Цветы поэта Нарихиры (джен)

Сравнение падающих лепестков и снежной бури навязло в зубах, но куда от него деться, если и впрямь, стоит подуть ветру, поднимается бело-розовая метель? Нельзя же сбежать из весны в осень, только чтобы воспеть не сакуру, а заалевшие клёны... которые, впрочем, не меньше навязли на зубах.

— Стоило прожить с лишком сорок лет, чтоб осознать, как выматывает смена сезонов! — с почти искренней улыбкой сказал он.

Лицо его собеседницы скрывал большой веер с изображением алой птицы, парящей между золотой и серебряной горами, но он был уверен: и она тоже улыбается, и тоже почти искренне.

— Танцы Госэти снова решили определить мою судьбу, — сказала она, то ли в ответ, то ли просто так. — Они привели меня во дворец, они и проводят.

— Вот как...

— Вот так вот. Мне поручено подготовить одну из танцовщиц — своего рода прощальный подарок от его величества. Скоро познакомлюсь с ней; она ещё не бывала при дворе, хотя уже почти перестарок, — Комати вздохнула. — Почти обидно, знаешь: увядая, видеть юную красоту, которая займёт моё место... хотя нет, не займёт.

— Она так уродлива?

— Она сестра Мотоцунэ. Едва ли этот удовлетворится местом младшей наложницы.

— А старик позволит ли? Он, конечно, уже не тот, но какая ему выгода, что его дочку кто-то подвинет?

Собеседница рассмеялась, задрожал веер в её тонких пальцах.

— Дорогой мой асон, милый мой не-политик! Ну право... как можно забыть, что ни один император не вечен (да простится мне такое кощунство)? Разумеется, ей предстоит стать не-просто-наложницей у наследного принца. А потом... не станет Ёсифусы, император уйдёт в затвор — и...

Так или иначе, а все их разговоры рано или поздно сворачивали на политику, в которой Нарихира решительно не желал что-либо понимать, а его вечная собеседница понимала слишком много для простой наложницы. Им, родичам императоров, аристократам, придворным не в первом поколении, от политики вообще было никуда не деться; но это выматывало не меньше смены сезонов.

Иногда им обоим хотелось поменяться местами — чтобы хитрая и дальновидная Комати стала придворным и проходила лестницу чинов, а углублённый в себя ветреный Нарихира был бы императорской наложницей и придворной дамой. Невыполнимо, конечно — но как было бы хорошо!

Он бы нарожал детишек и жил бы до старости, окружённый их заботой — как маменька принцесса Ито или бабушка Фудзико. Писал бы стихи, вёл бы дневник и изредка тайком (а потом, после почётной отставки — и не тайком) принимал бы у себя друзей, Комати и Ясухидэ.

Она бы поднималась всё выше и выше, может, стала бы даже министром. Сколотила бы свою собственную клику при дворе, протолкнула в императорскую спальню двух-трёх дочек и племянниц... а там и до верховного советника недалеко.

— Но смогли бы мы тогда сидеть и говорить вот так, как сейчас — если бы ты был счастливой матерью семейства, а я — верховным советником? Встретились бы мы вообще? Или так и прошли бы наши дороги мимо друг друга? — усмехнулась за веером Комати. — Или хуже: мы бы разошлись, уже успев привязаться друг к другу? Я бы непременно захотела использовать тебя в своих играх за власть, а не тебя — так твоих дочерей. Ты — ведь ты гордец, Нарихира! — возмутился бы и пытался бы мне противостоять, а значит — попал бы в руки тем же Ёсифусе с Мотоцунэ, и твои дети стали бы полем битвы двух неукротимых честолюбий... и в конце остались бы старик, брошенный всеми, кроме власти...

— ...и старуха, которая провожает взглядом непутёвых сыновей и внуков, а по ночам оплакивает участь своих дочерей и внучек, проданных за фальшивое золото почестей, — кивнул Нарихира. — А так у нас есть мы. И я точно знаю: пусть я не оставил детей, я не буду один в старости...

— ...а у меня есть дом, в котором я смогу укрыться, когда меня погонят со Двора.

Помолчала и, вдруг опустив — против всех правил приличия — веер и широко улыбаясь, добавила:

— Вот состаримся, память наша ослабеет, будем сидеть втроём с Ясухидэ у камелька, беседовать о прежних временах да составлять список всех твоих любовниц.

