Выжги скорбь в сердце своём (джен)

Де... Изуку мёртв.

Эта простая истина довольно быстро дошла до Кацуки, непринуждённо вписавшись в его новую реальность. Она пряталась в неловких взглядах, бросаемых на него в школе, слышалась в правдивом шёпоте тишины, ставшей его доверенной спутницей. И конечно же ясно читалась на могильном камне: Кацуки усердно следил за идеальной чистотой свежей могилы, с легкостью вырвав у судьбы эту почётную обязанность: достойных соперников у него в этом не было. Да и недостойных тоже.

Пожалуй, было в этом что-то до отвращения забавное. Будто бы Изуку даже сейчас продолжал упорно нести бремя собственной никчёмности. Его смерть определённо стала кульминацией оборвавшегося жизненного пути — такая глупая, никому не нужная, не достойная даже обычного долбаного расследования — Кацуки просто отказывался называть те нелепые телодвижения расследованием. Никого из статистов толком не допросили. Его не допросили. Не то чтобы он хотел говорить, впрочем.

Теперь его дни тянутся единой монотонной вереницей, и есть в этом что-то утешающее. Потому что сейчас Кацуки вновь у могилы Изуку, и он знает наверняка, что и его мать неотступно находится рядом с Инко Мидорией. Каждый именно там, где должен быть. Тогда на похоронах казалось, что вторую могилу не выкопали лишь по нелепой оплошности: глядя на мать Изуку, любой понимал, что на самом деле умерли двое. Любой, но не его карга: та просто сразу же взяла внеплановый отпуск и практически поселилась у Инко, возвращаясь домой затемно, а иногда и вовсе там не ночуя.

Кацуки никогда её не спрашивает, но она, словно и нуждаясь в его вопросах, продолжает твердить, что мать Изуку обязательно поправится.

Кацуки в это не верит. Но понимает, что так или иначе у его матери всё равно ещё есть шанс. А вот он ничего исправить уже не может.

— Нахрена ты это сделал, тупой задрот, — проворчал Кацуки и, вяло отрешившись от воспоминаний, привычно стал осматривать могилу на предмет загрязнений.

Налетевший ветер принёс в ответ лишь несколько листьев да зелёную ленту, зацепившуюся за могильный камень и закрывшую высеченное на нём имя. Раздражённо сняв этот истрёпанный клочок ткани, Кацуки оглядел могильный камень с мрачным удовлетворением. Вот так, правильно. Он всегда должен видеть правду.

Мёртв.

* * *

Спустя какое-то время уже привычная реальность Кацуки подверглась очередным изменениям. Он не смог бы сказать точно, когда именно начал постоянно замечать одного странного человека, да и уверенности в том, что это существо можно было так называть, у него тоже не было — настолько оно выглядело чужеродно, даже для их века всевозможных причуд.

Чаще всего Кацуки было наплевать. Не то чтобы он сильно надеялся избежать чего-то подобного при его-то теперешнем образе жизни, однако, если уж дело дошло до галлюцинаций, он скорее ожидал бы увидеть призрак Изуку, а не это.

Тело, облачённое в нелепый, словно раздутый костюм; длинные заострённые уши; тусклое землисто-серое лицо с застывшей улыбкой, растянутой донельзя... Такой человек определённо должен был привлечь хотя бы чьё-то внимание, но насколько мог судить Кацуки, кроме него его больше никто словно и не видел. Его просто не могло существовать. И всё же он был там — среди равнодушной толпы прохожих, обеспечивал сопровождение до кладбища и обратно, всегда безошибочно находил взглядом Кацуки и приветственно приподнимал свой вычурный цилиндр.

И с каждым разом оказывался всё ближе.

Однажды он оказался достаточно близко, чтобы приземлиться рядом с могилой Изуку, спланировав на зонтике откуда-то сверху, и непринуждённо начать разговор.

— Не хочешь вернуть своего дорогого друга?

— Пошёл нахрен, — вяло огрызнулся Кацуки, не желая спорить со столь отвратительным плодом собственного воображения.

— О-о-о? — насмешливо протянул тот. — Но ведь это было бы так чудесно! Кому как не тебе должно познать благодать искупления? Ошибок было много, признаю, ты на славу потрудился, — он небрежно махнул в сторону могилы и продолжил, — но знаешь ведь, как говорится, единственная настоящая ошибка — не исправлять своих прошлых ошибок.

