На память (гет)

Выпускная церемония в Оране была впечатляющим событием. Харухи назвала бы это безумием и безбожным расточительством, Тамаки же думал, что это невероятно романтично. Все многочисленные колонны школьных зданий были увиты свежайшими розами и лилиями, доставленными прямиком из Голландии. Тысячи белоснежных голубей, взмывающих в небо под волшебные звуки итальянского симфонического оркестра, символизировали свободу и бесконечное количество открытых возможностей для покидающих стены академии выпускников, а роскошная персидская ковровая дорожка, вымощенная по краям бордюром из чистого золота, представляла, конечно, дорогу в светлое будущее.

Официальная часть мероприятия закончилась, и теперь сотни учеников и гостей академии прогуливались во дворе, коротая время за дегустацией изысканных деликатесов и приятным общением в ожидании предстоящего грандиозного бала, который должен был начаться после заката.

Клуб свиданий, естественно, был в центре внимания.

Хикару и Каору каким-то непостижимым образом умудрились собрать вокруг себя около десятка восторженных дам почтенного возраста и во всю развлекались, разыгрывая из себя пай-мальчиков. Кёя, пребывающий в воинственном настроении после непродолжительного общения со своим приятелем Кузе-семпаем, отправился отводить душу в компанию важных олигархов в строгих галстуках, и Тамаки не сомневался, что его предприимчивый друг вернётся оттуда с пачкой полезных контактов, ценным пополнением своей коллекции компромата и парой коварных бизнес-планов в голове. Беседы с Кузе-семпаем всегда оказывали на Кёю ободряющее воздействие.

Хани и Мори стойко терпели осаду толпы взволнованных девушек, ждущих своей очереди получить на прощание долю внимания от знаменитых членов хост-клуба, и парней из их спортивных секций, стремящихся выказать прославленным выпускникам своё уважение.

Тамаки в свою очередь тоже наслаждался обществом очаровательных собеседниц — и Харухи, которая была совсем рядом, настолько, что он мог бы закрыть глаза и вообразить, что вокруг никого и они здесь с нею наедине, гуляют в весеннем парке, словно пара. От одной мысли об этом он начал испытывать тахикардию и лёгкое головокружение и поспешил вернуться к реальности, где несколько из его постоянных клиенток-выпускниц со слезами на глазах сердечно благодарили его за чудесно проведённое время в хост-клубе и клялись, что никогда, никогда его не забудут.

Часы на башне пробили пять, и это означало, что ему пора сменить костюм.

Оглядываясь назад, стоило признать, что Кёя был прав, когда называл его план с пятикратной сменой нарядов идиотским, смехотворным и не выдерживающим никакой критики. В результате долгих переговоров, которые представляли собой железобетонную аргументацию Тамаки (а так же мольбы и фирменный жалостливый взгляд), шипение Кёи и издевательские комментарии близнецов, им удалось прийти к компромиссу в виде двух костюмов для всех остальных и четырёх — для него.

Разве он виноват, что, как король клуба, хотел выглядеть великолепно?!

Он выглядел великолепно. Но честно говоря, стоило ограничиться тремя костюмами.

Ему в любом случае придётся надеть все четыре, иначе Кёя оторвёт ему голову, а Хикару и Каору никогда не отстанут, и неизвестно, что хуже.

Тамаки раскланялся перед девушками и вернулся в здание школы, чтобы переодеться в свой третий наряд: элегантный тёмно-коричневый смокинг с камербандом — лаконичная, всегда актуальная классика. Белый костюм-тройка с искусно вышитыми золотом лацканами остался висеть на вешалке, ожидая своего часа. Тамаки застегнул рубиновые запонки — подарок Кёи на его семнадцатый день рождения — и пригладил волосы перед зеркалом.

Чёрт возьми, он выглядел так потрясающе, что это было почти нелегальным.

Тамаки одобрительно ухмыльнулся и направился назад, к Харухи, лёгкой походкой по пустынным школьным коридорам, с удовольствием ловя тени своего отражения в высоких окнах.

