Метод-2. Реабилитация (гет)

Тайна любви больше, чем тайна смерти.

В небольшом кабинете клиники царила напряжённая атмосфера.

Подавляющий объём пространства заполняли белые халаты персонала. Присутствующих было столько, что дополнительные стулья, такие же обшарпанные и скрипучие, родом из далёких семидесятых, тёрлись спинками о стену. Единственно свободное место — там, где напротив входной двери протянулся шкаф, — было предоставлено оратору. Перед ним за столом сидели самые важные гости — их небрежно наброшенные халаты никак не вязались с бесстрастными лицами и деталями хороших деловых костюмов, что проглядывали в промежутках этой маскировки

Клиника, несмотря на привычное за многие годы службы отсутствие финансирования, тем не менее, могла похвастаться и помещениями побольше: в ней были специальная лекционная аудитория и, в конце концов, даже маленький театральный зал для выступлений местной самодеятельности, что с лёгкостью вместил бы всех слушателей. Но это была не обычная пятиминутка, и лишний раз афишировать её руководству не хотелось.

Ближе к концу речи голос выступающего звучал всё так же уверенно и звонко:

— Уважаемые коллеги, хотелось бы ещё раз подчеркнуть важность социальной реабилитации пациентов с психическими расстройствами. Как мы видим, поддержка семьи и общества играет решающую роль в успешном исходе терапии. Статистически пациенты, которые получают поддержку своих близких и возвращаются в социум, имеют гораздо больше шансов на выздоровление, снижение интенсивности отдельных симптомов...

— Статистически дважды два в целом будет четыре, — внезапно послышался чей-то голос.

Что в столь маленькой комнате прозвучало резко и достаточно громко. Один из слушателей, что развалился на стуле в заднем ряду, иронично продолжил:

— А что насчёт тех случаев, когда реабилитация не увенчалась успехом?

Вопрос вызвал некоторое беспокойство среди белых халатов; под аккомпанемент скрипучих спинок присутствующие на первых рядах обернулись, соседи неожиданного критика все как один повернули головы к нему, иные отодвинулись, образовывая некий свободный коридор, через который он и оратор могли обменяться мнениями. И через пару секунд всё внимание аудитории было направлено на них.

Уже немолодой врач проигнорировал обычные в таких случаях нормы приличия и остался сидеть, просверливая выступающего взглядом сквозь линзы толстых роговых очков. После закурил сигарету, всем своим видом демонстрируя, что он находился в клинике на особом положении, и, очевидно, с его точкой зрения здесь привыкли считаться.

Его оппонент нашёл в себе силы спокойно ответить:

— Я понимаю ваши опасения, но давайте вновь посмотрим на факты? Мы видим, что большинство пациентов, прошедших социальную реабилитацию, демонстрировали значительное улучшение и им было намного проще вписаться в общество, занять там место, соответствующее их навыкам и способностям. Зачем гробить уникальную личность и таланты пациента, если при умелом подходе они смогут приносить пользу?

Эти слова заставили человека в роговых очках заметно поморщиться, как от боли. Будто не желая больше смотреть на оратора, он кинул мимолётный взгляд в сторону, на стол, за которым напротив неких влиятельных незнакомцев в одиночестве сидела хрупкая молодая женщина.

Бледность её кожи только сильнее подчёркивали белизна халата с чужого плеча и длинные роскошные волосы цвета воронова крыла. Под её халатом была серая больничная пижама. В её глубокие чёрные глаза было лучше не заглядывать — там застыло тупое и отсутствующее выражение, что даже на фоне редкой красоты черт производило отталкивающее впечатление.

А ведь он видел её другой...

— Смотря какие это таланты, — хмуро выдал он и выпустил стелющуюся струйку дыма.

— Разумеется, стоит подчеркнуть необходимость обучения членов семьи пациента либо представителей тех организаций, которые будут заниматься подготовкой и проведением реабилитационных мероприятий непосредственно, — лектор решил вести свою мысль дальше. — Конечно, мы должны продолжать изучать, оценивать и учитывать риски, чтобы максимально обезопасить наших пациентов.

Помолчав, он поймал на себе взгляды аудитории и поспешил прибавить:

— Как и тех, кто их окружает.

— Что ж, оценивайте. У вас это неплохо получается, — заметил человек в очках и поднялся с места.

— Вы должны признать, что представленные данные выглядят убедительно позитивно, — наконец подал голос один из слушателей в костюмах. — При учёте всех возможных рисков у нас — высокие шансы. Так говорит статистика.

— Моя статистика — это факты. А ваши факты — всего лишь статистика, — почти мгновенно отпарировал человек в очках. — Вот вам статистика: повторение одних и тех же ошибок в ожидании разных результатов. Это безумие.

— В этот раз всё будет иначе, — сказали ему.

Человек в роговых очках саркастически заметил:

— В таком случае, моего вмешательства здесь уже не требуется, я правильно понимаю?

— Хотелось бы получить ваше экспертное мнение и...

Он легко оборвал:

— За моё экспертное мнение говорит многолетний опыт. Что случилось однажды, может никогда не повториться снова. Но то, что случилось дважды, произойдёт в третий раз. Непременно.

Человек в роговых очках фыркнул дымом. И прошёл к выходу, ловко протиснувшись между стеной и спинками стульев. Замерев на пороге, взялся за дверную ручку.

— Это моё последнее слово.

И створка оглушительно грохнула за ним.

* * *

— Всё будет гораздо проще и быстрее, если вы просто расскажете правду.

— Мне нечего скрывать.

— Тогда начнём?

Молодая женщина в наручниках, что занимала отодвинутый к стене стул, по-прежнему не сводила взгляда с одного определённого места на гладкой стене допросной комнаты.

Внутри было довольно темно и неуютно, душно. Из небольшого зарешёченного окна внутрь почти не проникало света. Строгий стол посередине занимали штабели казённых папок. Единственная настольная лампа озаряла участок свободного пространства с тонкими пальцами, что крутили чёрный простой карандаш. Допрос вёл их обладатель, служебный психолог с редкой фамилией Самарин.

— С чего начинать? — наконец спросила его собеседница, вздохнула и попыталась задрать ноги в тёмных брюках так, чтобы поставить на стену оба своих ботинка.

— С самого начала, Есения Андреевна, — спокойно велел Самарин, кашлянул и поправил на носу большие, почти карикатурные очки. — Расскажите, как и когда всё началось.

Та задумалась, осторожно покачнулась на задних ножках стула. Вроде бы простой вопрос, но он поставил её в тупик.

Когда всё началось? Может, недавно, несколько месяцев назад? А может, давным-давно? Ещё тогда, когда она решилась попроситься на стажировку к одному очень экстравагантному сыщику? Когда, отбросив все сомнения, садилась в машину к жестокому серийному убийце, даже не представляя, чем всё это могло для неё закончиться? А может, когда поняла, что стала такой же... Или всегда была?..

Нет, пожалуй, всё же недавно.... Год назад? Долбаный утопленный в слезах и глухом отчаянии год? Год — в неуютном дуновении сквозняка из-под железной двери, год в крепком алкоголе из стальной фляги? Год — на пустой огромной самодельной кровати, в окружении кактусов — молчаливых колючих постояльцев? Год — в зареве пожара во дворе заброшенного заводского лофта. Год — в неслышном прощальном скрипе старого рулевого колеса, за которое не так давно уверенно держались его пальцы? Год — на капоте, что холодил щёку как гробовая плита...

А может, ещё немного ближе к реальности? Полгода назад? Незнакомый дом, тесный сад и французское окно? Оглушительный грохот выстрелов в пустом служебном тире и звон гильз под ногами?

"С чего всё начиналось?" Ведь такой простой вопрос... Но как теперь на него ответить?

— Это простой вопрос, — подтвердил её мысли Самарин. — Не так ли?

Есеня покачала головой, сказала:

— Для меня — нет.

— В таком случае, спрошу иначе. Вы уже тогда знали, чем всё может закончиться?

Она спустила ноги на пол, прикрыла глаза. Будто вновь увидела сцену, что до сих пор вызывала болезненный спазм где-то в районе сердца. Гудящую в час пик большую дорогу близ набережной, перекрытую служебным транспортом на нужном участке. Серое весеннее небо, затянутое облачностью плотно, как штора, за которой вершились чьи-то судьбы. Серые асфальт и бетонные опоры автомобильной развязки. И ярко-алые брызги на лобовом стекле белого лимузина...

* * *

В тот раз она ведь не хотела ехать.

Хотя, что врать самой себе? Конечно, хотела. Приехала, прижала внедорожник к боку полицейского "бобика" и ускорила шаг по направлению к заградительной ленте.

Что было ещё делать, если таинственный снайпер продолжал охоту, на его счету значился уже пятый по счёту труп, а на её, Есенином, счету были только пространные ответы свидетельниц, результаты баллистической и судебной экспертиз да общая подноготная жертв? Все были женихами и всех убили сразу после свадебной церемонии, на глазах у невест. Кого — в номере гостиницы, кого — во время праздничной попойки, а кого — чуть ли не на ступеньках ЗАГСа! И у всех — аккуратный и точный выстрел в сердце навылет. Очевидно, что сомневаться в мастерстве снайпера не приходилось, как и в том, что он уже вошёл во вкус и начал "ускоряться": промежутки между убийствами становились все меньше и меньше.

Однако это было всё, что удалось узнать. Понятно, что убийца использовал какую-то дальнобойную снайперскую винтовку, судя по предположениям экспертов, СВД. Понятно, что ему требовалась хорошая точка обзора. Но снайпер отличался аккуратностью не только в стрельбе: сколько уже излазили все предполагаемые места, откуда могли производиться выстрелы — ни одной гильзы найти так и не удалось. Единственное: на этаже недостроенного дома обнаружили след в пыли, скорее всего оставленный чехлом от винтовки, да смазанные следы солдатских ботинок среди множества других: строители ведь не ждали, пока на место прибудут оперативники.

Было также ясно, что каким-то непостижимым образом убийце были до мелочей известны все маршруты брачующихся — от ЗАГСа до ресторана, квартиры или гостиничного номера, где планировалось застолье. Но это была иголка в стоге сена.

Директор очередного ЗАГСа примерно так и сказала им с Сашей Тихоновым, когда вывалила перед ними на стол все каталоги услуг.

— Да кто угодно мог выяснить, где и когда они гуляют. Молодожены ведь не прячут свою свадьбу, — заметила она. — Они о ней трубят!

Что же, специальный отдел во главе с Быковым теперь трудился как проклятый, снова и снова проходясь через бесконечные списки водителей и тамадов, регистраторов и фотографов, через рестораны и гостиницы... Но найти что либо общее, какую-то важную мелочь, что связала бы всё воедино и позволила бы сыграть на опережение, так и не удавалось. Оставалось ждать новый труп и надеяться, что в этот раз всё пойдёт как-то... по-другому.

На подходе к ленте дорогу перегородили личности в знакомой форме. В ответ на предъявление удостоверения они заботливо предоставили бронежилет. Вряд ли бы он уже понадобился, но спасибо. Приятно.

Участок дороги перед выездом на набережную был перекрыт. С обеих сторон поднимался высокий бетонный борт, скорее даже стена, в два-три раза превышающая человеческий рост. Странное место для убийства. Это не ресторан, не гостиничный номер и даже не вход перед ЗАГСом. Насколько сложнее было попасть в движущуюся цель, да ещё и с помехами в виде соседних машин, что могли перекрывать обзор! Наверное, этот же снайпер — сам по себе ответ на вопрос: кто убил Кеннеди. Ещё несколько очков в плюс за мастерство.