Кацуки поднял на него взгляд, угрюмо размышляя, будет ли ошибкой прямо сейчас взорвать это не в меру болтливое существо? Скорее всего — да, ведь тому это никак не навредит — что взять с иллюзии, зато пострадает дерево, находящееся прямо позади него, и тогда ветки могут упасть на могилу — они и так уже тревожно покачивались на ветру. Но может...

— Мои извинения, молодой человек, досадное недоразумение... Я уверен, ты совсем не это имел в виду, когда предлагал ему спрыгнуть с крыши, — собеседник Кацуки хихикнул и заговорщически понизил голос: — Ну же, оставим разногласия. Всё просто. У меня есть для него тело: замечательное, выносливое, сильное... Всё, что нужно сделать тебе — лишь позвать его.

— И всё?

— И всё. Так что, по рукам? — он наклонился ближе, отчего очки чуть сползли с мясистого носа, приоткрыв взору Кацуки хитро поблескивающие янтарные глаза, и протянул ему руку.

— Брехня, — фыркнул Кацуки, и не подумав протянуть свою руку в ответ. Даже одна мысль о том, чтобы попробовать прикоснуться к этому наваждению, способному говорить не размыкая зубастой ухмылки, уже вызвала полное отторжение.

Подождав какое-то время, тот убрал руку. Прежде чем его глаза вновь скрылись за стёклами очков, Кацуки успел увидеть промелькнувшее в них сожаление. Или это было предвкушение? Так или иначе эта надоедливая галлюцинация наконец оставила его в покое, вознесясь на зонтике куда-то ввысь.

Кацуки устало протёр глаза и вновь уставился на могилу Изуку.

Всё это лишь пустая трепотня. Обычная игра измученного воображением мозга. Не бывает счастливых воскрешений, не бывает странных добряков, готовых протянуть руку помощи и предоставить столь желанный шанс. Уже ничего не исправить.

Мёртв.

* * *

Мёртв?..

Изуку действительно мёртв — окончательно, необратимо? Или Кацуки так глупо упустил единственный шанс вернуть его? Тот человек так больше нигде и не появился — впрочем, быть может потому, что Кацуки немного пришёл в себя, наконец поспав поболее нескольких тревожных часов? Вообще-то, по правде говоря, после того разговора он проспал весь день, впервые за долгое время не выполнив свои обязанности. Естественно, вечером после пробуждения Кацуки первым делом направился к могиле Изуку — там, на его придирчивый взгляд, за время его отсутствия ничего не изменилось. На следующий день снова без изменений — никаких происшествий, никаких посетителей: реальных или не очень. Всё тихо и обыденно. Одиноко...

— Эй! Бакуго, подожди!

Кацуки вздрогнул и медленно остановился, после чего обернулся к окликнувшему его однокласснику. Этот как-его-там стоял с двумя такими же и неловко мялся, очевидно, пытаясь что-то ему сказать, да только слов подобрать не мог. И не сможет.

Наблюдая за его безуспешными попытками, Кацуки продолжал молча смотреть на него и лениво размышлял, что того могло интересовать. Вероятно, он хотел узнать, куда идёт Кацуки? Или не хочет ли он позависать с ними в торговом центре как раньше? А может, каково это — довести человека до самоубийства? Но эти вопросы не имеют смысла.

Зачем он вообще с ним заговорил? Все остальные в школе прекрасно справлялись, ограничив контактирование с Кацуки до приемлемого минимума. Ровно столько, чтобы не прослыть похожей на него бессердечной тварью. Столько, чтобы продержавшись до выпуска, вежливо попрощаться с ним, надеясь больше никогда не увидеть. Им не о чем разговаривать.

Не нарушая гнетущей тишины, Кацуки развернулся и побрёл дальше в сторону кладбища: идти уже оставалось немного. Больше его никто не окликнул.

Зато серьёзный и вместе с тем робкий взгляд того статиста не отпускал всю оставшуюся дорогу и настойчиво раздражал, выдирая из глубин души Кацуки что-то сильное, забытое, но такое знакомое... Вероятно, и сам Кацуки цеплялся за эти сумбурные эмоции, отчаянно отметая любые иные помыслы, однако на конечный результат это всё равно не повлияло: его путь неизбежно завершился, и он вновь оказался единственным, кто пришёл на могилу Изуку.