Если бы он так откровенно самовлюблённо не разглядывал себя в каждой подвернувшейся на пути зеркальной поверхности, то, вероятно, упустил бы из виду безмолвную фигуру, застывшую в тени у дальнего окна, выходящего во двор.

* * *

Других членов клуба чёрной магии не было рядом с их лидером. Рейко наверняка можно было бы найти где-то неподалёку от Хани-семпая; где могли бы быть остальные трое парней из свиты Некодзавы, Тамаки не имел ни малейшего представления, но, вероятно, все они тоже развлекались снаружи со своими одноклассниками и друзьями. Как бы представители этой странной компании ни любили торжественный сумрак, ни у кого из них, кроме одного, не было настоящей необходимости прятаться в тени.

Тамаки ощутил укол сочувствия. Это казалось неправильным, несправедливым. Некодзава выглядел таким одиноким, оторванный от шумного празднества. Тамаки посмотрел на часы. У него было немного времени. Он подошёл и встал рядом.

— Отсюда неплохой вид, — приветливо сказал он. — Здравствуй, Некодзава-семпай.

— Здравствуй, Суо, — откликнулся Некодзава своим потусторонним голосом и добавил, скользнув по нему взглядом: — Ты выглядел по-другому десять минут назад, или мне показалось?

Тамаки почувствовал себя одновременно польщённым вниманием и пристыженным за то, что совершенно не заметил Некодзаву раньше, когда шёл в музыкальный зал.

— Ну, переодевания — визитная карточка нашего клуба, — ответил он.

— Верно, — прошелестел Некодзава. — Наверное, сейчас уже не стыдно будет признаться, что я всегда был вашим поклонником. Весь этот косплей… Выглядело весело.

— Это и правда весело! — страстно согласился Тамаки. — Впрочем, у вас тоже… интересный стиль. Такой… э-э-э… ужасающий… В хорошем смысле!

Некодзава вдруг рассмеялся, не своим типичным наигранным ехидным хихиканьем, от которого мурашки шли по коже, а по-настоящему. У него был приятный, тихий, чуть хрипловатый смех.

— Однажды я решил попробовать вашу стратегию, и мы все нарядились… Ну, знаешь… По-готически. У меня был такой фрак и рукава с кружевными манжетами… — он неопределённо повёл рукой. — Интересный опыт, хотя ничего не сработало. К нам всё равно никто не пришёл.

— Хотел бы я на это посмотреть! — искренне пожелал Тамаки, представив эту картину. Он лишь пару раз видел Некодзаву без его зловещего балахона, и тот обладал очень привлекательной внешностью. Как истинный ценитель всего прекрасного, Тамаки считал преступным и святотатственным скрывать подобную красоту от мира.

Некодзава улыбнулся, но ничего не ответил. Тамаки вновь посмотрел в окно.

— Солнце садится, — произнёс он. — Семпай, ты танцуешь? Тебе стоит пойти на бал. Это ведь и твой праздник тоже.

— Да, — негромко сказал Некодзава. — Я умею танцевать. Довольно хорошо, по правде говоря.

— Ты должен пойти! И фейерверк лучше будет видно из сада… — обрадовался Тамаки. — Ты можешь найти меня или… О! — ему вдруг пришла в голову идея, и он развернулся к Некодзаве всем корпусом, взволнованный и воодушевлённый. — Приходите все, ты, Рейко и остальные… У вас остались те готические костюмы? Мы могли бы устроить что-то вроде… совместного мероприятия двух клубов! Как тогда на Хеллоуин! Разве не здорово?! Многие девушки просто обожают притягательную эстетику мрака! Важна лишь правильная подача. Танец с загадочным благородным вампиром или властным, но обходительным демоном… Ах, это будет головокружительный успех!

Он вдруг запнулся, потому что Некодзава просто смотрел, смотрел на него с блуждающей на губах улыбкой и никак не реагировал. Тамаки, безо всякого сомнения, считал свою идею гениальной, но что, если он слишком увлёкся? Некодзава сказал, что умеет танцевать, но это ведь не означает, что ему это нравится или что у него нет других планов на вечер… Тамаки подумал, что если бы Харухи была здесь, то отругала бы его за то, что он снова витает в облаках и не интересуется чужим мнением.