Окровавленный лимузин по косой вжался в отбойник, слегка сморщив нос вместе с бампером и гостеприимно распахнув дверцу и верхний люк. В его белом боку отчётливо выделялась дорожка отверстий от пуль, в лобовом стекле красовались три дыры со звёздочками трещин, сиденье водителя было залито кровью. А дальше, метрах в двадцати, по асфальту ползали эксперты, огибая силуэт мёртвого человека с протянутой вперед рукой.

— Да, пули такие же. Ещё бы найти гильзу, — заметил один из них другому, покручивая находку в пальцах перед глазами.

Есеня прикусила губу. Да, без гильзы все предположения и догадки специалистов оставались предположениями и загадками. А начальство требовало точности.

Но всё-таки, к чему было так трудиться? Почему бы не поразить мишень тогда, когда он расслабится после застолья и пьянки? Когда окажется в более ограниченном пространстве?.. Впрочем, место нового преступления вполне подходило под это описание, разве нет? Отсюда жертве деться было некуда, только бежать по дороге под пули.

Чего он выскочил? Так сильно испугался, что оставаться внутри было ещё страшнее? Вряд ли он стремился защитить свою без пяти минут законную супругу, скорее уж хотел спасти собственную шкуру.

Есеня остановилась, зашуршала бумагами в папке уголовного дела. Так, кто он такой? Предприниматель. И заметка Саши на аккуратном клейком листочке с одним лаконичным словом "Мажор". Ну да, понятно.

Эх, лучше бы тебе сидеть в машине, герой, залечь под сиденье да сразу вызывать ОМОН. Был бы хоть один выживший жених, которого можно было бы хорошенько раскрутить на предмет всяких там конкурентов, недоброжелателей или новых подозрительных знакомств. А потом — спокойно передать дело коллегам из ГСУ, пусть они расхлёбывают. Пусть выясняют, откуда у снайпера номера телефонов жертв, откуда он в курсе о маршруте их следования и расписании праздничного дня, кто именно служит у него наводчиком: тамада или фотограф?

И всё же... Почему? Что изменилось?

Тут пришлось остановиться вновь, чтобы справиться с нахлынувшими чувствами. В голову полезли мучительные картины из прошлого, темнота за влажным, будто заплаканным окном... Некоторые вопросы лучше никогда не задавать... наверное...

Есеня тряхнула головой, будто отгоняя эти навязчивые мысли. В последнее время они только мешали. Стоило только послушаться мужа и принять предложение... вернее, просьбу "конторы" о помощи — и туда, в голову, снова полезло всякое. После года затишья — началась бомбардировка воспоминаниями, снова стали сниться страшные сны. Стоило только вновь взять в руки шершавый картон казённых папок и увидеть пролитую кровь — и всё тщательно и старательно забытое вернулось вновь. Чувство вины, жгучей злости, обиды, несправедливости и ещё целая куча разных чувств стали одолевать с прежней силой. И главное: стоило только дать своё согласие и впрячься в комитетскую упряжку, как начальство мгновенно сменило свой доверительный тон на требовательный и как прежде перестало понимать, что есть обязанность, а что — лишь одолжение.

С этими размышлениями Есеня подошла к меловой линии с лужицей крови в районе сердца, потом зашагала к носилкам на асфальте, укрытым покрывалом. Рядом в кузове "скорой" давала показания очередная безутешная и перепуганная невеста. Она украдкой размазывала по щекам тушь, стыдливо стягивала ткань, прикрывая грудь, что вываливалась из расшнурованного корсета, отбивалась от предложенной бутылочки с водой и уже начинала икать.

— Я... Я же ему говорила... Я просила: сиди в ма... машине, — причитала она. — А он... Он говорит: "Стреляют. Пойду посмотрю".

— Кто ему звонил?

Резкий тон вопроса вынудил невесту замолчать и уставиться на Есеню. Шмыгнуть носом.

— Я не знаю. Но он что-то хотел от Лёшки.

— Да ну? Потому что тот его послал?

— Да! — убеждённо подтвердила свидетельница и только потом удивилась: — А вы откуда знаете?

Но Есеня только качнулась на руках, отталкиваясь от рамы кузова, в который заглядывала.

Тот же звонок с неизвестного номера. Тот же вкрадчивый мужской голос, требующий "поделиться". Как недавно заметил Саша, убийства всё больше становились похожими на заказ, чем на "серию". Впрочем, мотивы у "серийников" ведь не замыкались на личной истории. Среди них настоящие художники вроде Субботника или Толмачёва — редкость, сколько было случаев, когда причиной убийства банально становились ценные вещи жертв, а мотивом — ограбление. "Власть и похоть", — говорил Меглин. А деньги — это тоже власть. Хотя... и похоть отсюда явно недалеко.

Но Есеня не успела спросить о причинах внешнего вида невесты. По другую сторону заградительной ленты затормозил небольшой кортеж из СК. Из передней машины выскользнул Быков и, оставив охрану, быстрым шагом направился к месту происшествия.

— Ещё один труп, — бесстрастно произнёс он, поравнявшись с Есеней.

Та вздохнула и уставилась себе под ноги:

— Я делаю всё, что могу.

— Этого недостаточно, ты сама понимаешь. Журналисты осаждают СК, а мы до сих пор вынуждены "воздерживаться от комментариев". Всё, — выдохнул он и ловко забрал из её рук папку с уголовным делом. — Это последний труп.

— Откуда такая уверенность? — мрачно поинтересовалась Есеня. — Вы что, договорились со снайпером лично?

— Стеклова, ты старательно испытываешь моё терпение, — нахмурился начальник, зажал папку под мышкой и стал набирать номер на смартфоне. — Или ты даёшь мне результат...

— Или?

— Или придётся принять меры. Ты не оставляешь мне выбора.

Их прервал хлопок дверцы автомобиля. К своему удивлению, Есеня только что заметила машину отца в составе служебного кортежа и вздрогнула.

"А тебе что здесь понадобилось?"

Отставной прокурор сумел развить удивительно высокую скорость, несмотря на своё слабое сердце, и уже через минуту подошёл к ним. Не глядя на Быкова, словно того здесь и не было, он, тяжело дыша, потянул за руку дочь в сторону.

— Где пожар, пап? — устало спросила та.

— Что бы ты ни увидела... Что бы ни случилось... — пробормотал он. — Держи себя в руках, ладно?

Есеня удивилась:

— Но что может случиться? О чём ты...

Но вместо ответа взволнованный старший советник юстиции и прокурор в отставке Стеклов сжал ей запястье с такой силой, что она поморщилась. А подняв голову, проследила за направлением, куда он смотрел.

По ту сторону заградительной ленты к ним медленно пятился тёмный минивэн с тонированными стёклами, что был в составе кортежа. Наконец, он погасил задние фары и остановился окончательно. Из кабины выбрался человек в куртке поверх халата, в котором Есеня узнала главврача психиатрической лечебницы номер тринадцать, Вадима Михайловича Бергича. Будто не замечая никого больше, он сосредоточенно нахмурился, подошёл к дверям кузова и постучал по ним кулаком.

А дальше из кузова появились двое крепких хмурых санитаров. И их пациент.

Санитары практически вынули его из кузова и под руки спустили на землю, так же под руки и повели вперёд. Быков пошёл им навстречу, Бергич заметно отстал. Потом и вовсе остановился на полпути, закурил, наблюдая за происходящим.

А Есеня прищурилась: как раз из-за облака выглянуло долгожданное бледное солнце, и на всю эту странную процессию пришлось смотреть против света. Подробностей облика умалишённого так разглядеть было почти невозможно, только ореол, а в нём — силуэт, крепкие плечи, вихры на голове и, кажется... бороду?

Человек в серой смирительной рубашке, перечёркнутой ремнями, с трудом мог идти, но, судя по оскалу широкой улыбки, это обстоятельство его не смущало. Чем ближе он подходил, тем все чётче, как на фотоснимке, проявлялись черты его лица и тем оглушительнее в висках стучала кровь. Нет... Это было невозможно.... Это... чья-то злая шутка...

Затянувшись сигаретой, Бергич отшвырнул её на асфальт, запахнулся в куртку и скоро поравнялся с санитарами и их подопечным. Один из санитаров схватил психа сзади за воротник и вынудил остановиться.

— Освободите ему руки, — распорядился Быков.

И по одобрительному кивку старого профессора санитары, помедлив, занялись расстёгивать ремни. Затем сняли и рубашку, взамен один из них зачем-то обязал пациента под мышками верёвкой. Человек остался в серой больничной пижаме и больничных же тапочках, довольно потянулся, расправляя затёкшие конечности...

И каждое это движение было знакомо ей до мурашек, до щемящей боли в треснутой груди.

— Нужна твоя помощь, — так же бесстрастно произнёс Быков. — На, посмотри. Не торопись.

Псих послушался, взял папку из рук начальника, привычным и таким знакомым движением раскрыл её, чуть сдвинул брови, пока глаза пробегали по строчкам. Закончив просмотр, он выбросил листок на асфальт, как нечто ненужное, взялся за следующий и поступил с ним тем же образом. Третий и вовсе смял в кулаке как фантик.

— Есень, — предупредительно начал Стеклов. — Ты...

— Он? — прошептали дрожащие губы. — Жи... вой? Он...

— Бергич тебе лучше объяснит, — пробормотал Стеклов. — Если вкратце, то он... другой.

Другой... Да нет же... Точно такой, как она помнила: все чёрточки, все детали, даже такие, о которых позабыла её собственная память. Нет, это же... невозможно. Просто невозможно! Это сон и, наверное, кошмарный... Такого просто не могло быть!

Не могло быть такого, чтобы спустя полтора года после её личной трагедии, после года пролитых в одиночестве слез, с мольбами и проклятиями в пустоту, садистка-Судьба решила смилостивиться и хотя бы рассмотреть её заявление... Хотя бы подарить ей столь требованную последнюю встречу с человеком, которому она, Есеня Стеклова, была обязана всем. И всем хорошим, и всем мерзким и дерьмовым. С её наставником и другом, её учителем и палачом, почти отцом, почти возлюбленным... А теперь ещё и личным кошмаром, ожившим укором. С тем, кого согласно табличке на могиле за оградой психбольницы, называли Родионом Викторовичем Меглиным.

С тем, к кому она намедни приходила туда праздновать... что-то, что впоследствии оказалось днём его рождения. По крайней мере, так сообщила Софья Зиновьевна, его "любимая учительница", когда вытащила его единственную стажёрку из комитета в конце рабочего дня одним телефонным звонком...

— Ты о нём часто вспоминаешь? — спросила она тем же ровным голосом. Он и поныне вызывал у Есени некие смешанные чувства, которым она никак не могла дать обозначение.

— Нет, — мрачно ответила та, уставившись на небольшой земляной холмик, на котором была лишь покосившаяся табличка. — Стараюсь, чтоб... не часто.

-Ну и правильно, — тем же тоном ответила Софья Зиновьевна. — Не надо жить прошлым. Надо жить настоящим.