— Но память же ослабеет!

— Именно в том и прелесть, мой милый. Будем сидеть и соображать — а та дама в саппановом, которой ты послал письма, привязывая к ветвям священной берёзы и которая швырялась этими ветками в тебя, была кто? Тётушка императора? Принцесса? Или наложница высшего ранга? Или это была совсем не она, а ветви берёзы ты слал госпоже из Исэ?.. Разве не отличное это занятие для долгого зимнего вечера?

— А ещё можно поехать в паломничество! — неожиданно загорелся Нарихира. — Старики обожают ездить в паломничества во всякую глушь. В Исэ, потом в Микаву, даже дальше — в Идзу, посмотреть гору Фудзи...

— А можно на запад, в Нанива, — подхватила Комати. — оттуда в Ава, на праздник танцев, и дальше, дальше...

— Или в старую Столицу, поклониться Будде...

— Или в самую старую, в Асука — погулять по тем полям, по которым бродила Нуката...

* * *

По столице, конечно, поползли слухи — и довольно причудливые.

Ещё бы: известный дамский угодник Нарихира, едва успев обменяться письмами с дочерью Фудзивара Нагары, привёл в свой дом престарелую придворную даму Комати!

И как это прикажете понимать?

— А никак, — ответил Нарихира в первый и последний раз, когда брат, Юкихира, начал допытываться, что к чему. — Можешь считать, что я женюсь на Комати из чувства долга или что я внезапно воспылал к ней необъяснимой страстью, мне безразлично. Но она будет жить здесь. А потом поедет в Микаву с Ясухидэ, когда того наконец назначат.

— А как же твои высокие чувства?

— Они по-прежнему высоки, — пожал плечами Нарихира. — Как им мешает госпожа Комати?

— Влюблён сразу в двух женщин... — рассмеялся Юкихира. — Узнаю своего непутёвого брата! Только ты можешь одновременно любить блистательную красавицу за её красоту и мудрую старуху за её ум. Что, если совершенства нет, надо его создать, соединив две крайности в своём сердце?

— Может и так, может и так...

Потом он извинялся перед Комати.

Та сидела и улыбалась, устало и немного кукольно, как будто мысли её были где-то далеко-далеко. А он извинялся — за то, что стал причиной мерзких сплетен, за то, что Комати вслух называют старухой...

— Но я ведь и правда старуха, — наконец заговорила она. — Мне сорок четыре года. Мои волосы поредели, их спасает только краска и искусная причёска, кожа моя стала совсем жёлтой, а богатые одежды я больше не могу себе позволить.

Нарихира посмотрел на неё серьёзно и грустно.

— Послушай, я не знаю, что ответить тебе, — сказал он. — Обычно такие речи я слышу от кокеток чуть за двадцать пять, которые надеются, что их опрокинут и на практике докажут им их привлекательность. Но ведь я знаю тебя, ты говоришь всерьёз... чего ты ждёшь от меня?

— Уж точно не того, что ты меня опрокинешь! — и она впервые за несколько последних недель искренне рассмеялась. — Уволь, пожалуйста, от этого. Наверное, просто хочу, чтобы ты перестал извиняться. Ведь это я доставила тебе множество неприятностей — начиная от хлопот с переездом и заканчивая странной репутацией, которая может повредить тебе в глазах Такайко. Ты ведь понравился ей. Она никак не может забыть ту встречу, незадолго до танца...

— Правда?!

Он сам устыдился того, сколько радости было в его голосе.

— Правда, разумеется. Разве я стала бы лгать? Она говорила, что никогда не встречала ещё мужчину, который смотрел бы на неё с пониманием. И что ты очень хорош собой — прекрасный зрелый мужчина. Такого она хотела бы видеть своим братом или супругом.

Щёки горели.

— Как что-то может испортить мою репутацию? — бросил он. — Она и так хуже некуда, Комати. Я бабник без мозгов и без совести, женщин у меня было больше, чем перемен платья — так говорят, так оно в общем и есть. А Такайко — сестра Мотоцунэ, будущая нёго или даже императрица. Мне даже не подобраться к ней, милая Комати. Её охраняют, как не охраняли никогда государственную сокровищницу! Пусть лучше она выбросит меня из головы и пошлёт вслед пару проклятий, чем будет думать обо мне, мечтать о чём-то этаком, страдать, быть может...