Он почувствовал себя полным придурком и смущённо добавил:

— Если ты не против, конечно…

Ещё несколько долгих секунд, в течение которых Тамаки обдумывал способы извиниться на случай, если он каким-то образом ранил его чувства, Некодзава молчал, после чего сказал:

— Не уверен, что смогу оправдать твои ожидания, Суо, но я приду. Когда сядет солнце.

По крайней мере он не сердится. У Тамаки отлегло от сердца. Он кивнул и обратил свой взгляд вдаль, наблюдая, как свет снаружи становится теплее — золотой час перед закатом.

— Не верится, что ты и Хани-семпай, и Мори-семпай закончили школу, — задумчиво произнёс он. — Без вас здесь будет всё по-другому… Я буду скучать по тебе, Некодзава-семпай.

Он только что понял, что это правда. Он действительно будет скучать. Тамаки не так уж и много общался с Некодзавой, но тот всегда был с ним дружелюбен и вежлив и, казалось, искренне стремился понравиться людям, а разговаривать с этим на редкость экстравагантным и порой откровенно жутким парнем сейчас, так спокойно и доверительно, было приятно. «Мы могли бы стать друзьями», подумал Тамаки и пожалел, что не подумал об этом раньше.

— Я тоже, — ответил Некодзава, и его негромкие слова упали в пустоте коридора сухими листьями. — Я тоже, Суо, я очень буду скучать по тебе.

Что-то изменилось. Бесплотное, неуловимое, Тамаки не мог сказать, что, но он чувствовал это. В тени капюшона голубые глаза Некодзавы казались почти чёрными и не отражали бликов. Тишина вновь повисла между ними — так же как и раньше, но чем-то иным, словно пауза перед кульминацией симфонии.

— Я хотел бы, чтобы он был у тебя, — Некодзава порылся в складках мантии и достал небольшой предмет: знакомую деревянную кошачью фигурку. Вельзенеф, его знаменитая проклятая кукла. — Возьми. Он принесёт тебе удачу.

Наваждение исчезло. Некодзава был в своём репертуаре, такой же странный, как и обычно.

Вообще-то Тамаки совершенно не горел желанием прикасаться к этой подозрительной вещице. Его всегда нервировали эти коты и маниакальное благоговение, с которым Некодзава относился к ним, будто эти его марионетки и куклы были живыми. Не то чтобы Тамаки боялся колдовства и проклятий, как какой-то доверчивый ребёнок, но в Вельзенефе действительно было что-то зловещее, да и как объяснить все те ужасные события, что происходили рядом с ним? Харухи сказала бы, что это просто странное совпадение, но разве не глупо отрицать колдовство и при этом верить в странные совпадения?!

Ладно, стоило признать, что он всё-таки боялся. Немного.

Но это был последний день Некодзавы в Оране, и Тамаки будет скучать по нему, а это значит, что он будет скучать и по его кошмарным котам, потому что одно неотделимо от другого. Он не мог не принять этот подарок, прощальный подарок на память о школе и множестве замечательных дней, что они провели в этих стенах — вместе и порознь.

К тому же, Некодзава сказал, что кот приносит удачу. В голову закралась предательская мысль о том, что до сих пор понятие Некодзавы об удаче несколько расходилось с его собственным, но Тамаки задавил эту идею в зародыше.

Он протянул руку.

На какое-то мгновение их пальцы соприкоснулись — простой, естественный жест, но Некодзава застыл. Время сгустилось, как вязкая патока, а потом резко побежало вперёд, секунды толпились и нагоняли друг друга.

Некодзава моргнул — быстрое движение длинных ресниц. Их касание разомкнулось, тонкие пальцы исчезли под широкими рукавами. Он выглядел абсолютно нормально. Гладкое полированное дерево лежало в ладони Тамаки естественным теплом. Никакой зловещей ауры. Просто деревянный кот, памятный сувенир.