Пришлось согласно кивнуть, хотя внутри почему-то не ощущалось ничего, кроме пустоты. Как в перегоревшей лампочке, которой из-за ошибки с проводкой в какой-то миг пришлось светить всё ярче и ярче — до самой близкой смерти. Никаких сил внутри не осталось. Даже убийства женихов не вызывали как будто никакого былого азарта, никакой жалости к самим пострадавшим и их родным, никакого желания во что бы то ни стало отыскать правду и остановить убийцу. Лишь профессиональный интерес да ещё, может быть, присяга и долг службы. Саша Тихонов и то больше бегал, больше жужжал над ухом, больше шуршал бумажками и больше негодовал, чем она. Прямо как сама старлей Стеклова до недавнего времени. Куда всё это исчезло? Видимо, умерло. Истекло кровью в той проклятой ванне от удара ножом прямо в сердце...

В тот миг ужасно захотелось накатить, но рядом была только бутылка шампанского, что предусмотрительная Софья Зиновьевна продемонстрировала в первую же минуту их встречи. Пришлось пережить ещё и укор совести, что вылился краской на щёки. За все те полгода её стажировки и пройденные вместе огонь, воду и хрен знает чего ещё, она так и не решилась задать ему такой простой вопрос. Он бы счёл его бессмысленным и наверняка подколол, если бы находился в хорошем настроении. Либо огрел сарказмом, если был бы не в духе. Да и чему праздновать день рождения тому, кто как будто только и делал, что страстно призывал к себе Смерть?

— Он говорил: зачем считать верстовые столбы, — глухо пробормотала Есеня, — и радоваться.

Вот что значит: учитель русского языка и литературы! Софья Зиновьевна даже не подумала что-либо уточнить. А потом спокойно сказала:

— Стоит хоть раз оказаться на грани, чтобы ощутить всю полноту того, что оставляешь за спиной. Это ли не повод для радости?

Есеня вздрогнула и на миг оторвалась от своего занятия: никаких подручных средств для того, чтобы откупорить бутылку, Софья Зиновьевна не принесла. Приходилось беспомощно колупать фольгу ногтями, а потом, оставив все приличия, даже попробовать задействовать зубы.

— Он всё-таки добился того, чего хотел, — задумчиво послышалось следом. — Наверное, он и радовался, приближаясь к обрыву. Так что праздник ему — в самый раз.

Некоторое время понаблюдав за попытками бывшей стажёрки покойного, Софья Зиновьевна затем воспользовалась её замешательством и резко выдернула бутылку из рук. А потом во мгновение ока извлекла стёклышко из очков, что висели у неё на шее, и чиркнула им по горлышку. Есеня лишь хлопнула глазами и приказала самой себе собраться: стремительные и точные движения соседки выдавали порядочную практику.

— А вот ты себе такого позволить не можешь, — продолжила та, закончив раздевать бутылку и плавно покачивая пробку, выпуская воздух до хлопка. — Ну что, как он там говорил? За "наших"?

Много он чего говорил. Всякой замысловатой фигни, что звучала как бред сумасшедшего, но почему-то неизменно оказывалась истиной. Во всяком случае, для неё.

"Всё в глазах", — говорил Меглин.

Лучше один раз ими увидеть. Лучше один раз увидеть в них страх у выжившей жертвы, злость, наслаждение и наглость — у убийцы.

И голодный огонь у того, кто смотрел на неё в полумраке своего зловещего жилища. Заброшенного здания, что в тот миг окончательно стало для неё домом...

И вот теперь глаза требовали поверить, но мозг всё ещё сопротивлялся.

Между тем, опустошив папку под угрюмыми взглядами бывших коллег, тот, кто до недавнего времени числился покойником, сердито бросил на землю и её. Поднял голову, окинул пространство и всех присутствующих своим быстрым, но крайне внимательным взглядом, что, казалось, подмечал всё, любые мелочи. И уверенно направился к брошенному лимузину. Верёвка, что предупредительно обхватывала его под мышками, при этом натянулась. Санитар остался на месте, и вскоре Меглин был вынужден остановиться.

— Пусти его, — морозным тоном велел Быков.

Он наступил начищенным ботинком на заградительную ленту, прижимая её к земле. Новый член следственной группы переступил через преграду, словно не заметив. Не успев подстроиться под его темп, санитар снова отстал, верёвка натянулась. Но теперь Меглин недовольно нахмурился и потащил его за собой. Эта картина напоминала кинолога с собакой-ищейкой, которая взяла след и более уже ни на что не хотела обращать внимания. Аллегория была настолько яркой, что Есеня вспыхнула.

В один момент все осторожные мысли и догадки о том, что меры защиты, принятые начальством, возможно, были не лишними, все, о чем ей говорил отец, — позабылись, растворились. Этот человек, как будто окончательно потерявший маску легенды столичного уголовного розыска — что ранее хоть как-то позволяла ему уживаться среди других людей, — за свою жизнь сделал для них столько, что водить его вот так, на привязи, как цепного пса было худшим, что она только могла себе представить. Хуже, чем медленная смерть в обители Бергича. Хуже, чем то, от чего она так отчаянно пыталась его спасти.

Так значит, Быков, этот бесчувственный кусок айсберга, не смог оставить его в покое? Как раньше, решил выжать из него всё, что было можно, забрать то, что он ещё мог им дать? И не постеснялся привезти его сюда? Так спокойно и открыто следил за тем, как его подчинённый прошёл мимо носилок и мгновенно умолкнувшей свидетельницы, затем заглянул в лимузин и зачем-то забрался внутрь, а через секунду высунулся в открытый люк.

— А-а-а! — закричал Меглин, улыбаясь широкой, восторженной улыбкой.

Да ещё и руки раскинул в стороны, как будто стоял на "Титанике".

Есеня содрогнулась.

Надо было его убить, чтобы год спустя получить возможность наблюдать, как её угрюмый, вечно недовольный бывший наставник скалился во весь рот. Прежде она никогда не видела его таким откровенно... радостным? Не воодушевлённым, не азартным, не охваченным тем сумасшедшим восторгом, что приносили ему непосредственная охота на маньяков и их физическое устранение. А именно весёлым, даже беззаботным.

Его как будто совсем не парило то, что происходило вокруг, то, что его привезли сюда и выпустили на несколько минут прямо в больничной пижаме и так же собирались увезти обратно. То, что на него сейчас смотрели его друзья и враги, врачи и санитары Бергича, случайные эксперты и оперативники, которые, должно быть, и понятия не имели о том, что этот странный бородатый человек и нелюдимый гениальный сыщик в своём вечном плаще и кепке — одно и то же лицо. И всем, включая её саму, он улыбался вот так, одинаково и жизнерадостно, только что хвостом не завилял и не высунул язык от обыкновенного собачьего счастья.

Сравнение с четвероногим другом человека теперь стало полным. В данный момент его интересовала только работа. Взгляд скользил по напряжённым лицам окружающих, не задерживаясь, и не узнавал никого из них. Разве что только Быкова? Как своего хозяина...

Это ему он так комично подмигнул, когда вылез наружу и вытащил за собой следом плечистого санитара. Выпрямился, расправил грудь и глубоко вдохнул воздух — грязный, вонючий, полный гари и бензиновых паров от ближайшей дороги — всё это смрадное дыхание города. А он дышал им с удовольствием, с ликованием, как та же собака, которую ненадолго выпустили погулять.

Новоприбывший оглянулся по сторонам. И с тем же решительным, всезнающим видом пошёл куда-то — в сторону, понятную ему одному. Санитар хмуро следовал за ним. Быков и Бергич тоже присоединились, одновременно, словно по невидимому никому знаку или по неслышному согласию.

Оказалось, Меглин направлялся к пожарной лестнице, вделанной в высокую стену, что вела на небольшую площадку наверху. Он уже поставил ногу на нижнюю ступеньку, но, как видно, вспомнил о верёвке, оглянулся и неодобрительно уставился на санитара.

— Пусти, — велел Бергич.

И насупился так, что его глаза как будто уменьшились вдвое, а сам он стал похож на сыча.

Получив поддержку, его подопечный просиял. И полез наверх.

Усевшись на площадке, Меглин взялся за маленькие поручни и принялся болтать ногами, посматривая на всех, кто остался внизу, со своим обычным самодовольным видом. К которому нынче примешивался этот странный, неуместный восторг. Видимо, сидеть на дне пропасти ему нравилось намного больше?

И, похоже, спускаться оттуда он не собирался. И ни у кого из присутствующих ещё пока не возникло мысли, как его оттуда стащить.

Вот Бергич что-то тихо сказал Быкову, при этом покосившись на психа, а следом на ту, у кого в настоящий миг и час сердце рвалось на тысячи мелких кусочков, словно подорвавшись на мине. Голубоглазый истукан тоже на неё посмотрел, мельком, опалив арктическим холодом. И вновь отвернулся, запрокинул голову.

Чёрт возьми! Да как он мог? Так бессовестно, жестоко молчал всё это время, а теперь привёз его, когда она...

За руку её удержал отец. Есеня дёрнула плечом, но он не отпустил, впился пальцами в рукав.

— Почему?

— Я был против.

Да, отец не считал нужным менять репертуар!

— Значит, ты знал?

— Он пришёл в себя только недавно, — бормотал Стеклов, зачем-то оглядываясь. — Знал только ограниченный круг лиц...

— Ты потому не хотел меня пускать на похороны? Кто ещё? — шипела она.

— Зачем тебе это? — он заметно занервничал, схватился за дочь крепче.

— Простое любопытство.

Впрочем, было нетрудно догадаться.

— Да нет, нет! — вдруг, бодро произнёс знакомый баритон, тот самый, из её мечтаний и снов. — Всё правильно, правильно! Правильно! Чего они сидели, а? Так же ничего не получится. Нет! Да? Нет. Атака нужна. Атака, атака, атака!

Есеня почувствовала, что дрожит всем телом. Шагнула вперёд, хотя это тело не слушалось и ужасно не хотело вообще никакого развития событий, как и не желало принимать в них участия. Она посмотрела на отца, и тот ответил испытующим взглядом. Но отпустил её, отвернулся.

Казалось, в тишине каждый её шаг раздавался как-то особенно громко, тяжело и отчётливо. Два обманщика, конечно, услышали её приближение, обернулись вместе. И вновь согласованно, будто обмениваясь мысленными приказами, отступили, пошли назад, оставляя подопечного наедине с собой и с хмурым санитаром у подножья лестницы. Прошли мимо Есени, с двух сторон, как на параде, старательно избегая её взгляда. И остановились чуть поодаль, как учёные, что выпускали испытуемую мышку в лабиринт к коту.

А той внезапно стало не по себе, ноги задрожали в коленях и идти дальше отказались наотрез.

Однако, сообразив, что все присутствующие, включая даже Бергича, смотрели ей в спину с одинаковым, не заданным вопросом, Есеня заставила себя подойти ещё ближе. Взялась за поручни лестницы, холодные, как могильная плита, и поставила ногу на нижнюю ступеньку.

Она думала, тот, кто сидел на площадке наверху, её не видел, смотрел в другую сторону, вообще в никуда — на происходящее перед его мысленным взором. Но стоило ей вот так ступить на лестницу, как он перестал болтать ногами и нести всякую чушь. Опустил голову, и его единственная ученица на миг встретилась взглядом с тёмными любимыми глазами. Расширенными, горящими, совершенно безумными. И тогда от своего намерения приблизиться на расстояние протянутой руки или даже сердечного стука пришлось отказаться. Есеня уже не была так уверена в том, что этот одичавший за год волк ей это позволит. А не вцепится в горло своей неудачливой убийце.

Вновь поймав на себе напряжённые взгляды остальных присутствующих, Есеня вспомнила, что находилась здесь по делу.