— Ты хочешь, чтобы она тебя забыла?

— И прокляла, как пустого вертопраха. Именно. Что может быть лучше для неё?

— Она умна, Нарихира. Ей двадцать лет, она знает людей. Она поймёт, что к чему.

— Тем хуже... но нет. Те, кто знает людей, всегда предполагают худшее. Она сочтёт, что была для меня одной из многих, мелкой интрижкой. Ты ведь знаешь, тебя называют моей единственной женщиной.

— Я должна быть польщена?

Смеется. И Нарихира впервые задумывается, что она, на самом деле, красива — красива по-настоящему, как бывают только очень умные люди с доброй и светлой душой. Да, лицо её похудело с годами, чётче обозначились скулы, запали щёки, заметнее стала краска, призванная изобразить линию волос на лбу... и всё же она была хороша.

Но — странное дело! — эта красота не вызывала желания. Радость — да, так радует река или цветок, сорванный в поле. Прилив душевного тепла, быть может. Но не желание. Так... так взрослый сын может смотреть на свою красивую, ещё не старую маму.

— Ты поэт, — ответила ему на это Комати. — И ты влюблен.

— Но...

— Не в меня. Полагаю, что в Такайко. Просто влюблённые — по-настоящему влюблённые — люди видят вещи иначе, чем люди не влюблённые... Хочешь, я передам ей письмо от тебя? Или на словах что-нибудь? — вдруг спросила она и рассмеялась, увидев трепетный восторг надежды в его лице. — Я почти уверена, что подружилась с ней и с её семейством. Если, конечно, они захотят поддерживать отношения со мной теперь, когда моё положение изменилось...

* * *

— Голова кругом, — вздохнул Нарихира. — И лёгкая такая.

— Пустая потому что, — отозвался Ясухидэ.

— Отчего же пустая? Она набита стихами и мечтами, — вступилась за друга Комати.

Нарихира — остриженый, в монашеском платье, потрёпанный и усталый — сидел на веранде губернаторского дома в Микаве и счастливо слушал, как его ругают. За время пути он успел сам множество раз себя выбранить, придумать штук пятнадцать сплетен, которые, быть может, пустят ему вслед в столице, сорок раз отчаяться и тридцать девять раз воспрянуть духом — и вот, наконец, добрался.

Туда, где примут.

Где накормят и нальют, где утешат и отругают, где вечером дадут кисть и устроят состязание в стихах.

— Я, столичная я птица, никогда не думал, что мой дом может оказаться так далеко оттуда, — сказал он. — Удивительно, право!

— Переводишь тему, — прищёлкнул пальцами Ясухидэ. — Нехорошо. Дурной тон!

— Нет, нет, просто... мне на сердце пришла мысль, я её высказал. Думал, вы порадуетесь.

— Мы рады, — Комати вышла из-за ширмы, присела рядом. — Правда, рады. И очень смущены. Ведь — скажу за всех! — каждый из нас не раз и не два чувствовал то же самое. Каждый из нас однажды думал: вот, у нас нет дома, мы вечные гости на чужом пиру, но когда мы вместе, мы друг другу и семья, и дом, и всё на свете. Разве не так?

— Так, — сухо кивнул Ясухидэ. — Так и есть. Но...

— Но?

— Но мы хотим услышать от тебя всю эту историю. Нет, не так! Мы хотим услышать её от тебя — потому что письмоносцы уже доставили нам самые свежие и невероятные сплетни. Черти, колдуны, бандиты, безумец, поджегший Киото, и Киёюки, ползающий под землёй, ориентируясь на запах нижнего белья...

— Что?!

— Что слышал. Так вот, всё это и ещё немного мужеложства, ароматных страстей и загадочных корейских, китайских и ёкайских заговоров мы уже прочитали, поудивлялись и посмеялись. Теперь хотелось бы немного правды.

— Правды... если бы я сам её знал! — отчаянно воскликнул Нарихира. — Но примерно вот как всё было: её назначили в жёны императору, она плакала, я пришёл и принёс ей стихи. Идиотские на редкость — что-то вроде Подобно цветам на лавандовом платье вашем, не знает границ моя тайная страсть. Такие пристали мальчишке, но никак не зрелому мужу, согласитесь.