— Спасибо, — сказал Тамаки. — Прости, мне нечего подарить тебе в ответ, я…

— Суо, — внезапно перебил Некодзава с какой-то лихорадочной поспешностью в голосе. — Могу я кое о чём тебя попросить?

— Да, конечно. Что угодно.

Некодзава неотрывно смотрел на него — расширенные зрачки почти затопили светлую радужку. И это странное ощущение смутного напряжения, отступившее от Тамаки ранее, вернулось, нахлынуло удушающим ветром. Неясная вибрация в воздухе, прозрачная, тонкая натянутая струна, что вот-вот оборвётся.

— Только не уходи, — умоляюще прошептал Некодзава, делая к нему шаг, протягивая руки. — Пожалуйста, не пугайся.

* * *

Тамаки не был идиотом, он догадывался, что произойдёт. Он понял это по серьёзному голосу Некодзавы, лишённому его привычной манерной таинственности, и у него не осталось сомнений, когда тонкие пальцы невесомо скользнули по его волосам, по чёлке вдоль линии бровей и ниже, по вискам и скулам, пока, наконец, не остановились — одна ладонь замерла у основания челюсти, вторая скользнула назад, к затылку.

Этот поцелуй не стал его первым, конечно. Такой красивый, такой обаятельный и галантный, он всегда был популярен у девушек, и ничего удивительного, что некоторые из них были увлечены им сильнее, чем того предполагали правила клуба свиданий. Милые японские принцессы писали ему трогательные и наивные письма с признаниями, на которые он не мог ответить, но которые бережно сохранял, чувствуя себя не в праве избавиться от чего-то, во что вложено столь много искренних слов. Он всегда был тактичен, когда твёрдо отказывал им, и они никогда не держали на него обид, стойко, с достоинством принимая отказ, хоть ему и было неизменно тяжело видеть разочарование и боль в их глазах. Среди этих застенчивых красавиц нашлась пара более решительных и дерзких, кто успевал зайти дальше, но и эти украденные у него быстрые поцелуи, пронизанные отчаянием поражения, не стали тем самым опытом откровения.

Его первый поцелуй — настоящий — остался во Франции, под сенью раскидистой сливы в зелёном саду его детства, разделённый с девчонкой из другой жизни.

В год, когда ему исполнилось четырнадцать, в гости приехали какие-то давние друзья его бабушки: пожилая мадам с мужем, двое её сыновей со своими жёнами и их дети: крикливый младенец и девочка возраста Тамаки.

Её звали Дениз, у неё были короткие чёрные кудри и заразительный смех. Она носила яркие сарафаны с длинными юбками, любила играть в слова, читать детективы и смотреть печальные фильмы, изо всех сил делая вид, что не плачет, пока не поворачивалась к Тамаки — Рене, как тогда называла его она и остальные — мокрым лицом с красными глазами, после чего они оба начинали хохотать, потому что его лицо было таким же: зарёванным, опухшим и глупым. Тамаки — Рене — показывал ей город и сады поместья, аккомпанировал на фортепиано, пока она пела, отгадывал слова и фразы, и литературных героев, которые Дениз изображала жестами, вертясь как юла, пока разноцветные юбки взлетали солнцем вокруг её ног, и целовал её под сливовой кроной, потому что она ему предложила и потому, что он этого хотел.

То лето осталось с ним эхом беспредельного счастья. Тогда болезнь отступила от его матери, к ней вернулись силы и бодрость. Были каникулы, хорошие люди рядом, ослепительный солнечный свет и Дениз, чьи чёрные глаза блестели, как слюда, а трели её заливистого смеха уносились, подхваченные ветром, в безгранично свободное синее небо.

Она уехала так же неожиданно, как появилась, через два месяца, когда закончилось лето. Дениз крепко обняла его на прощание; он поцеловал её руку. Они не давали друг другу никаких пустых обещаний и не обменялись ни адресами, ни телефонами. Тамаки — Рене — не тосковал по ней, но навсегда сохранил, как сохранил забытый ею потрёпанный томик Агаты Кристи с фольгой от конфеты, которую она использовала вместо закладки, добрые воспоминания о своём неловком и нежном мимолётном детском романе и этом безоблачном лете, его последнем лете во Франции.