— Что ты... — она кашлянула, возвращая голосу громкость. — Что ты... видишь?

— А ты что? Не понимаешь? — с тем же энтузиазмом отозвался Меглин. — Все глаза растеряла? Чего сидела она-то? Чего? Что я, своих, что ли, не знаю? Зна-аю! Когда влез в работу — это твой палец, это уже всё, да? Всё, куда уже? Главное же что? Смысл!

Каждое слово сопровождалось весёлым болтанием ног в тапочках.

— Я не понимаю! Что ты говоришь? — с отчаянием выкрикнула Есеня.

— Торопилась-то как! Вот и растеряла. Потому что никто не знает, а она — знает! — продолжался этот безумный монолог, отдалённо напоминающий былые дедуктивные заключения наставника. — Она одна знает! И видит-то как! Насквозь! В самое сердце! Всё сердце с собой забрала!

Его бывшая стажёрка застыла на месте как статуя. По спине сбежал холодок, и спрашивать что-либо дальше расхотелось окончательно.

А наверху послышался смешок.

— Лови.

Есеня отшатнулась в сторону, запрокинула голову и почти бессознательно подставила ладони, чтобы поймать то маленькое, что летело в них — как монетка, автомобильные ключи — неважно... Поймала и накрыла свободной рукой. Предмет, что больно стукнулся о подушечку кожи, оказался оружейной гильзой, тёплой, как любая вещь, к которой прикасались его обжигающие пальцы.

И пока Есеня пораженно хватала ртом воздух и разглядывала улику, которую здесь всё и искали, псих спустился вниз с той же ошеломительной ловкостью и скоростью.

Она услышала только тихий соскок на асфальт больничных тапок и едва успела вскинуть голову. Через секунду он был уже совсем рядом, так близко, что Есеня вдруг ощутила исходящий от него жар. И в который раз не поверила своим органам чувств — ни зрению, ни слуху, ни осязанию...

А тут ещё губы, те самые, о которых она столько грезила в своих снах, изогнулись в такой знакомой снисходительной гримасе!

— Атака, атака, атака, — негромко повторил он.

Есеня молча кивнула. Нет, отныне она была согласна слушать этот голос бесконечно, и неважно, по большему счёту, какую чепуху он нёс! Как и вглядываться в его глаза, что в тот миг смотрели только на неё и прожигали насквозь. Казалось, они по-прежнему не узнавали свою единственную... стажёрку. Однако это было всё же лучше, чем то, что она увидела в их отражении в прошлом году... Он был пронзительно, невозможно живым, и остальное уже не особо её волновало.

Сзади предупредительно подступили санитары, отец побледнел так, что Бергич схватил его за руку. Эксперты и оперативники замерли тоже, один так и зажал в пальцах пакетик, приготовленный для нового вещдока. Казалось, застыл даже воздух, будто кто-то остановил плёнку.

Внезапно, Есеня сообразила, что стала почти что персонажем старых легенд — девушкой, что отважно вышла навстречу какому-нибудь грозному, внушающему окружающим суеверный ужас чудовищу. И что у всех в голове в этот час был один вопрос: позволит ли оно ей то, что не позволяло до сих пор другим людям? Либо же за её опрометчивость через миг поплатятся все без исключения?

Казалось, раньше, когда он ещё сохранял мало-мальски человеческий облик, носил плащ и свою смешную кепку, другим людям удавалось как-то перебарывать этот первобытный страх, переводить его в раздражение, неприятие его тяжёлого характера либо в уважение перед его сверхъестественными способностями, до конца не понятными обычному человеку. Но теперь, когда он стоял вот такой — взъерошенный и лохматый, с растрёпанной бородой и в больничной пижаме, — то уже ничем не отличался от других питомцев Бергича. А значит, от него можно было ожидать всего, что угодно.

Все эти мысли пронеслись в сцепке, одна за другой, пока она таращилась в тёмные глаза, страшась отводить свои или даже просто моргнуть. Волк. Самый настоящий, опасный и безжалостный волк, к которому не стоило подходить так близко. Никогда...

Однако её рука вопреки всем предупреждениям рассудка и разума тихонько, очень-очень медленно подалась вперёд. Решающий миг, который всё прояснит. И она будет одинаково счастлива, если этот дикий зверь даст погладить себя или откусит ей конечность по локоть.

На миг почудилось, что в темноте зрачков вспыхнули какие-то особые огоньки, придавшие взгляду наставника почти осмысленное выражение. Но увы, проверить что-либо ей не позволили.

Пара крепких санитаров подступили ещё ближе, набросили на него смирительную рубашку. Но Меглин как будто этого не заметил. Не мигая, он удерживал свою единственную ученицу в каком-то мутном тумане воспоминаний и надежд, а та тяжело дышала и едва сдерживалась, чтобы тут же не кинуться ему на шею. Краем глаза Есеня увидела, как отец торопливо подходил к ней сзади, как неодобрительно наблюдал за долгожданной встречей старый профессор, как внимательно, жадно смотрел Быков. И в тот миг разом возненавидела их всех.

— Атака, атака, — с расстановкой, более не торопясь, произнёс Меглин и растянул губы в какой-то более человеческой улыбке. — Атака.

Она улыбнулась тоже, чувствуя, как в груди стремительно заканчивался воздух и всё больше теплело в глазах.

"Ты... Неужели это... ты..."

Но едва на плечо наставника легла огромная пятерня санитара, как всё изменилось. Бородатое лицо застыло в том же выражении, с той же улыбкой, будто замёрзло, а сам он молча и яростно, даже не оборачиваясь, двинул того локтем через плечо. И, резко развернувшись, наподдал ещё. Подоспел второй санитар, неизвестно каким образом, подхватил бесконечные рукава смирительной рубашки. Ему тоже досталось изрядно. Очевидно, напрочь утратив свой былой контроль, Меглин выпустил на свободу то, что ещё год назад держал в узде.

Есеня инстинктивно отшатнулась, и подоспевший отец больно схватил её за предплечье, рванул к себе.

— Ты совсем чокнулась? — прошелестел он, с видимым удовольствием наблюдая за тем, как псих оказался на земле, сбитый ударом с ног, и как на него насели здоровенные санитары, прижимая к асфальту коленями, завязывая рукава рубашки в узлы. Дотянувшись до кармана, один из них уже набирал шприц.

Но Есеня не разделяла отцовских чувств. Она сама рвалась из его рук так, что пришлось напрячь все силы.

— Нет! — её голос мгновенно сорвался на визг. — Нет! Нет! Не-е-ет!! Отпустите его!

Стеклов встряхнул её с силой, какой не ожидал даже от себя. От такого все мысли в голове смешались и как-то переболтались, разбились.

— Есеня...

Слезы хлынули из её глаз с таким напором, словно кто-то открыл шлюз. Она покачнулась, и отец вынудил её опуститься на корточки, сесть прямо там, на асфальт, рядом с ним. Обхватил руками, прижал к груди, поглаживая по волосам, как в детстве. От истерики дочери его пальцы впервые подрагивали.

— Папа! Скажи, чтобы его отпустили! Папа! Скажи! — глухо рыдала она, уткнувшись в его пиджак, схватившись за лацканы, словно два желания — найти защиту и встряхнуть его как следует — покачивались на весах и ни одно не могло перевесить.

Есеня слабо билась и тряслась в его объятиях. Отчаянно мотала головой. Стиснула гильзу в кулаке так, что метал врезался в кожу.

— Нет, — шептала она, сквозь зубы. — Нет, нет, нет! Пожалуйста! Пожалуйста... Пожалуйста!

— Уводите его, — бесстрастно приказал Быков.

* * *

В допросной потемнело ещё больше. Слабое солнце зашло за тучу, и маленькое зарешеченное окно под потолком почти слилось по цвету со стенами. Лишь слабый свет настольной лампы освещал бумаги в руках Самарина.

Есеня не смотрела на него, нервно сжимала пальцы, чувствуя, как спокойный пронзительный взгляд собеседника проникал сквозь её защиту.

— По вашим словам, Меглин уже тогда был неадекватен, — произнёс Самарин, внимательно наблюдая за ней. — Почему вы согласились с ним работать?

— Он помог раскрыть дело, — глухо, буднично повторила она то, что говорила и раньше.

— Но он был опасен для окружающих.

— Тогда я об этом не знала.

Самарин покачал головой.

— Сомневаюсь. После ваших слов складывается впечатление, что вы не просто знали, чувствовали, понимали всю опасность вашего с ним сотрудничества... Вы сознательно шли на это. Вы играли с огнём, Есения Андреевна.

После паузы та с усилием сказала:

— Я думала, что смогу контролировать его. Я... ошибалась.

* * *

Она проснулась в темноте и явно не в своей постели и первые несколько минут отчаянно пыталась понять, где оказалась. Потом наконец вспомнила, что на целую ночь осталась в больничной палате, похожей на камеру, с толстой железной дверью и окошечком для приёма пищи. Наедине с её сумасшедшим обитателем.

Впрочем, если она все ещё была жива, возможно, какие-то её надежды оправдались? По крайней мере, наставника она в качестве жертвы не особо интересовала?

Но стоило ей только приподняться, скривиться от дискомфорта позы, от которой затекло всё тело, сонно потереть веки и повернуть голову — как по спине промчался табун мурашек. Оказывается, все это время жгучие волчьи глаза внимательно наблюдали за ней из полумрака.

Мгновенно включив оборонительный режим, мозг вынудил напрячь все мышцы, замереть все системы и органы, даже сердце на миг. Губы приоткрылись, предательски, тоненько пропуская учащенное дыхание. В самом деле, что за удовольствие для хищника убивать мирно спящую у него под боком жертву? Куда лучше дождаться, когда она проснётся и испугается по-настоящему...

Чувствуя, что она опять не была способна ничего предпринять, произнести либо даже моргнуть, Есеня замёрзла на месте, уставившись на своего соседа и запоздало начиная сожалеть о том, на что решилась. Добежать до двери можно было за пару секунд, заколотить в неё, — громко, чтоб услышали все... Но, что будет потом? Ей ли не знать, на что был способен её учитель, отныне ставший его кошмарным подобием? И с какой звериной ловкостью и скоростью он, при случае, мог двигаться? И... убивать?

Она понадеялась на то, что новый день все прояснит, быть может, вернёт в любимые жестокие глаза тот осмысленный огонёк, который так поразил её вчера, при встрече? Что ей удастся все ему объяснить, рассказать, быть может, даже вынудить его вспомнить её, его самого и то, что они вместе пережили... Или, что все это окажется просто страшным невыносимым сном, олицетворением её ядовитой тоски, с которой приходилось как-то сосуществовать вот уже больше года?

И вот, в его глаза вернулось осмысленное выражение. До того осмысленное, холодное и жуткое, что от одного осознания этого мурашки пронеслись ещё раз, теперь уже по всей спине. Живо вынудили её усомниться в том, а хотела ли она на самом деле, чтоб этот волк, который сидел на койке, напряжённо подавшись вперёд, знал о событиях позапрошлого года? Помимо всего того, что ей так хотелось ему напомнить, было одно обстоятельство, рассказывать о котором теперь — значило подвергать риску не только свою жизнь, но и всех окружающих. Да, ещё полгода назад, с ней, этой паскудной жизнью, хотелось расстаться, и казалось, сам способ был уже совсем не важен. Принять смерть из его рук она тоже никогда не отказывалась.