— Действительно, плохие стихи, — согласился Ясухидэ.

— И сравнение идиотское. Узор тем и хорош, что у него есть границы! — добавила Комати. — И это слишком похоже на стишата Тоору. Это он должен тебе подражать, а не ты ему!

— Вот и я так думаю. Как бы то ни было, стихи она получила. И среди ночи, представь, явилась ко мне. Это было... странно и страшно.

— И что?

— И сказала «Забери меня отсюда», — странно усмехнулся Нарихира. — Что я мог сделать?

— Что ты сделал?

— Послал письмо к Киёюки. Тот выругал меня, на чём свет стоит, но обещал прислать повозку или лошадей к утру. Велел скрыться в храме, в паре часов от столицы. Сказал, там никто не найдёт... Утром мы услышали стук копыт. Это был Мотоцунэ. Вот и всё, собственно. Ни чертей, ни безумцев. И к самоубийству я её тоже не склонял. И сам убиться не пытался — это сложно, когда держат втроём. Они обрезали мне волосы и велели валить из столицы. Её погрузили в повозку. Вот и всё.

Он подумал, что упустил какую-то деталь, ожидал, что они будут спрашивать, шутить...

Они молчали. Комати раскладывала и снова складывала веер, Ясухидэ старательно разглядывал паутинку в правом углу под стрехой.

— Ах, да, пожар!.. Пожар и правда был. Загорелись ворота, быстро потушили. Не знаю, кто там был виноват, уж простите...

— А давайте устроим состязание в стихах? Писать будем о весне — чтоб сложнее было, — вдруг предложила Комати. — Ну же, давайте!

— Надо подготовиться, нельзя ж вот так сразу! — преувеличенно возмутился Ясухидэ. — И пообедать. Обед, знаешь ли, согревает сердце, прогоняет скорби и приносит радость. Особенно если к обеду подадут сакэ...

— А его подадут? — уточнила Комати.

Нарихира ещё помолчал немного, потом вдруг, сделав глубокий вдох, вмешался:

— А если и нет, тебе же лучше! «Нет хуже зла, чем выпившая женщина!», знаешь ли.

— Есть: пьяный мужчина...

* * *

Небо было по-осеннему прозрачным и синим, и от этой синевы и прозрачности кружилась голова.

В воздухе летала паутина. Красные, жёлтые, рыжие, лиловые листья ложись на иззелена-чёрную воду пруда.

А они должны были писать стихи о весне.

Лет пять назад это не составило бы труда; он бы бросил на ветер пустые листья слов, и те, ненужные и позабытые, скоро скрылись бы под зеркальной гладью вод времени... ай, опять осенняя метафора, что за досада!

Краем глаза Нарихира смотрел на своих друзей.

Ясухидэ, как всегда, прикрыл глаза, продумывая очередную словесную красивость. Не может он не завернуть этак в три слоя и не вышить поверху. Стихи у него — как богатая одежда: три месяца шить, два часа носить. Зато красиво.

И человек он хороший.

Комати, наоборот, отшвыривает, скомкав, уже третий... нет, пятый по счёту лист.

Она всегда пишет быстрее, чем думает, а потому портит без счёта черновиков, ища нужные слова для теснящегося в груди чувства.

Зато и в искренности стихов ей нет равных.

А он? А он смотрел, как падают листья, и тщетно пытался представить на их месте бело-розовую метель цветочных лепестков.

Сакура-сакура, отцветает сакура, мне остаться бы одной, когда стала я вдовой...

Нет, не то. Народные песни передирать — дурной тон похуже, чем подражать Минамото-но Тоору.

А в уме — только кленовые листья цвета “китайский красный”, только распахнутые глаза Такайко, только стук копыт, возвещавший надежду и обманувший её так жестоко.

А ведь их бы не заметили. Они сами вышли на дорогу.

Весна, весна, весна...

«Весной я болен»? Не годится.

Слишком громко и слишком честно.

Читали они в порядке старшинства: сначала Ясухидэ, потом он, замыкала Комати.

Февраль, май и жаркий август.

— Даже солнце весной, как ни жарко оно, не растопит этот снег на макушке моей...

— Когда бы сакуры весною не цвели — быть может, я бы не грустил весною

— Незримы стали краски под дождем — и у людей, и у цветов поблёкли...