другого конца. Положим, так: есть ли у вас ремесло, которым вы могли бы заняться, если бы вам оказали протекцию?

— Я... я закончила высшую женскую школу, — несколько растерянно ответила она. — Но видите ли, — тон её вернул прежнюю горечь, — в этом городе ни одна школа не примет меня на работу. Я ведь безнравственная.

— В Японии много городов, — возразил незнакомец. — А школ и того больше, и всем им страшно недостаёт преподавателей. Что вы скажете про Осаку?.. хотя нет: лучше Кобэ. Или Авадзи. Такарадзука? Асаки? Ако?

Она замотала головой:

— Не издевайтесь! Я ничего не знаю об этих всех местах, и я...

— Я серьёзно. У вас есть документ об окончании высшей школы?

— Да, — растерянно ответила Мачико. — Дома... у друга...

— Отлично! — незнакомец поднялся и подал ей, по европейской моде, руку, чтобы опереться. — Берите ваше письмо — оформите как свиток в напоминание о том, как не сдались! Сейчас идём к вам, вы мне показываете документ — я и на слово верю, но он ещё пригодится — и мы отправляемся в любой из городов префектуры Хёго по вашему выбору.

— Но...

— Мой брат, маркиз Аривара — министр образования. Поверьте, устроить на работу одну несчастную девицу с аттестатом — для него вовсе не трудно. А он меня достаточно любит, чтобы выполнить мою маленькую просьбу. Нужен только аттестат. Идём же!

Он не слишком вежливо дёрнул её за рукав.

 

Мачико послушно пошла, сама до конца не понимая, зачем ведёт этого странного типа в дом Ясу.

Потом вдруг замерла:

— Вы... брат маркиза Аривары?

— Ну да.

— Поэт, — она скорее утверждала, а не спрашивала.

— Именно. Несомненно, вы читали мои стихи? Все образованные дамы их читали!

— Гёкуэй... удивительно! Я представляла вас совсем другим. Похожим на Амацукадзэ или на самого Хикару-кими...

Незнакомец — точнее, граф Аривара, некогда принц Нарихира, известный ныне под поэтическим псевдонимом Гёкуэй — весело рассмеялся.

— Люблю разрушать иллюзии! Но постойте-ка. Мы ведь не к моему собрату по перу Хогёку, в миру известному как Фумия Ясу, идём?

— К нему. Он позволил мне временно пожить в его доме.

Тут замер Аривара:

— Так вы Онгёку? Та самая Онгёку, Новая Комати, которая, по словам моего друга, ушла не то топиться, не то продаваться чёртовому Фукакусе?

— Да, очевидно, так, — Мачико то ли усмехнулась, то ли всхлипнула.

— Я смотрю, вы тоже любите их разрушать... — только и сказал Гёкуэй. — Вообще-то я хотел сделать вас всем назло директрисой новой женской школы, — поделился он. — Но вот только что, какая злая ирония, я послал брату телеграмму, что претендентка отказалась от места... Ах, вот ведь незадача!

— Но ваше предложение ведь в силе? — нервно спросила Мачико.

— Насчёт Хёго? Разумеется.

— Тогда идёмте же! Пожалуйста. Я очень устала.

* * *

Сангёку, Три Драгоценности.

Так их назвали потомки, оценивая их вклад в поэзию, прозу и литературную критику эпохи Мэйдзи.

«Онгёку, Гёкуэй и Хогёку стали истинными основоположниками японской поэзии ХХ века. Опрокинув претенциозную и мёртвую риторику “Нового слова”, возглавляемого знаменитым плейбоем и философом-декадентом Амацукадзэ, они ворвались в мир поэзии порывом свежего утреннего ветра.

Благодаря Онгёку, не только даровитой поэтессе, но и деятельной феминистке, обрела голос дотоле бесправная и бессловесная японская женщина среднего класса. За ней последовали такие великие авторы, как Хаяси Фумико или Сёда Синоэ.

Нежная и вместе с тем глубоко-философская лирика Гёкуэя стала базой для развития японской новеллы, а затем и романа.

Наконец, остро-политические хокку и в особенности эссеистика Хогёку также стали маяком для многих последующих поэтов...»

 

Они жили в разных городах — съехаться вместе им удалось лишь в конце двадцатых, когда Мачико перевели обратно в Киото, уже в качестве завуча престижной женской гимназии. Но, как писал Гёкуэй, «в нашей груди бьётся одно на троих сердце».

Ясу возражал: его личное сердце было давно и безвозвратно отдано жене.

Он всегда возражал на слишком широкие метафоры и обобщения, которые его друг так любил.

Мачико принимала сторону того, кто сегодня был не в ударе, и защищала его со всем доступным ей пылом.

А Токико, жена Ясу, заливисто смеялась над ними всеми скопом.

 

Потом, после того, как их всех не станет, она напишет мемуары — «Три чистых сердца», но публикации не дождётся: помешавшемуся на войне государству станет не до поэзии.

Первый экземпляр постаревший Асая положит на отцовскую могилу в благословенном семидесятом.

А его сын, юный и бестолковый Харухико, повезёт ещё два на могилы Гёкуэя и Онгёку...