Но не теперь. И не так, когда для обитателя этой камеры единственная ученица и напарница была всего лишь случайной беспечной жертвой. Он должен был её узнать. И всё вспомнить.

От собственного бессилия глазам стало горячо и сыро. На соседа по палате пришлось смотреть сквозь пелену, всё больше похожую на политое дождём оконное стекло. Губы задрожали и чуть было не допустили ошибку, на которую в свою бытность он сам ей указывал: просить о пощаде хищника, что приготовился к броску, уже бесполезно.

И в тот миг, когда она внутренне успела принять любой вариант дальнейших событий и просмотреть короткий фильм о своей непродолжительной жизни, блестящие немигающие глаза напротив наконец моргнули.

— Рубль дай.

Не совладав с собой, Есеня вытаращилась на психа, пытаясь побороть головокружение. Как во сне увидела, что он требовательно протянул ладонь к ней, тем самым подтверждая, что его хриплый, почти незнакомый голос ей не послышался.

— Или пять.

Все ещё пытаясь сообразить, что именно имел в виду обитатель палаты усиленного режима, Есеня только растерянно захлопала глазами. Однако сообразила: почти бессознательно полезла в карман за бумажником, вытащила. Тупо, словно ничего не соображая, уставилась в него, неуверенно раскрыла отделение для мелочи. Осторожно посмотрела на Меглина, будто как раньше спрашивая его о плане дальнейших действий.

Знакомая до мельчайших подробностей рука тут же нырнула в кошелёк и вытащила монету прежде, чем Есеня вновь успела моргнуть или вздрогнуть.

А псих резко вскочил на ноги и в секунду достиг окна, забранного толстой решёткой. Ухватился за прутья, тряхнул. Бледный луч скользнул по нему, озарив бородатое лицо, что теперь, на свету, вновь показалось чуть менее страшным, зажёг в его глазах искорки.

— Эй, — произнёс он, с тем же пристальным вниманием разглядывая незваную гостью. — А я тебя знаю.

Та приоткрыла рот, застыв на месте, как была, с бумажником в руках. Отстранённо услышала, как на пол высыпалась звенящая мелочь.

— Ты же — из магазина, да? — вновь отвернувшись к окну, продолжил Меглин. — За углом?

"Скорее уж — из банка", — внезапно подумала она, вспомнив, что обращаться с ней с требованиями о финансовой помощи он считал самым обычным делом. Чуть ли не с самого первого дня их знакомства.

Между тем повисшая пауза вынудила его недовольно обернуться и пронизать собеседницу взглядом. Он никогда не любил, когда ответ на его вопрос запаздывал.

— Э... Нет. Мы... работали вместе, — пробормотала Есеня.

В душе сверкнуло что-то вроде маленького проблеска надежды и так же быстро угасло. Послышался смешок. Видимо, её ответ наставнику, как обычно, не понравился.

— Работали вместе, — насмешливо повторил он. И вновь подверг гостью самому взыскательному осмотру. — В ментовке, что ли?

— В ментовке, — подавленно подтвердила та.

Похоже, выяснив всё, что ему было нужно, Меглин напрочь утратил интерес к ней. Взамен, присел у батареи и принялся водить по ней ребром монеты с отвратительным скрежетом.

Есеня поморщилась, оглянулась, ожидая, что на этот мерзкий звук сюда скоро кто-нибудь явится. Но похоже, он был все-таки недостаточно громким и пронзительным, чтобы пройти сквозь толстую бронированную дверь? Черт, ну что он такое делал?

Впрочем, что ещё было здесь делать сумасшедшему? В этих четырёх стенах? В этой темной камере, куда почти не проникал солнечный свет? Она прежде и не подозревала, на что похож блок строгого режима в этом месте. Её-то в своё время поселили погостить в противоположном крыле... Здесь решётки на окнах — вдвойне толще, ещё и прутья кованые и закрученные, такие и пилой было не перепилить. Внутри — батарея и койка. Даже прикроватного столика нет. Сама кровать привинчена к полу. Неужели, он... жил здесь все это время? Уже полгода минуло с тех пор, как он пришёл в себя? Ну, то есть относительно... И питался через вот это тюремное окошечко?

Он, который убивал столько раз, но при этом спас не меньшее количество людей от мучительной смерти самого разного рода, он, без которого изощрённые, кровожадные убийцы никогда не могли бы быть пойманными в такие ускоренные сроки, как того требовало начальство, он, который не раз доказал всем вокруг, чужим людям и, прежде всего, ей самой, что способен контролировать свою тёмную суть и выпускать её только, когда в этом существовала острая необходимость, — он теперь жил здесь, как... Как радиоактивный отход, как зверь, навсегда потерявший человеческий облик. Как некто, кого могли удержать только успокоительные инъекции и обитые жестью двери. Как некто, кого боялись санитары и, даже, похоже, побаивался сам Бергич.

Раньше она была уверена в том, что такие апартаменты существуют только в кино или книжках. И уж точно никогда бы не подумала, что в подобных когда-либо окажется тот, кого она, как ей казалось, понимала и любила больше жизни. До сих пор...

"Декстрокардия", — вспомнился ей скрипучий сухой голос старого профессора...

— Сердце повёрнуто не влево, а вправо от средней линии тела.

— А такое бывает? — безжизненно спросила она, вдруг сообразив, что курит, впервые за эти полтора года. С непривычки дымок высушивал горло, но так было хоть немного легче.

— Sito inversio. Инверсия внутренних органов. Наследственная аномалия, — пояснил он. — Печень — слева, селезёнка — справа... Один случай на восемь-десять тысяч новорождённых. Бывают и изолированные формы. Когда только сердце в другую сторону повёрнуто. Человек живёт и даже об этом не подозревает.

"Сердце в другую сторону..." И почему это меня не удивляет?

Есеня вздохнула. А Бергич отряхнул сигарету над пепельницей. Сбивчиво продолжил:

— Нож задел эпикард, сердечную стенку... Сам не знаю, как... для проформы... пульс проверил. А пульс есть. Слабый, но есть... Здание-то старое, даже операционная осталась. Ну, думаю, чем чёрт не шутит... Разрезал, вошёл, и... — он покачал головой. — Ни кирлык. Не умею.... Тампонаж, потом — всё. Я уже ручку взял — записать... время смерти... Сердце девять минут стояло... Обычно хватает четырёх-пяти...

Пальцы одной её руки сжимали собратья на другой так, что болели суставы. Бергич раздавил папиросу. Сказал:

— Он как будто уходить не хотел. Будто держало его тут... что-то...

На миг подняв голову, она натолкнулась на невыносимый и пронзительный взгляд, который остротой мог посоперничать с другим, более ей приятным. Но если наставник смотрел испытующе и спокойно, то старый профессор даже вперёд подался и буравил собеседницу так, словно её ответов ни на что уже не требовалось.

Ну, разумеется, он всё знал...

Есеня торопливо опустила глаза. Пепел с позабытой сигареты просыпался на стол. Через секунду на то же место с шумом резко придвинулась пепельница. А Бергич откинулся на спинку кресла, сложил руки на груди. Помолчав, продолжил:

— Потом... на год — в кому. Ну, а как вышел, то... Сама понимаешь. Раньше он хоть как-то мог себя контролировать. А теперь даже высокие дозы уже не спасают. У меня санитаров в блок теперь калачом не заманишь. Всех поколотил, а кого и серьёзно изувечил. Самые стойкие остались. Сбегал уже не раз. Руки на себя наложить пытался...

Скрежет металла о металл напоминал методичную заточку ножа какого-то людоеда из страшной сказки. Она едва поборола в себе желание заткнуть уши. Если старый профессор не ошибался, то все эти меры предосторожности, наверное, не были излишними. Ужасно не хотелось поверить в то, что её строгий наставник, верный напарник, лучший друг, любовник и просто самый близкий человек превратился в этого буйнопомешанного за столь короткий период времени. Но это следовало принять и учитывать, хотя бы в интересах собственной безопасности.

В сущности, ей и раньше только казалось, что она знает, на что он был способен. Видела, как хладнокровно и красиво он убивал тех, кому это было необходимо, и полагала, что прошлась по всем закоулкам его темной стороны, которую давно решила принять, и рассмотрела всё спрятанное за кулисами. Но так ли это было на самом деле? Что, если вся красота и элегантность предназначались именно ей, и Меглин просто сдерживал себя? Не хотел пугать ещё больше? Он и без того показал ей много неприятных и кошмарных вещей, тех, что и поныне являлись ей в страшных снах. Но на самом деле она и понятия не имела о том, как он развлекался до того, как решился впервые взять себе стажёра.

А теперь, лишившись всех тормозов, на что он был способен, разве она это представляла?

В высшей степени непонятно, как на фоне всего того, что он сказал, Бергич без особого труда позволил ей переночевать наедине со своим жутким питомцем. Как и то, что тот её до сих пор не загрыз... Хотели, чтоб она убедилась во всем самостоятельно? Испугалась? Чтобы... пострадала?

Есеня вздрогнула. Покосилась на того, о ком размышляла всё это время. Больше она не чувствовала даже толики того тепла, которым охватывало все её тело и душу лишь одно его присутствие рядом. Теперь даже от этой напряжённой, сосредоточенной на странном деле широкой спины в полосатой пижаме исходила ещё неясная, но всё более ощутимая угроза. Нет, это больше не был Меглин...

В любом случае не стоило забывать ещё об одной вещи. Что малые дети, глубоко впавшие в маразм старики и сумасшедшие, в сущности, имеют много общего. У них всех, по тем или иным причинам, снижены здравое восприятие действительности и оценка своих действий. А это означает, что ответственность за последствия всех их фокусов и душевных порывов автоматически ложится на плечи тех, кто решился за ними присматривать. Вот, например, разве сложно было догадаться, для чего её соседу по камере понадобился новенький рубль? И для чего он его сейчас затачивал? Кажется, в свою бытность, им обоим довелось услышать увлекательнейшую историю от Бергича, о том, как один из его подопечных превратил в оружие заточенную ложку... О чем она тут вообще думала?

Чувствуя, как по позвоночнику вниз спускается что-то прохладное, Есеня вздрогнула. Отрезвленный мозг очнулся от тумана воспоминаний и заработал более чётко, оценивая новую задачу. Нечего, конечно, было и думать о том, чтоб попытаться лишить психа опасного подарка, но следовало позаботиться хотя бы о том, чтобы тот с его помощью чего-то не натворил. По её вине.

Вот почему, вмиг позабыв о каком-то страхе, Есеня торопливо собрала мелочь, что рассыпалась по полу, к счастью, её было немного. Стряхнула с себя запоздалые опасения о том, что на пару секунд оказалась весьма уязвимой для нападения, в частности, вот так, подставив затылок и голую шею. А потом решительно поднялась на ноги. Встала и подошла прямо к окну. И, не удержавшись, скопировала позу наставника: опустилась на корточки, рядом — как делала это и на стажировке, много раз...

— Нет, не так, — пророкотал голос, который она бы никогда не спутала ни с каким другим. А невозможно горячая рука легла на её плечо, после — бесцеремонно и резко пригнула ей голову. — Так. А то услышат.

— Кто услышит? — обалдело прошептала Есеня, краем глаза наблюдая за тем, как продолжалась заточка её новенького рубля.

— Ну, эти... Ликвидаторы... последствий, — охотно пояснил баритон наставника у неё над ухом. — Таблетки мне дают, а в них — жучки. Маленькие такие, микросхемки. Зелёненькие... Думают, я не знаю. Жучки — в голову ползут. А они через камеры смотрят... А ты спиной сядь. И не увидят.

