Осколки жизни (джен)

«Черноглазый ублюдок» это наверное самое лестное что слышит Чужой от Дауда.

Дауд умирает, медленно, неотвратимо. Его душу все настойчивее и болезненнее тянет в Бездну, и ассасин точно знает, что его ждет после смерти.

— Ты знаешь, что не я причина твоей смерти, — пожимает плечами Чужой.

Дауд молчит, отводит глаза.

— Ты знаешь, что все твои слова беспочвенны, — равнодушно продолжает Бог Бездны.

Скулы у Дауда напрягаются, он готов заскрипеть зубами от злости, что снедает его.

— Я никогда не заставлял тебя делать выбор. Я давал тебе его, но никогда не толкал в какую-либо сторону, — тихим шелестом раздается где-то внутри головы Китобоя. — Я дал тебе Метку. Я дал тебе Силу. Как ей распорядится, решал только ты сам. Ты, Дауд. Не я.

— Замолчи, лжец! — не выдерживает ассасин, срываясь таки в гнев на последних остатках сил.

— Я — лжец? — иронично приподнимает брови Чужой. В черноте его глаз нет даже бликов, только Бездна. — Это я — лжец?

Дауд сжимает кулаки, чувствуя как впиваются короткие ногти в кожу — еще чуть-чуть и закапает кровь.

— Ты злишься, — утвердительно усмехается вдруг Чужой. — Но расскажи мне и расскажи себе — на что именно ты злишься?

Ассасин вдруг переводит дыхание, пытаясь вдохнуть глубоко и ровно.

В Бездне воздух холодный, безвкусный, словно талая вода прошлогоднего снега. Но Дауд все равно немного успокаивается, расслабляет ладони и плечи.

— Ты знал, чем все кончится, — глухо отвечает он через минуту. — Ты не мог не знать…

— Ты будешь очень удивлен, — перебивает его вдруг Чужой. — Когда наконец поверишь, что не мог? Да, я знаю все. Я вижу людские души насквозь, как в стеклянном кубе. Я вижу мысли, чувства. Здесь и сейчас любой для меня прозрачнее росы. Я могу дать силу, способную перевернуть мир. Я могу дать выбор, который доводит до края и обратно. Но я не вижу будущего. И как раз ты об этом знаешь.

Дауд молчит.

Ему нечего ответить черноглазому богу.

Он умирает, но умирает медленно и почти безболезненно, — а благодаря найденным остаткам виски на корабле Билли ему даже легко.

Но когда внутри тебя рушится башня из камня и хрусталя, которую ты создавал половину своей жизни — это все равно больно.

Осознавать, что ты старательно лгал себе большую часть своей жизни, пытаясь просто найти объяснение неправильно выбранному пути, — это чрезвычайно больно.

Понимать, что вся созданная тобой для себя же идеология не более чем дань высшему проявлению эгоизма, — невыносимо больно.

Ассасин хрипло смеется, качает головой.

— Но почему же тогда ты помогаешь ей? Почему даешь силы Билли, толкая ее как можно ближе к тому клинку?

— О, — Чужой улыбается в ответ, отворачивается, скрестив руки на груди. — Ты скоро все поймешь сам.

В миг, когда Дауда настигает смерть, он достаточно пьян, чтобы ничего не бояться, и достаточно трезв, чтобы смотреть на смерть философски — даже на такую дрянную как у него.

Мысль о вечности где-то в глубине Бездны все еще безумно его угнетает, но после осколков собственных убеждений, рухнувших к ногам, уже не так сильно, как раньше.

И когда в глазах Дауда вместо теплого света лампы на корабле Билли отражается холодное свечение Бездны, он понимает, что эти осколки должны были насквозь изрешетить его душу. Иначе нечестно.

Медленно приблизившись к тому, кто был Богом Бездны, Дауд протянул руку, но не коснулся окаменевшей кожи, не смог, — испугался. Отступив назад, он наткнулся на выступающий край обсидиановой скалы, и сел. Закрыв лицо ладонями, он замер неподвижным мерцающим силуэтом в окружении таких же тусклых душ.

Тот, кого Дауд столько времени винил во всех своих грехах, кого считал порождением зла, безжалостно играющим с человеческими жизнями, сам оказался пленником Бездны. Узником, брошенным на тысячелетия в одиночестве и пустоте.

Поэтому, когда Билли приходит, сжимая странный клинок с двумя лезвиями, — такая яркая в этой бесконечной темно-синей мгле и такая живая, — Дауд знает, что она выберет.

Дауд знает, о чем она его попросит.

И Дауд точно знает, что он ей ответит.

Черноглазый ублюдок, всемогущий Бог Бездны, оказавшийся ее воплощением и ее жертвой одновременно, не знал будущего.

Китобой, будучи уже по-настоящему мертвым, знал действительно все.

Поэтому он рассеянно слушал слова убеждения Билли, так же рассеянно что-то отвечал, отдавая дань осколкам половины жизни у его ног.

А сам уже шел вперед, твердо и плавно, как ходил всегда. Уверенно касался плеча мальчишки, которому было больше четырех тысяч лет. И горячим шепотом, всеми остатками сил, всем теплом, что еще сохранилось в глубине мертвой души, звал по имени.

— Неужели у меня остался выбор? — слышит он где-то внутри, едва-едва, буквально тень чужого голоса.

— Прощение — большая редкость в этом мире. Как и выбор, — усмехается про себя Дауд, напоследок превращаясь наконец в настоящего себя.

Он видит, краем глаза, мельком, как вдруг стремительно светлеют глаза Чужого, меняя беспросветную черноту на какой-то невыносимый зеленый.

— Прощай, Билли. Прощай навсегда.

Билли неловко ловит оседающее тело того, кого пришла убить.

Несимметричный клинок выпадает из ее руки окончательно, звенит, забытый, по камням где-то за спиной.

— Я чувствую… — шепчет вдруг тот, кого звали Чужим, отодвигая руки женщины. — Во рту вкус крови. Я слышу Дауда…

Лёрк закусывает губу, отодвигается, но легко касается плеча спасенного.

Она тоже слышит голос Дауда. Прощание ассасину, как и всегда, дается легко, оседая горьким, но живительным пеплом в памяти.

— Я возвращаю тебе твое имя. Живи, черноглазый ублюдок.