Конечно же, того человека тут нет. А может, никогда и не было? И теперь единственным верным решением для Кацуки будет просто вновь принять привычную размеренность жизни со знакомым распорядком: школа-кладбище-дом, изо дня в день, снова и снова, до тех пор, пока до него, наконец, окончательно не дойдёт, что Изуку мёртв — мёртв из-за него, и он ничего не может с этим поделать.

Кацуки судорожно сглотнул и поднял взгляд к серому, затянутому облаками небу, как если бы там могли быть подсказки... или же очертания того, кто смог взбередить его душу иллюзорными надеждами.

— Ну и какого чёрта ты больше не приходишь, а?! Только трепаться горазд?

Его надсадный крик разнёсся по всему кладбищу и вновь растворился в безразличной тишине. И будь оно всё проклято, Кацуки точно знал, что если бы тому человеку захотелось ответить, он бы нашёл способ. По всей видимости после поспешного отказа Кацуки тот посчитал, что больше им обсуждать нечего.

Он сжал кулаки и хотел было вновь разразиться криком, но тут же осёкся и задумался, лихорадочно выискивая в том единственном разговоре слова, что подтвердят его возникшую догадку. Что, если так оно и есть? Им больше нечего обсуждать, потому что тот человек свою часть так и не свершившейся сделки уже выполнил, и теперь дело лишь за Кацуки?

Он уныло опустил голову и с какой-то щемящей тоской осознал, что не понимает, на что именно готов пойти прямо сейчас. Неизвестно, что из себя представляет новое тело для Изуку — наверняка, совершенно не похожее на его прошлое, ведь то под определение замечательного, сильного и выносливого уж точно не подходило. И пока Кацуки слабо представлял, как они объяснят подобные изменения, не говоря уже о самом факте возвращения Изуку. И конечно же Кацуки подозревал, что тем «и всё» дело не обойдётся: в столь щедрые подарки судьбы он не верил. Как и в искренность того человека. Но... Даже если бы ему потом пришлось сделать что-то ещё, разве это не было бы честно?

Что Кацуки осознавал абсолютно ясно, так это то, что положенного беспокойства он не испытывал. Потому что всё это лишь очередные вопросы, на которые у него всё равно нет ответов. А сейчас важно лишь одно.

Кацуки взглянул на могилу Изуку и тихо позвал:

— Эй... Изуку. Ты хочешь вернуться?

Кацуки затаил дыхание и начал ждать — пока ничего не произошло, но это только пока. Быть может, ему стоит сказать иначе? Просто на всякий случай.

— Вернись, Изуку.

Немного посомневавшись, Кацуки подумал, что вообще-то совершенно не обязательно, что Изуку воскреснет именно здесь и сейчас. Может, на это нужно время или же это произойдёт в другом месте, например дома или где ещё. Может, ему следует пойти и проверить, где бы тот мог оказаться... А может ему следует бежать отсюда как можно дальше, пока вновь не случилось чего-то действительно непоправимого.

Кацуки помотал головой, раздражённо отмахнувшись от слабовольных мыслей, и вновь уставился на могилу Изуку. Он обязан остаться здесь и удостовериться, что всё сработало, что он, наконец, смог сделать хоть что-то, чтобы исправить свою чёртову ошибку.

— Вернись. Вернись, вернись, вернись!..

Кацуки долго раздирал горло криками, отказываясь признавать поражение. И после того, как вновь воцарилась тишина, вдруг осознал, что некоторые изменения всё же произошли, да только не те, на которые он надеялся. Раньше при посещении могилы он всегда чувствовал... не присутствие Изуку, нет — Кацуки не верил в подобную чушь, ну, во всяком случае, несколько дней назад точно не верил. Просто было что-то особенное в тех дуновениях ветра, шелесте листвы... И Кацуки знал, что приходит не зря. Что он делает то, что должно, ни на что не надеясь и не то, что не видя в этом смысла, а даже не задумываясь о необходимости искать его.

После того разговора изменилось всё. При следующем посещении могилы Кацуки не обратил на это должного внимания, более увлечённый ожиданием одного обманщика, но она уже была тогда — эта неестественная мёртвая тишина. И теперь, получив полное и безраздельное внимание Кацуки, она беспощадно угнетала, вынуждая его надрывно дышать и проклинать собственную глупость, слабость и беспомощность.

На Кацуки с новой силой обрушилась вся неотвратимость свершившегося: Изуку мёртв и никогда не вернётся, сколько бы он его ни звал. Всё это так несправедливо. Неправильно.