Есеня с осторожностью повернула голову, чтобы проверить, не вошёл ли кто, пока происходил весь этот абсурд?

— Родион... — с трудом выдавила она. — Тут же нет никого.

И с запоздалой опаской посмотрела на собеседника, которому возражать, наверное, было не очень хорошей идеей? Волчьи глаза недоверчиво прищурились.

— Да? — спросил он.

Есеня неуверенно кивнула. А он взял и сунул монетку себе в рот, она и ойкнуть не успела.

И, в тот же миг снаружи в коридоре раздались торопливые шаги, и дверь в палату распахнулась настежь.

— Завтрак! — объявил кто-то.

Меглин вскочил на ноги, она последовала его примеру.

* * *

Через какое-то время оба оказались в столовой. Есеня чувствовала себя как никогда неловко и даже глупо оттого, что таскалась за психом по всем коридорам. Но ничего поделать с собой не могла. Ничего говорить санитарам о потерянной монетке она также не стала — забыла.

В очередь раздачи еды Есеня, правда, вставать не решилась. Наблюдала со стороны, как набрав себе подносы, больные выстроились перед медсестрой, чтобы получить стаканчики с таблетками. В конце концов, ей требовалось хотя бы несколько минут, чтобы справиться с чувствами и новым потоком воспоминаний. Например о том, как полтора года назад она сама занимала такую же очередь, носила такую же серую пижаму и получала пустой стаканчик.

Впрочем, организованная тогда наставником "экскурсия" вскоре ей разонравилась. И главной причиной был именно завтрак в этих стенах. Тогда из-за какой-то глупости один псих треснул другого, а дальше, как любил говорить Меглин, понеслись...

Во мановение ока столовая превратилась в подобие Колизея и спортивного матча одновременно. Психи разделились на тех, кто поддерживал оппонентов словом и делом, а громкие болельщики сопровождали все это запусками металлических мисок и животными визгами. Для нервов уже вроде бы закалённой за месяцы стажировки гостьи этого оказалось слишком.

Впрочем, если бы не какой-то крепкий псих, что накинулся на неё сзади и прижал ей к груди руки, обхватил и вынудил пригнуться — Есеня Стеклова вряд ли бы отделалась лёгким испугом. "Матч" вскоре перешёл в всеобщую потасовку, в которой доставалось всем. Уже потом она догадалась, что этого "нашего" наставник определил в качестве роли её тайного телохранителя. А может, Бергич постарался?

В любом случае, находиться здесь даже при мирно чавкающих обитателях было тяжело. Казалось, каждый звук, звон, шорох был ей хорошо знаком, и что вот-вот это затишье перейдёт в бурю. Торчать здесь одной на виду у всех точно не хотелось. А хотелось...

Вдруг Есеня сообразила, что всё это время в кармане вибрировал телефон. Да так, что аж раскалился и наверное, скоро прожёг бы дыру в кармане. Неотвеченных звонков было какое-то дикое двузначное количество, и все с одного номера... Нет, двух.

Вздохнув, она сбросила новый звонок, подумав, быстро настрочила сообщение, что жива-здорова и у Бергича. Ну как, хватит этого Жене?

А потом зачем-то уставилась на устройство. На миг напряглась так, что пришлось зажмуриться.

Какие ещё "жучки"? Какие "микросхемы"? Да Меглин таких слов-то не знал! Он же был убеждённый бука по части достижений современной техники, спасибо, хоть спокойно относился к телефону и ноутбуку... Когда им пользовались другие, вроде добряка-Глухого и неё самой.

Вновь в голове заскреблась какая-то неуверенная мысль, но так и погасла в зародыше.

Внезапно Есеня встретила взгляд его глаз.

Она бы, наверное, удивилась ещё больше, если бы узнала, что наставник все это время смотрел не на неё. А на лопоухого мальчишку лет семи перед собой. Должно быть, так выглядел сам Меглин лет тридцать пять тому назад? Сходство было бы полным, не будь у его галлюцинации больших и смутно знакомых голубых глаз.

— Привет, — сказал этот мальчик, подошёл ближе и заложил пальцы в карманы новеньких джинсов.

— А, припёрся, — пробормотал Меглин. — Опять припёрся?

— Ух ты, — протянул голубоглазый, заглядывая в его стаканчик. — Две зелёненьких дали. У тебя чё, день рождения?

Его визави только хмыкнул.

— А эта... с тобой, что ли? — невозмутимо продолжал "мальчик".

Великий в прошлом сыщик пожал плечами:

— Да черт её знает! Пристала как клещ...

Как-то пробравшись между снующими мимо столов психами, он добрался до свободного, сел и принялся торопливо загребать ложкой молочную кашу, тревожно оглядываясь по сторонам.

Компания для завтрака была самая обычная для этого места. Большинство обитателей, что считались "мирными", молча уплетали свои порции. Тем же, кому было скучно, вскоре затеяли игру в волейбол. Причём мячом, что летал по всему залу, была жестяная миска. Кто-то из присутствующих дам в пижамах поднял восторженный вопль, его охотно подхватили ещё несколько сумасшедших. Наконец миска оказалась в руках у очередного безумца, и он принялся оглушительно колотить ею по краю стола.

— Ну, ты-то знаешь... — многозначительно заметил глюк, пристраиваясь напротив. — Приятного, кстати.

— Позавтракать дай, — угрюмо посоветовал Меглин.

Но голубоглазый уже смотрел куда-то поверх его плеча.

— К тебе идёт, — восхищённо заметил он. Вздохнул. — Красивая. Спасать её надо...

Поневоле оглянувшись, Меглин увидел ученицу, что настороженно приближалась к нему по проходу, вздрагивая от громкого стука. И вздохнул точно так же.

— От кого?

— От самой себя, конечно.

Растеряв в такой обстановке все остатки уверенности, Есеня осторожно опустилась туда, где всего пару секунд назад сидел "мальчик", и положила свои маленькие, мгновенно окоченевшие руки на край стола.

"Глюк" рядом обижено скрестил локти на груди, протянул:

— Эй! Ну... Это моё место...

— Иди, — приказал Меглин, сердито сверкнув глазами. — Я уже сказал тебе? Вон пошёл. Надоел!

Есеня опасливо оглянулась, пытаясь определить, с кем из собратьев разговаривал наставник. Но так и не достигнув успеха, повернулась к нему опять. Позвала:

— Родион...

И... чуть не захлебнулась воздухом. Её визави оторвался от трапезы, вскинул голову и уставился на неё, не отрываясь и даже как-то... удивлённо. Как будто того длительного осмотра в темноте палаты для него было недостаточно, и лишь сейчас, на свету, он по-настоящему разглядел гостью. Примерно так он однажды уже смотрел на неё — на стажировке, называя именем мамы и, словно не видя между ними никакой разницы, — за пару секунд до того, как опрокинулся в своём очередном приступе.

Но теперь этот недоуменный, неверующий, поражённый взгляд лишился остроты, а в бархатной глубине зажглись какие-то мягкие, не обжигающие огоньки. Есене даже почудилось, что на миг их обладатель обрадовался тому, что увидел... За один такой его взгляд она бы раньше, наверное, отдала всё на свете. И даже больше.

Призрачная ладошка насмешливо покачалась перед глазами, и Меглин моргнул, опомнился.

— Эй! — встревожился голубоглазый — Ну, ты чего, а? Вспомнил, что ли? — и прикрыл себе рот пальчиками. — Ой, беда...

Меглин не ответил, опустил голову и продолжил трапезу как ни в чем не бывало. А его бывшая стажёрка проглотила подскочившее к горлу сердце и наоборот — во все глаза уставилась на соседа напротив.

Чёрт...

Нет-нет, это она сама сходит с ума. Два часа уже в психушке сидит, таскается за местным обитателем, который её не помнит и не узнает. И тешит себя какими-то иллюзиями.

Психи — это всё-таки живые люди. Как, в самом деле, на неё должен был посмотреть один такой, если... Если она вела себя вот таким странным образом? Чудо ещё, что до сих пор не отправил незнакомку по какому-то адресу. Она ведь знала, что он это может...

В кармане у бедра как-то особенно чётко ощущался айфон, хотя больше не беспокоил. А на нем был файл с угрозами свадебного снайпера, которую Меглин до сих пор не слышал. И, наверное, бывшая ученица слишком переоценивала его возможности, особенно сейчас? Но вдруг он даже по этой странной записи мог сообщить что-то важное?

Впрочем, времени на то был вагон. Трупом больше, трупом меньше... Не могла же она, в самом деле, оставить своего угрюмого волка без завтрака? Меглин с манной кашей — это... ну, вообще несовместимые понятия. И почему вот так, жадно загребая ложкой, он выглядел невероятно милым? А она могла просидеть вечность, рассматривая каждую его чёрточку, подмечать, что седины на висках немного прибавилось, борода и волосы стали длиннее и лохматее, все морщинки обозначились явственнее, глубже, пролегли трещинками. А пальцы, с которыми она так любила переплетать собственные, так же ловко, аккуратно и быстро орудовали ложкой... Неужели это не сон?

"Третий час сидим, — вспомнилось ей. — Зачем?"

Ещё полтора года назад она наблюдала почти эту же картину. Только у наставника в руках была вилка, а под носом — "ужасающий" винегрет. Уже, наверное, пятый по счёту.

— Думаешь, он мимо пройдёт — и ты его... учуешь, да? — насмешливо предположила она, подперев подбородок кулачком. — Или пытаешься увидеть жертву?

Меглин вновь покачал головой, ни на миг не прекращая своего занятия. Коротко пояснил:

— Пытаюсь понять, как он их отбирает.

Увидев, как к горке пустых тарелок прибавилась ещё одна, а наставник придвинул к себе последнюю, не сводя внимательного взгляда с кого-то за её спиной, стажёрка вздохнула, поднялась с места.

— Взять тебе ещё?

— И компот, — донеслось ей в спину.

Есеня улыбнулась. Может, и впрямь сходить за ещё одной тарелкой?..

И тут же, опомнившись, мысленно побила себя по щекам. Да что ж это такое с ней сегодня!

Потухший взгляд соседа ещё больше её отрезвил. Косматые брови недовольно сдвинулись к переносице. Ну точно сейчас её отправит. Домой, "в магазин" или куда подальше...

Её руки сами собой потянулись к айфону, положили его на крышку стола.

— Родион, — пришлось напрячь все силы, чтобы голос не дрожал. — Почему ты сказал: "она"?

— Я не говорил, — пробурчал тот.

И это прозвучало как ответ нашкодившего дошкольника.

— Вчера, — напомнила Есеня. — Помнишь? На месте убийства.

Он сдвинул брови, но что-то как будто мешало. Не то вспомнить, не то сформировать мысль. Не то её выразить.

Наконец, не добившись успеха, Меглин явно оставил эти попытки и вернулся к трапезе. А его ученица закусила губу.

— Всем жертвам перед смертью звонили, — неуверенно выдала она. — Есть запись. Послушаешь?

Он милостиво кивнул, и Есеня нажала на кнопку.

 

"Счастливчик ты, — ехидно раздалось из колонок. — Всё у тебя в жизни сложилось, все срослось. А ты не думал, что рядом с тобой другие есть, кому не так везёт? Не хочешь поделиться? А то одним — всё, а другим — ничего? Одним — счастье с пальмами, другим — на снег смотреть всю жизнь. А может, они тоже хотят счастья, с пальмами?"

