Дочь фермера (гет)

Они говорят: "Дочь фермера вздумала по ночам неясно где шататься".

Они говорят: "Полуголая, в материных сапогах, в волосах пшеница, а платье как на свадьбу. И все равно полуголая".

Дочь фермера бросает на них олений взгляд, поправляя грязный чулок. Грязь на нем застарелая, даже мамка вывести неспособна. Но тут все так одеваются, разве нет? Если работать в поле день и ночь, не разгибая спины, если с рассветом таскать курам зерно и мыть хлев до заката, то не останется ни местечка без пятна. Ей чулки от сестры остались, а та в двадцать три на поле сгинула от солнечного удара. А до неё сестра в хлеву повесилась, когда замуж отдали. А до неё...

А до них всех прабабку распяли на кресте за то, что ночами гуляла в лесу, возвращалась под утро в рваном платье да с блаженным лицом.

Дочь фермера тайком вылезает из окна, ловко сползая со второго этажа по сломанной черепице. Платье на спине содрано, порвано в подоле, и едва держится на тонких бретелях. Перемахивая через забор под сонный скрип дома, она несётся через поле и тонкую речку, набирая полные воды сапоги.

Тьма встречает её легким касанием к лицу, а потом рассеивается сначала вокруг золотистых зрачков, а затем голый череп размыкает бритвы-зубы. Язык омывает вокруг ключиц, будто проверяя та ли пришла, и платье пропитывается вонью залежавшейся земли. Дочь фермера терпеливо, но на трясущихся — от усталости ли — ногах ждёт, пока не пригласят.

Рука с половину её роста появляется ладонью вверх. В пальцах шелестит мох, а с фаланг свисает кусками облезлая шерсть.

Под ногами вязкая почва липнет к подошвам, хлюпает вода внутри, когда она делает первый тяжёлый шаг.

— За что ты молишься?

Дочь фермера открывает глаза и по привычке задирает голову, только через мгновение понимая, что смотреть надо вперёд. Спрашивает не первый и не второй. И не Отец, косо поглядывающий на тощую фигуру у последних скамей, и не попрошайка, и не сосед — может, все сразу, а может кто новый подошёл.

Она прикладывает сомкнутые в замок руки к губам и целует их.

— За то, чтобы поля цвели, и овцы волков не боялись, и коровы давали молоко...

Над головой колокольный гул, от которого дрожит деревянный крест, поеденный короедами. От макушки к ногам трясёт.

— И чтобы родители целы были.

Давно уже нет ощущения страха, когда мокрый язык тянет от колена до бедра. Запахи старого леса въедаются в кожу, как грязь под ногтями, как паразиты. Дочь фермера прижимает подол к голому животу, чтобы когти и острые ветки не разорвали желтеющее платье в клочья. Влажный настил липнет к бедрам комьями пыли и опавшими листьями. И до жути холодно. В груди только бурлит жаром до сухоты в горле.

В вязкой темноте веет свежестью от тумана, и кожа отзывается мурашками. Дочь фермера запрокидывает голову, подставляя вспотевший лоб приятной прохладе. А там наверху глаза тоже оленьи. И волчьи. И птичьи. Ей тяжело вообразить, но она знает, что хвататься надо за шерсть (за перья нельзя), что опереться можно и на рога, но ни в коем случае не трогать длинную змеиную шею (одни мышцы да сухожилия, кожи нет) и не искать ступней (ноги растут прямо из земли).

— Мы тебя там повесим, — мальчишка указывает обломанным ногтем на церковный шпиль, пронзающий низкое черное облако.

У него на лице глубокий отпечаток сельской жизни, следы от болезней, как ямы, а тело тщедушное от недоедания. Прежде чем что-то сказать, он набирает полную грудь воздуха, и слова выходят со свистом.

— Как бабку твою, помнишь? Я помню.

Дочь фермера поджимает губы, сдерживая ругательства. Мальчишка едва помнит, как его зовут, а те далекие времена и вовсе не могут занимать ни дюйма в этой крошечной кривой голове — тогда не было на земле ни его малолетней матери, ни слабоумного отца.

— Я брату скажу, он тебя там повесит! — он снова тычет в шпиль — или куда-то мимо — и разрывает носком ботинка сухую землю.

Дочь фермера выпускает ядовитый смешок. Его брат, ее ровесник, уже года три как мертв. В отличие от нее, он ходил в школу и умел читать, но эта жалкая крупица образования ничего не стоила и никак не помогла, когда он сел пьяным в трактор и укатил на дно озера. Так и стоит там, ржавый и мокрый. Будь он сейчас жив, думает она, стал бы, наверно, ее мужем.

— Полоумная, — мальчишка со всей силы плюет в землю, но слюна свисает с его разбитой губы, и он так и убегает, продолжая кричать: — Дура! Дура!

Под внимательным, но безмолвным взором она расплетает тоненькие косы, развешивая ленточки на Его выпирающих костях. На них вышито ее имя, и когда ее дрожащие пальцы обвивают сухую полую кость, она видит еще сотни таких лент, старых и осыпающихся. Только прочитать не может. И вслух назвать.

И спросить Его имя не может. На ее языке такого слова нет, как и нет верного звука, чтобы описать рокот в ушах и оглушительный вой, втаптывающий несчастное тело в земное дышащее нутро. Знаком только шорох листьев, которые она непроизвольно собирает в кулак.

Дочь фермера просыпается от тяжелого вдоха в лицо и даже за закрытыми веками чувствует пронзительный золотой блеск. На рассвете лес серый.

Они говорят: «Явилась опять под утро, вся и бледная, и красная. Губы истерзанные, коленки черные»

Дочь фермера отстирывает в ледяной реке чулки жесткими от мыла руками. Облизав рваные губы, смотрит в чащу, живую и цветущую, полную жизни. Ватные от долгой неудобной позы ноги едва держат отяжелевшее тело.

Они говорят: «Рвало ее чем-то мерзким и черным, из дома не выходила. Все кружит по двору да держится за живот»

Дочь фермера скармливает своих детей свиньям. С размазанными по щекам слезами смотрит, как голодные животные принимают её жертву. Довольный визг и влажное чавканье не оставят ее даже во сне. На плечо ложится невидимая рука, как утешение — а может и привиделось вовсе — и вот уже ей не хочется стенать и цепляться за забор. Даже криков нет, дитя не успело и вдохнуть.

Дочь фермера снимает с веревок пожелтевшее платье и ставит у кровати высокие сапоги.

И поля цветут, и рожь колосится, и овцы не боятся волка, и коровы дают молоко.

И все как надо.