Неправильно, как его необдуманные действия и слова, разрушившие несколько жизней.

Неправильно, как рука матери, непривычно ласково треплющая его волосы, и её короткое уставшее, абсолютно им не заслуженное «спасибо» в тот единственный день, когда она вернулась домой раньше него.

Неправильно, как его бесполезные слезы, текущие сейчас по щекам.

Ноги сами понесли Кацуки к выходу с кладбища. Он вернётся, конечно же, вернётся, ведь это всё, что он может сделать, но пока ему нужно хотя бы на время оказаться подальше от этой невыносимой тишины. И Кацуки побежал, не разбирая дороги, потерявшись во времени и эмоциях, и всё для того, чтобы остановившись отдышаться, с мрачным удивлением осознать, что ноги привели его к дому Изуку.

Оглядевшись, он увидел, что оказался не единственным: с другой стороны улицы неспеша направлялись ещё двое. Женщина со спутанными поблекшими волосами и каким-то потухшим взглядом определённо была его матерью, ну и конечно же та, кого она везла на инвалидной коляске должна была быть ни кем иным, как Инко Мидорией... Да только у Кацуки язык не поворачивался так назвать то, что там сидело, будто затаившись — не человек словно, а лишь пустая оболочка той доброй, вечно обеспокоенной женщины, что он знал когда-то.

Видимо, почувствовав его пристальное внимание, она уставилась прямо на него, жадно пожирая воспалёнными глазами. А Кацуки смотрел в ответ, неосознанно добавляя в свой список неправильных вещей её взгляд: ехидный, оценивающий. Знающий.

— ...Кацуки!

Насилу отведя взгляд, Кацуки посмотрел на мать: та, судя по недовольному лицу, уже какое-то время пыталась до него докричаться. Страшно округлив глаза, она несколько раз кивнула вниз, но серьёзно — одного раза было бы вполне достаточно — Кацуки не дурак, и знает, что неприлично молча пялиться на знакомого человека, которому явно не здоровится... даже если обозначить это состояние именно так будет бессовестным приуменьшением.

— До... Добрый день. Вечер, — пробормотал Кацуки, остановив взгляд где-то на нижней части ужасающего лица: как раз, чтобы увидеть, как иссохшие губы скривились в безобразной, многообещающей ухмылке, вызвав у него озноб по всему телу.

Это с ней его мать находилась практически всё своё время? И прямо сейчас вновь уходила, намереваясь остаться наедине там, в опустевшем доме Мидорий?

Сбросив оцепенение, Кацуки заторможено подался следом, однако тут же остановился, наткнувшись на предупреждающий взгляд матери. Закатив глаза, она помахала рукой, прогоняя его прочь, впрочем, успев напоследок успокаивающе улыбнуться.

Не то чтобы это подействовало, но дальше Кацуки уже не пошёл. С тревогой проследив, как за ними закрылась дверь, он поймал на себя на сильном и искреннем желании подбежать к окнам, чтобы хотя бы так увидеть, что там происходит. Правда, если его за подобным ребяческим поступком заметит мать, то крепкий подзатыльник ему точно будет обеспечен.

«И пусть! Хоть десять! Иди и посмотри в окно, а лучше вообще забери её оттуда прямо сейчас!»

Кацуки остался на месте, практически без труда и даже с каким-то вызовом игнорируя свой истерящий внутренний голос. В конце концов он уже не тот избалованный мальчишка, говорящий и делающий, что вздумается, верно? Он вполне способен отнестись с уважением к желанию матери, пусть когда-нибудь позже им всё-таки придётся серьёзно поговорить. Потому что изменения, произошедшие с Инко Мидорией ненормальны, и только заботой такое уже не исправишь. Он и понятия не имел, что всё настолько плохо... Хотя, конечно же, это всего лишь жалкое оправдание. Быть может отцу известно больше?..

В любом случае сейчас оставалось лишь одно место, куда он мог пойти: его дом. Туда Кацуки и направился, встречая на пути множество различных людей: радостных, беспечных, а иногда ссорящихся и громко выясняющих отношения — в общем, куда более оживлённых, нежели он привык. Дорога домой пролетела так же незаметно, как и раньше, но при этом всё равно как-то иначе. Легче.