 

Запись окончилась, тарелка опустела. На неё смотрели зеленоватые на свету, отрешённые глаза, которые знали и видели всё. Всегда. Вот-вот под усами, у уголка губ, обозначится до боли знакомая складка, а следом раздастся традиционный вопрос. Который в данный момент времени прозвучал бы в высшей степени странно.

Так как Меглин молчал, она попробовала осторожно запустить это мельничное колесо самостоятельно. Сказала самое нейтральное и очевидное, что пришло на ум:

— Ведь мужской голос, да?

Но её безумный наставник покачал головой.

"В смысле?"

— У снайпера — какие качества? — вдруг строго спросил он.

— Меткость. Выносливость. Сила, — не задумываясь, выпалила Есеня.

И едва сдержалась, чтобы не проявить всех чувств, что накинулись на неё с удвоенной силой, вместе с сокрушительной, затапливающей волной тепла. Но до боли в самых сердечных внутренностях, такой знакомый, взгляд мгновенно отрезвил её:

— Чтоб курок нажимать? Зачем тут сила?

— Держаться... сила, — уже не так уверенно пояснила она. — Терпение, то есть. Адское.

— Ага, — задумчиво пробормотал он, глядя как-то сквозь неё, — у моря погоды ждать — это мы можем. Когда до свадьбы заживёт. А там его — хлоп, как муху. Дождалась...

— Это всё мужские качества, — мягко вставила Есеня.

Так, что утверждение больше напоминало вопрос.

Вместо ответа Меглин наконец-то сфокусировал взгляд на своей визави и затем постучал себя кулаком по груди.

— Выстрел, — сказал он. — Выстрел в сердце был. С такого расстояния — очень трудно. Невозможно...

И наконец-то усмехнулся. Точно так, как она помнила. Заключил:

— Значит, — любовь. Настоящая.

Его соседка напротив едва удержала на месте челюсть, но уже не сумела ничего поделать с глазами. Встречный пламень нырнул в них и обдал всё её тело жаром, так, что стало нечем дышать. А после в уголках выступили росяные капельки.

— Ну всё, кончай, — недовольно пробормотал некто голубоглазый и скрестил на груди локти. — А то ещё смотри: в обморок грохнется. Мордашкой об стол. И чё тогда делать будем?

Меглин фыркнул, уставился в пустую тарелку и попробовал собрать ложкой с краев какие-то несуществующие остатки каши. Пробурчал себе под нос:

— Кто в сердце стреляет? А? Баба. Бабу его ищи. Бабу.

С трудом собрав себя по каким-то расплавленным кусочкам, Есеня едва сумела кивнуть.

— Ты же сама — баба, — тем же мрачным тоном добавил он. — Вот и постреляй.

* * *

Стены помещения для допросов надвигались со всех сторон. По ходу беседы Самарин то и дело заносил в блокнот пометки карандашом, покручивал его в тонких пальцах.

— Я прошу вас подумать, прежде чем отвечать на следующий вопрос. Скажите, чья была идея привлечь Меглина к работе на постоянной основе?

Есеня пожала плечами:

— Наверное, моя.

— Наверное?

Она только махнула рукой. Но на Самарина это не произвело впечатления, он медленно и верно накатывался, как танк.

— Вы же понимаете, как это выглядит теперь.

Она вздохнула:

— У нас была "серия" без единой зацепки. А он мог быстро найти и обезвредить убийцу.

— Ну, получается, убийцу вы не обезвредили, — мрачно заключил Самарин. — Вы его выпустили...

* * *

Темнота давно опустилась над психиатрической клиникой номер тринадцать, тишину нарушал лишь шорох ветра в пустых кронах деревьев старого парка.

Большинство окон, что выходили во внутренний двор — палаты пациентов, неумолимо светились. В каждой горела та самая лампочка под потолком, которую было невозможно выключить, — признак стандартного режима наблюдения. Она напоминала о внимательных взглядах медицинского персонала, следящих за каждым движением своих подопечных во время своего ночного дежурства.

Тени на стенах и звуки  приближающихся шагов к двери, которую было нельзя запереть изнутри, говорили о том, что здесь каждая попытка неповиновения установленным правилам находилась под вниманием и была просчитана наперёд. Само существование этой лампочки раздражало всех обитателей клиники без исключения, но в конечном итоге к этому привыкали все, как к чему-то неизбежному и постоянному. Даже, в каком-то смысле, безопасному.

В то время на другом конце клиники, в мрачном крыле строгого режима, царила темнота. Здесь, в немногочисленных палатах свет до утра был отключен, чтобы минимизировать возможные триггеры, снизить общую стимуляцию пациентов, возбуждение которых могло привести к самым разным последствиям. Казалось, им наконец-то был позволен отдых и сон, но, как и в любой палате здесь, это была лишь поверхностная иллюзия. Здешние обитатели с трудом могли спать и тем более были не способны отдохнуть. Сон для них означал недолгое выпадение из реальности, причём, судя по всему, то, что ожидало их за гранью, было ещё страшнее и невыносимее. Сон смарывал их далеко от своей кровати: у забранного толстой решёткой окна, у двери, прямо на полу. Сон не приносил облегчения, был только одним из этапов в череде цикла, до нового, неизвестно какого по счету, восхода солнца.

С наступлением межсезонья, когда дни становились короче, а ночи длиннее, психические заболевания обострялись. Сумеречные, затяжные вечера лишь усиливали тревогу, провоцируя приступы паники и депрессии. Каждый новый день начинался с отчаяния, а ночь не приносила успокоения, только удваивала страхи. В такие моменты обитатели крыла чувствовали себя затерянными в бескрайней тьме полярной ночи, словно они были навсегда заперты в ловушке своих мыслей. И никто не мог им помочь.

Каждый новый день становился лишь сражением, в котором они пытались удержать рассудок и жить, но каждый раз проигрывали. Темнота всё равно побеждала. Темнота становилась постоянной. И в конечном итоге, понятной и обыденной, как лампочка в окнах, потерянная где-то на другой стороне туманной бездны, куда они уже не могли вернуться.

С каждым полным оборотом часовых стрелок связь с реальностью размывалась, мир снаружи казался всё более призрачным, далеким и недостижимым. Во мраке, который мягко освещало темное окно, стены палаты сжимались, каждый вздох превращался в борьбу с самим собой. Едва уловимые тени на полу становились единственными спутниками, шепча тихие истории о том, что было и что могло бы быть, если бы не эта всепоглощающая чернота...

Да и было ли там что-то? Или мир, который оставался в воспоминаниях отрывками и мазками, на самом деле неудержимо распадался на атомы, песчинки чего-то прошлого, пережитого и потерянного?

И всё же... Полгода изоляции были ничто в сравнении с тем мраком, что дожидался за чертой, как убеждённый стервятник. Окутанный этим заразительным мраком разум одного из пациентов ещё бодрствовал. Он ещё помнил, кем он был и, что важнее всего — кем не хотел стать. Он старательно сопротивлялся этому чужому решению, этим попыткам сделать его уязвимым, превратить его в одного из безумных соседей.

А с тех пор, как уже утраченный мир вернулся с долгожданным гонцом, желание вновь обрести его вернулось тоже, удивило своей живучестью и силой. Теперь он вновь стал мечтать.

Мечтать о свободе, о том месте, где он мог вновь обрести контроль. Где всё бы вновь подчинялось его воле. Где бы он вновь мог стать живым.

— Меглин...

Взъерошенный, лохматый пациент, что закрывал собой тень окна, вздрогнул. Осторожно обернулся, стараясь удержаться босыми ступнями на краю подоконника. Хрипло пророкотал:

— Ч ъего?

— Ну как "чего"? — донеслось в ответ. — Чего не спишь? А?

Переведя дух, тот заметил:

— Тот же вопрос. Ты чё здесь делаешь?

— Да я тут всю ночь сижу, ты чё? — пояснил "мальчик", болтая ногами на краю единственной жёсткой кровати.

Маленькие голубые глаза пристально следили за действиями собеседника.

Под этим взглядом, спокойным и в то же время невыносимым, как та лампочка под потолком, Меглин не сразу вернулся к своему занятию. Буркнул:

— Выспался я уже.

И незаметно раскрыв ладонь, перехватил тёплый рублик пальцами, сфокусировал зрение на цели — маленьком гвоздике, вогнутом в рассохшуюся оконную раму. Он был предусмотрительно загнут, от палаты его отделяла решётка. Но из всех своих собратьев он один был самым перспективным. И, ценой трудов за ночь, уже почти что поддался.

— Ну да, утро уже скоро, — заметил семилетний "глюк", кивая на посветлевшее небо. Поёрзал на месте. Потом вновь нарушил молчание: — Я спросить хотел. Ну выйдешь ты. А дальше — чё?

— Разберусь, — пропыхтел в ответ Меглин, просунув руку за прутья и пытаясь подцепить краем монетки крошечную шляпку.

— Тебя там ждёт кто-то? — с надеждой осведомился "мальчик".

— А ты когда тонешь, — ты куда выныриваешь? — послышалось в ответ сквозь зубы. — Наверх, наверх... А почему? Потому что ждёт кто-то?

"Глюк" погрустнел, задумался над задачкой. Но у Меглина не было времени.

— Не, не... — сопел он, приподняв верхнюю губу и оскалившись от напряжения. — Наверх, наверх. Важно тебе, чтоб тебя там кто-то ждал? Помогут тебе, думаешь, вытащат?

От его смешка "мальчик" опечалился ещё больше, отвёл взгляд. Вспомнил...

— Не, не, — неслось от окна. — Главное: не сдохнуть. Кто тонет, а? Кто? Тот, кто плавать не умеет.

— Но ты же умеешь, — возразил "глюк", нахмурив брови.

В ответ послышалось:

— Топят.

А следом раздался почти неуловимый звон монетки и следом — стук — это костяшки пальцев по инерции ударились об стекло. Меглин усмехнулся и схватился за решётку, качнулся на ней из стороны в сторону, переступив ногами по ледяному подоконнику. А потом внимательно рассмотрел добычу, повертел в пальцах гвоздик, попробовал кончиком остриё. И лихо спрыгнул вниз, на пол.

— Меглин! — ахнул "глюк". — Ты чё творишь? А?

— Я здесь сдохну, — процедил тот. — Они знают: я их камеры вычислил. Теперь жучков под кожу запустят. Лучше сейчас уйти, чем потом жучков из-под кожи вырезать!

— Я с тобой! — встревожился "мальчик" Я не хочу под кожу жучков! С тобой пойду! Вместе!

— Вместе? — Меглин насмешливо смерил его взглядом и покачал головой. — Не, не. Один пойду. Вдвоём не уйдем.

В темноте он плавно перетёк к двери, как ещё одна тень, прислушался.

— Почему? — обиделся "глюк" и сдвинул брови "домиком".

— Мал ещё, — бросил собеседник через плечо. — В добро веришь. До сих пор.

Пригнувшись, он попробовал открыть окошечко в створке. Для удобства опустился на колено. Призрачная ладошка хлопнула его по плечу.

— Меглин... — тревожно пробормотал "мальчик". — Ты что задумал? А?

— Не мешай, — прошипел тот.

— Мы не должны этого делать, — прошептал "глюк".

— Должны не должны... Не уйдёшь сейчас — второго шанса не будет.