Тамаки никогда даже не думал о том, что его будет целовать парень. Ему не было неприятно, но… Этот поцелуй был другим. Он не был неожиданным, как пылкие, торопливые поцелуи тех двух дерзких и отчаянных девиц, и в нём не было той томительной смеси волнения и жгучего любопытства, как в поцелуях с Дениз. Руки Некодзавы были холодными ("Наверное, он страдает низким давлением, как Кёя", отстранённо подумалось Тамаки), губы — тёплыми; осторожно они ласкали его рот мягкими прикосновениями, но Тамаки не испытывал ничего, кроме горького сожаления о том, что ему нечем ответить на эту обречённую искренность, как нечего было ответить на те маленькие, аккуратные конвертики, которые он получал.

Ему очень хотелось дать Некодзаве хоть немного больше, чем просто смиренное молчание, в ответ на его откровенность. Тамаки понимал, что для Некодзавы происходящее не было ни шуткой, ни праздным капризом. Это было очевидным: по тому, как на мгновение замер Некодзава, коснувшись его пальцев; по тому, как он говорил; по тому, как едва уловимо подрагивали сейчас его ладони — правая, робко оглаживающая щёку большим пальцем, и левая, запутавшаяся в волосах. Тамаки казалось, что он почти слышит сумасшедший стук его сердца под чёрным плащом.

Тамаки поднял руку, не занятую фигуркой кота, положил её на талию Некодзавы и слегка приоткрыл губы, повторяя его движения.

Некодзава издал тихий полувздох и шагнул ближе, чуть-чуть, совсем немного; его пальцы на затылке Тамаки сжались, но поцелуй оставался таким же неторопливым и нежным, невинным. Через несколько секунд он отстранился.

Тамаки открыл глаза. Некодзава снял капюшон, лучи клонившегося к закату солнца окрашивали его бледное лицо мягким золотом, и сам он весь будто светился, стоя напротив с широко открытыми, ясными голубыми глазами, бесконечно красивый и бесконечно печальный.

— Я люблю тебя, — сказал Некодзава. — Люблю тебя.

Сердце Тамаки сжалось от боли. Он сделал рефлекторный вдох, но не успел ничего ответить — Некодзава протянул руку, остановив его жестом.

— Не нужно, я понимаю. Ты не должен ничего говорить. Суо… — он легко покачал головой, будто боролся сам с собою, и обратился к нему по имени: — Тамаки. Я знаю, что это невозможно, что тебе нравятся девушки… Фудзиока. Я ничего от тебя не жду и никогда не собирался тебя смутить или расстроить, просто я…

Тамаки не спрашивал, откуда Некодзаве известен секрет Харухи — это не имело значения. Он ведь до сих пор никому ничего не сказал, верно? Он не причинил бы вреда, ни ей, ни кому-либо; Тамаки верил, что Некодзава был хорошим, порядочным человеком… Не верил — он знал это. Было бы кощунством его перебить; Тамаки стоял и молча слушал негромкую сбивчивую речь, глядя в голубые глаза того, кто смотрел на него сейчас так, будто видел перед собою самое важное, драгоценное сокровище мира.

— Я просто хотел, чтобы ты знал. Я всегда восхищался тобою, и ты так много сделал для меня. Прости, что оскорбил тебя. Это было эгоистично, знаю, но мы, быть может, больше никогда не увидимся, и я так хотел… Я так давно в тебя влюблён… — Некодзава сделал паузу. — Я не должен был этого делать. Пожалуйста, прости меня.

Взгляд его вдруг стал совсем беззащитным, отчаянным. Тамаки не мог вынести этого; он сделал шаг вперёд и обнял Некодзаву, прижав к себе.