Зайдя в дом, Кацуки повёл носом — определённо пахло едой — судя по запаху и доносившимся приглушённым чертыханиям — немного подгорелой. Он вымыл руки и направился на кухню, по дороге обнаружив выскочившего оттуда взбудораженного отца.

— Кацуки! Сегодня пораньше? — получив его утвердительный кивок, отец довольно улыбнулся и уточнил: — Голоден?

Честно задумавшись над этим вопросом, Кацуки неопределённо пожал плечами. Похоже, что нет, но наверное поесть всё же не помешало бы.

— Пойдём.

Проследовав на кухню, Кацуки сел за стол и начал ждать, отвлечённо наблюдая за торопливыми действиями отца. Совсем скоро перед ним оказалась целая тарелка лапши с овощами и наспех очищенной от подгорелой корочки курицей. На вид не очень, но почему бы не попробовать?

Первый же кусок встал в горле липким пресным комом. Скривившись, но всё-таки проглотив его, Кацуки выдавил:

— У нас что, все специи резко закончились? Это вообще есть невоз... — прикусив свой поганый язык, он мысленно застонал от досады. Опять он несёт всё, что взбредёт в голову, даже не задумываясь о чувствах других. Кацуки с сожалением посмотрел на отца, намереваясь извиниться, однако тот расстроенным совершенно не выглядел: безмерное удивление в его глазах сменилось радостью; он резко вскочил и кинулся к шкафам.

— Конечно! Давай сделаем, как надо!

Усмехнувшись, Кацуки встал изо стола и отправился на помощь: судя по получившемуся вкусу, работа предстояла немаленькая, но уж конечно не столь масштабная, как предполагал его отец, понахватавший все соусы, до которых смог дотянуться. Немного того, немного другого, и вот — совсем другой результат: следующий кусочек пищи приятно обжёг рот и даже, кажется, вызвал аппетит.

Быстро умяв всю порцию, Кацуки посмотрел на отца: тот не сводил с него довольного и при этом особого внимательного взгляда — так он смотрел всегда, когда хотел дать ему понять, что готов выслушать, если у Кацуки есть желание выговориться. И оно обнаружилось — конечно, не всё и не сразу, но Кацуки впервые захотелось хотя бы начать говорить о том, что случилось. Пусть готовка отцу не давалась, зато слушать, а главное — слышать он умел превосходно. Так что Кацуки отодвинул тарелку и приготовился говорить.

— Ты видел... — Кацуки замялся, не зная, как продолжить: слова «маму Изуку» будто в горле застряли, а использовать сейчас когда-то привычное ему «тётушка Инко» вообще казалось кощунственным. Однако, судя по помрачневшему взгляду отца, тот прекрасно понял, о ком он хотел спросить.

— Да, — немного помолчав, отец вздохнул и нахмурился ещё больше. — Неправильно всё это. Ей становится только хуже, и Мицуки это понимает. Только бросить Инко и сдаться она не может, — хмыкнув, он проворчал: — Ну, хоть не прогоняет теперь, когда я подхожу к дому и начинаю, видишь ли, излишне настойчиво трезвонить.

— А сегодня?..

— Само собой, — поспешил его успокоить отец и взглянул на часы. — Да уже скоро и выходить можно. Хочешь, встретим её вместе? — правильно истолковав неуверенное молчание Кацуки, он улыбнулся и сказал: — Хорошо, сходи сегодня сам. Она будет рада.

— Я пойду, — Кацуки приподнялся, неловко помялся и, на этот раз прислушавшись к внутреннему голосу, выдавил: — Спасибо тебе.

— Обращайся, — кивнул отец и окинул его тем самым внимательным взглядом.

Говорить Кацуки уже не хотелось: практически беспрерывные мысли об Изуку уступили тревоге за мать и желанию увидеть её как можно скорее... И, положа руку на сердце, ему не хотелось возвращать всё обратно. К облегчению Кацуки, отец допрашивать его не стал, а просто выдвинулся следом за ним, намереваясь проводить до выхода.

Уже стоя в дверях, Кацуки всё же решился задать ещё один тяготивший его вопрос — вполне безопасный, на его взгляд:

— Что говорят врачи?

— Ничего. Нет никаких врачей, Кацуки, — увидев его недоумение, отец принялся объяснять: — У Инко были какие-то осмотры, давно уже, правда — так, ничего особенного. Конечно же, она была убита горем, полностью подавлена, но не... — он запнулся, безуспешно пытаясь подобрать верные слова, и просто продолжил: — Мицуки тогда затащила её к врачам, но толку не было, а сейчас у неё это уже не выходит.

— Почему? — удивился Кацуки. Обычно его мать, если уж намеревалась что-то сделать, добивалась успеха, с легкостью игнорируя чужое мнение на этот счёт.

— Потому что таково единственное желание Инко, и она крепко стоит на своём. Они иногда прогуливаются, но в основном она хочет быть дома, чтобы не пропустить момент, когда вернётся Изуку.

Кацуки, не веря своим ушам, в ужасе уставился на отца, а тот в ответ раздасованно скривился.

— Да-да, я знаю, как это звучит. Раньше я бы сказал, что Инко просто нужно время, понимаешь... чтобы осознать потерю, как-то принять её. Мицуки сказала, что в последние дни Инко не поднимала эту тему — она вообще теперь больше молчит так-то... Но я не уверен, что это хороший знак, — выйдя из задумчивого состояния, отец оглядел его и обеспокоено спросил: — Кацуки? Всё в порядке?

В порядке ли? Не всё, но хотя бы что-то? Неопределённо промычав что-то в ответ, Кацуки направился на выход, понимая, что и так уже слишком задержался.

— Будь осторожнее. И возвращайтесь скорее, — пробормотал отец вслед, не спеша закрывать за ним дверь.

Кацуки пошёл знакомой дорогой, без труда обходя редких прохожих и неизбежно ускоряясь в такт бешено скачущим мыслям.

Собственно... могла ли у них быть совместная галлюцинация? Галлюцинация ли это вообще? Несколько часов назад Кацуки был искренне уверен в обратном, но может он лишь отчаянно желал, чтобы это оказалось правдой? С другой стороны, тот её взгляд... Она знала, что Изуку можно вернуть? Что Кацуки имел непосредственное отношение к его смерти? Что он сам пытался его позвать? Что-то из этого или всё вместе?

Прислушавшись к себе, Кацуки осознал, что по-настоящему верит в то, что Инко тоже видела этого человека. Ведь было так легко представить, как тот находит убитую горем мать и предлагает ей то, чего она жаждет больше всего на свете. И, откровенно говоря, Кацуки не сомневался в том, что в отличие от него, Инко с радостью согласилась бы, даже не раздумывая, в тот же миг, лишь бы поскорее вернуть Изуку.

А мать Кацуки? Она видела что-то? Вот тут у него были большие сомнения, но пока он у неё не спросит, он и не узнает, верно?

Кацуки ускорился ещё больше, осознавая, что по крайней мере одну вещь он знает точно: сейчас он, наконец, находится на верном пути. Это просто казалось правильным: как можно скорее увидеть мать и вернуться с ней домой, будет она закатывать глаза или как-то иначе выражать недовольство. Пусть ругается, сколько захочет, только бы...

Кацуки отшатнулся, почувствовав сильный удар в плечо. Выругавшись сквозь зубы, он обернулся посмотреть, с кем ненароком столкнулся, и с похолодевшим сердцем дернулся назад, увидев, что это Он.

— Добрый вечер, — поприветствовал его этот человек со своей неизменно широкой улыбкой, сейчас казавшейся просто издевательски вежливой. Внимательно оглядев онемевшего Кацуки, он продолжил: — Вынужден в очередной раз принести тебе свои извинения, видишь ли, я слышал твой зов, но ты немного опоздал, а я в те дни был так занят... Но не печалься! Ведь твой друг действительно вернулся.

Попытавшись в полной мере осознать услышанное, Кацуки ощутил лишь одно: столь желанная когда-то новость теперь не вызывала ничего, кроме безотчетного ужаса.

— Как?..

— Как и всегда, с помощью до смерти неравнодушного человека, конечно же. Нет, ну неужели вы с ним ещё не виделись? Такого просто не может быть! — с почти комическим неверием тот покачал головой и, взглянув куда-то вдаль, бодро сообщил: — Вынужден откланяться! Мне действительно жаль, что нам так и не удалось поработать вместе, но будь уверен, — он чуть поклонился и вкрадчиво поведал: — я буду очень рад предложить тебе свои услуги вновь.

Без единой лишней мысли Кацуки активировал причуду и направил прямо в это ухмыляющееся лицо взрыв — слишком слабый, судя по всему — на ублюдке не обнаружилось ни единого повреждения. Значит, надо ещё.