— Прошу, не извиняйся, ты ничем меня не обидел, — проговорил он где-то рядом с его ухом, упираясь подбородком в твёрдое худое плечо. Слёзы наворачивались ему на глаза, но Тамаки взял себя в руки, не желая, чтобы Некодзава подумал, что он плачет из-за него. — Я пойму, если ты не захочешь больше меня видеть, но знай, что я всегда буду рад тебе. Если вдруг тебе нужна будет помощь или если ты захочешь, просто помни, что я… Если ты позволишь... Я хотел бы быть твоим другом.

Руки Некодзавы нерешительно коснулись его лопаток.

— Спасибо, — прошептал он, — спасибо. Это было бы честью для меня.

Они простояли так какое-то время, пока Некодзава не отступил назад, разрывая объятия.

— Тебе пора идти, — мягко сказал он. — Твои друзья, наверное, беспокоятся. Спасибо тебе, Тамаки, за всё. Я рад, что однажды встретил тебя.

Он повернулся и ушёл, не оглядываясь, тёмный силуэт в тёмных тенях.

Тамаки спустился во двор.

* * *

Он заметил её издалека — маленькая фигурка, очаровательная в ладном костюме цвета слоновой кости, который он для неё выбрал. Кёя брюзжал, что изготовление дополнительного отреза этой невыносимо лимитированной ткани и доставка её в такие короткие сроки специальным заказным рейсом обойдётся в целое состояние, но Тамаки знал, что он ругается просто из принципа, он бы сделал всё ради Харухи, как и все они.

Тамаки смотрел на неё, на её изящные движения, на яркую улыбку, и не мог понять, как могут все — как мог он! — принимать её за мальчика, такую красивую, такую хрупкую, с запястьями такими тоненькими, что обе её руки, наверное, уместились бы в одной его ладони… Как все они могли не видеть, не замечать, как она прекрасна, как эта весна цветёт — для неё, как солнце светит, чтобы согреть её, а звёзды восходят, чтобы её порадовать. В любом карнавале красок и лиц Тамаки всегда безошибочно находил её, словно и сама она была звездою, самой яркой на небосводе; в хоре тысячи голосов он бы различил её родной и знакомый голос. Ему хотелось обнять её и никогда не отпускать, хотелось поднять её на руки и кружить, кружить, пока она отпихивается и смеётся, и зовёт друзей спасти её из плена. Ему хотелось показать ей все чудеса мира и защитить от всех гроз и несчастий, чтобы ей никогда не приходилось скучать и бояться, чтобы глаза её всегда сияли восторгом, а все слёзы, что она проливала, были только от счастья и радости.

Он смотрел на неё, сжимая деревянного кота, и думал о том, что сказал ему Некодзава, человек, что боялся света, но был таким храбрым, намного храбрее него.

Тамаки сделал шаг и начал решительно пробираться сквозь толпу.

* * *

Харухи обернулась, когда он позвал её по имени, раздражённая и милая.

— Тамаки-семпай! Где ты пропадал?! Мы ничего не успеваем! Кёя-семпай уже собирался заставить меня пойти за тобой… Не попадайся ему на глаза, в последний раз, когда я его видела, он бормотал что-то про гильотину… Ой, зачем тебе Вельзенеф? — подозрительно спросила она, заметив куклу в руках Тамаки.

— Это подарок на память, — ответил он. — Некодзава-семпай сказал, что он приносит удачу.

— М-м-м-м-м… — протянула Харухи, с любопытством вертя в руках деревянную фигурку. — Это точно? По-моему, у него на спине написано «тринадцать лет страданий».

— Что?! — воскликнул Тамаки. — Не может быть!

Харухи рассмеялась, и он снова залюбовался ею. Он подумал, что готов пережить хоть сотню лет страданий, лишь бы иметь возможность вот так стоять рядом с ней, такой весёлой и честной, немного ворчливой и совсем не романтичной, но всегда такой доброй и внимательной, и невероятно умной — самой замечательной девушкой на свете.

— Харухи… — он протянул руки и накрыл своими ладонями её маленькую ладошку.

Она замолчала и подняла на него глаза — огромные, бездонные карие омуты, — и он понял, что тонет.