И Кацуки принялся бомбардировать стоящего на месте противника, вкладывая в удары всю свою боль, отчаяние и безумный страх — всем своим существом он чувствовал, что тратит драгоценное время зря и снова совершает фатальную ошибку, но остановиться уже не получалось.

После очередного удара этот человек — или то, что им притворялось — задрожал и начал словно истончаться; Кацуки даже на миг оторопел — неужели подействовало? Но тот лишь со свистом взмыл ввысь, словно огромный сдувающийся шар, чтобы через пару секунд вернуть себе обычное обличие и даже помахать Кацуки на прощание.

Уже не дожидаясь очередных его издевательских слов, Кацуки развернулся и побежал что было духу к дому Мидорий, напрочь отказываясь внимать тягостным предчувствиям. Он не опоздал. Ещё нет. Вот сейчас, уже совсем скоро, ещё пара поворотов, протолкнуться сквозь встревоженных прохожих, и вот он — дом...

Свет не горел, повсюду валялись осколки стёкол, в стенах было множество отверстий — пулевых, похоже, но дверь была приглашающе открыта, и Кацуки на негнущихся ногах направился внутрь, проигнорировав чьи-то предупреждающие возгласы.

Оказавшись внутри, Кацуки с упавшим сердцем сразу же понял: что бы тут ни произошло, всё уже закончилось. От того, что он станет отрицать увиденную разруху и какой-то странный пепел на полу, толку точно не будет, но он ведь ещё может надеяться, что его мать с Инко где-то скрылись от нападающих, пусть даже раненые, только бы живые. Ох, кого он обманывает?..

— Мам? Где ты? — нервно позвал Кацуки, внимательно прислушиваясь к тишине, и когда в соседней комнате что-то стукнуло, он тут же рванул на звук.

Внутри обнаружился неизвестный ему седой парень примерно его возраста, что в данный момент как раз бросил попытки покинуть дом через окно и, вернувшись назад, медленно прищурился, поднял руки вверх и первым начал говорить.

— Услышал странные звуки, да? Не волнуйся, всё уже в порядке, сейчас кто-нибудь из ваших героев прибудет, ну и кто-нибудь из моих уже, наконец, подтянется, — затараторил он, беззаботно улыбаясь и не сводя заинтересованного взгляда с ладоней Кацуки. — Ну, а я пока...

— Здесь были две женщины, где они? — перебил его Кацуки, искренне надеясь, что тот перестанет вешать ему лапшу на уши. Причуду он, естественно, не убрал, продолжив создавать взрывы, и мимоходом задумавшись о его вероятной причуде, обратил внимание на левую руку говорившего — красную, покрытую шрамами и словно иссушенную. Парень, изменившись в лице, промолчал, и Кацуки потеряв терпение, закричал: — Одна из них — моя мать, что с ней?!

— Прости, — ответил тот, одним этим словом разбив сердце Кацуки вдребезги. Он опустил руки и начал рассказывать.

И Кацуки слушал его, больше не перебивая, механически фиксировал информацию и старался не так уж сильно акцентировать внимание на том, что его собственная душа рассыпается пеплом с каждым его новым словом. Он говорил много: о таких, как он — экзорцистах, сражающихся против Тысячелетнего Графа. О самом Графе, что находил убитых горем людей и обманывал их, обещая вернуть погибших. Объяснил, что женщина, согласившаяся на такую сделку, практически сразу же перестала быть человеком, сохранив лишь прошлое обличие и став акумой — искусственно созданным существом с насильно привязанной и вынужденной подчиняться всем приказам Графа душой — в данном случае страдающей душой Изуку, конечно же. О том, что уничтожив акуму, он эту душу освободил. О том, что люди, попавшие под удар акумы, мгновенно заражались вирусом и умирали. Он говорил ещё и ещё... Пока не пришли другие, и ему не пришлось объяснять всё заново.

По внутренним ощущениям Кацуки всё это как-то не вписывалось в его реальность, но не верить ему у него оснований не было. Потому что среди всего этого бреда, звучавшего довольно разумно, была ещё одна простая истина, которую он обязан будет осознать. И донести до отца.

Истина, которую невозможно принять ни сердцем, ни разумом, ни душой.

Больше уже никуда не спеша, Кацуки возвращался домой, с остервенелым упорством повторяя про себя последние слова того экзорциста, которые тот произнёс с особым нажимом.

Не зови её.