— А если поймают? — большие чистые глаза рядом распахнулись ещё больше. — Я не хочу, чтобы кто-то пострадал... Опять. Не могу...

— А я могу? — рявкнул Меглин, и эхо рикошетом отразилось от стен, загремело в блоке.

Оба одинаково притихли, дожидаясь шагов в коридоре. Ближе, ближе...

"Мальчик" вздохнул:

— И что теперь?

Повернулся и увидел глаза, немигающие и чёрные от расширенных зрачков. Забормотал, выставляя руки перед собой:

— Эй... Тихо-тихо-тихо... Меглин...

— Не понимаешь, что ли? — прошипел тот. — Думаешь, они отвяжутся? Забудь. Они будут смотреть, ждать момента, когда ты ослабнешь, — и потом добьют... Это смерть. Только другая — медленная, болезненная. Смерть с открытыми глазами.

"Мальчик" умолк, посерьёзнел. Повторил:

— Смерть...

Бросил последний взгляд на окно, затем на глухую укреплённую дверь, где лязгнул замок. И неуверенно посмотрел на собеседника.

— Жить хочешь? — спросил тот и кивнул. — Позови его. Ты знаешь, как это сделать.

* * *

— А что стоим? Проходи.

Пришлось подчиниться, послушно прошагать необходимое расстояние от двери до стола с зелёным сукном.

В другое время она бы, наверное, действовала совсем иначе. И дело было вовсе не в том, что в реальности кошмарный серийный убийца оказался ещё более жутким, чем на фотографии, с этим мёртвым, бледным лицом, как будто из другого инфернального мира. И немигающим взглядом хищника, не пропускающим ни одной его мысли, сомнения либо колебания — лишь чёткое намерение. Некий план, недоступный понимаю полиции и его жертв.

Дело было в том, что незваный гость сидел в кресле наставника, наставив огнестрельное оружие на хозяина. А тот скромно расположился на стуле напротив на расстоянии выстрела в упор, к счастью, пока живой и невредимый. Но это только пока.

Этого обстоятельства было достаточно для его единственного стажёра, последовательницы и просто той, кто любила его. По-настоящему, сильно, страшно. И больше собственной жизни.

— Ствол положи, — приказал Стрелок.

Она замерла на месте. Медленно присела, опустила табельное прямо на пол. Выпрямилась и сама заложила руки за голову, не дожидаясь вежливой просьбы.

— Что ты с ним сделала? — бесстрастно продолжал Ануфриев. — Раньше я бы уже мертвый лежал здесь.

Она сглотнула. А он перевёл взгляд на собеседника.

— Думаешь, она тебя нормальным сделает? — Стрелок покачал головой и кивнул. — Нет. Хотя завидую.

Меглин кивнул тоже. Дуло двустволки, что почти упиралось ему в грудь, как будто совсем его не волновало. Дотянувшись до портсигара, он открыл его, выудил две папиросы и одну протянул своему визави. Щёлкнул зажигалкой.

— Хочешь? — пророкотал он. — Забирай.

Она решила, что ослышалась. А непримиримые противники склонились друг к другу, прикурили, как добрые друзья. И почти одновременно откинулись на сиденьях: Ануфриев — на спинку кресла, а Меглин — на стуле с безбожно протёртой обивкой. Они вновь испытующе смотрели друг на друга, и глаза массового убийцы были такими же ледяными, пробирающими до самых костей.

— Не туда целишься, — продолжал хриплый баритон.

— Так ты просвети, — холодно отозвался Стрелок. — Куда надо-то?

И тогда наставник повернулся на стуле, обернулся, положив локоть на спинку. И кивнул на оторопевшую ученицу. Гость охотно перевёл дуло на неё.

— В сердце, — подсказал Меглин и выпустил дымок. — Смотри, не промахнись...

* * *

Она проснулась с тихим вскриком, чуть не подпрыгнув на постели. На сей раз темнота вокруг была знакомой, нарушенной маленькими огоньками: красным глазком неусыпной камеры наблюдения, одной из тех, которых муж натыкал по всему дому после рождения Веры, синим — это уже от электронного будильника на его тумбочке, крохотным зелёным — от видео-няни, вторая часть которой стояла в детской.

Под подушкой вдобавок проснулся айфон с двумя непрочитанными сообщениями.

Первое — вчерашнее, от Саши, дружеское, лаконичное, осторожное — беспокоился, что она давно не выходила на связь. Второе — уже сегодняшнее, от Быкова: "Не испытывай моё терпение, Стеклова. Трупа на выходных не будет!" Интересно, сам себя он, что ли, утешал?

Это обстоятельство, насчёт выходных, ни на секунду не покидало её мыслей за последние несколько дней. Грядущий уикенд грозил новыми свадьбами, а значит, и новыми трупами. Надеяться на Тихонова было бесполезно, не повезло ему в своё время попасть на стажировку к грозе столичной преступности. Все, что он мог предложить, давно отрабатывалось и проверялось. Только результата не приносило.

Обнаруженная Меглиным гильза недолго радовала спецотдел СК. Ну да, удалось установить оружие, марку снайперской винтовки, получить экспертное заключение. Но дальше опять ждал тупик. Оружие было довольно старым, хоть и ухоженным, но до сих пор нигде не засветилось.

Да и стоило ли цепляться за эту ниточку? Ну какой вменяемый киллер стал бы заниматься регистрацией своей винтовки? Саша, конечно, погрустил, что в огромной стране с довольно высокой криминогенной обстановкой, до сих пор не ввели ни одного современного и обязательного метода контроля за оборотом огнестрельного оружия, не говоря уже об отпечатках пальцев. Впрочем, осторожный снайпер и здесь соблюдал тщательность — трогал пули в перчатках. Оставалась ещё одна попытка — разузнать о нём в профессиональных кругах, через источники в криминальном мире, — этим занимались в ГСУ, но пока без успехов.

Здесь, на этом этапе заканчивались земные возможности полиции, и требовалось нечто другое. Кто-то, способный видеть между строк протоколов. Но нынче сам требующий переводчика.

Пробраться в служебный тир на следущий день после его удивительного "возвращения" особого труда не составило. С протекцией Быкова и грозящим шестым трупом очередного жениха перед капитаном Стекловой теперь были открыты все двери.

Дежурный на входе с удивлением уставился на психа в больничной пижаме, но ничего не сказал.

— Следственный эксперимент, — пояснила Есеня и зарядила полную обойму.

Наушники решила не надевать, взамен протянула их наставнику. Руки подрагивали, в душе вели борьбу за главенство самые разные чувства.

В основном, наверное, преобладала радость? Он был рядом, и ей ничего не приснилось. К тому же, огнестрельным оружием Меглин не интересовался, только рассматривал наушники. Потом взял их в рот за ободок, как собака.

Пожалуй, из винтовки она стреляла всего несколько раз в жизни, при сдаче годовых зачетов в академии, а из такой, снайперской — вообще никогда не доводилось. Вдобавок ко всему без наушников пришлось туго. Каждый звук здесь дополнительно усиливался, отражаясь от стен.

Вот ещё один выстрел прорезал уши и оглушительно отдался глубоко внутри, добираясь до расположения самых первобытных страхов человека за свою жизнь, вынудил содрогнуться все тело, вплоть до пальцев. Аккомпанементом прозвучал звон гильзы. А Меглин, конечно, даже не вздрогнул.

— Одним счастье — другим на снег смотреть всю жизнь. А может, они тоже хотят счастья? С пальмами? — выпалила Есеня и вновь спустила курок.

Заглянула в бинокль, вздохнула:

— Мимо опять.

— Мишень-то не шевелится, — ехидно прокомментировал второй участник действия и направился к ней, в звенящей тишине шаркая тапочками.

— Так неудобно, — пожаловалась она и вновь прицелилась, — Нельзя говорить и стрелять ещё...

— Ты на вдохе говори, а стреляй на выдохе, — произнёс Меглин где-то совсем близко. — Одним — счастье с пальмами, другим — на снег смотреть... А может, они тоже хотят? А кто не хочет? Все хотят, и я — хочу. С пальмами. Только где они — пальмы? А? Двойка!

Тут его оборвал выстрел.

— Прямо в голову!  — воскликнула Есеня.

Оторвавшись от бинокля, она торжествующе обернулась и посмотрела на наставника.

— "Двойка"? Так их двое, да? Убийц? Он и она.

Тот кивнул, поправил:

— Трое. И любовь. Из них — самая безжалостная.

Чуть позже он сказал:

— Для кого-то пальмы — это снег. Всё зависит от того, как на это смотришь. Любовь — всегда выбор. И этот выбор всегда кого-то убивает.

Ну и что он имел в виду?

Обращаться к Бергичу с этим не хотелось — он не одобрял ни решения начальства, ни как будто самого факта того, что в жизни его подопечного вновь появилась его же несостоявшаяся убийца.

И пофиг ему было, что у той от бредовых словесных ребусов наставника то и дело по спине пробегал холодок. Вадим Михайлович ворчал, что его квалификации достаточно для того, чтобы ставить диагноз и назначать пациентам лечение. А вот на то, чтобы искать какой-то смысл в их речах, как в анекдоте, больше были способны "недообследованные".

Что ж... Намёк был ясен и суров. И своевременен. Ведь буйное воображение не сдавалось, начало после перерыва на год опять рисовать картины их воссоединения, собирало кусочки этих фраз и искало в них какой-то зашифрованный там смысл. "Пальмы", "снег", "любовь", о которой он, кстати, не имел ни малейшего понятия...

И пара убийц ещё — как прекрасно. Отдел уже поднял эту версию на смех, особенно старался законный муж.

— Слушай, а давай мы его обратно возьмём, а? Штатным сотрудником? — паясничал он. — Были же когда-то в Англии, кажется, спиритические сеансы — пытались пообщаться с убитыми жертвами и даже умудрялись взять у них показания.

— Это из фильма какого-то, — вздыхала она, — мы смотрели, помнишь?

И только морщилась под взглядами коллег. Особенно — Быкова, что пришёл поглядеть на нового начальника отдела, который вёл себя так, что его хотелось разжаловать обратно до лейтенанта.

— Никаких семейных сцен! — стучал кулаком голубоглазый айсберг. — Какие доказательства, Стеклова?

— Ну какие доказательства, — скривилась та. — Это только версия, и то...

— Раз версия — так отрабатывайте. Вы что тут собрались, на посиделки, что ли? — загремело начальство. — У нас выходные — вот-вот!

— Я поехала, — объявила Есеня и покинула это сборище без особого сожаления. По всему было видно, что версию наставника предстояло отрабатывать ей. Разделять позор и триумф с ним — тоже, как и всегда.

К счастью, привычные утренние пробки затрудняли движение в сторону столицы, а из неё дорога была более-менее свободна. Оставалось только задуматься за рулём о заснеженных пальмах и почему-то о Саше Тихонове, как перед её "Рендж-Ровером" оказались синие ворота психиатрической клиники. С учётом одного из её постояльцев — весьма ненадежные.

В этом пришлось убедиться уже через пару минут, при виде хмурых охранников в камуфляже под дверью в главный корпус — у каждого красовался замечательный свежий фингал.

— Сегодня ночью пытался сбежать. Скрутили у выхода. Сейчас тихий.

Бергич больше ничего не сказал. Но после приведённых аргументов и продемонстрированной папки с протоколами он вздохнул, закурил и согласился провести к смутьяну. В его компании было как-то спокойнее, будто в обществе наставника в его лучшие годы, когда приходилось наведываться к каким-то жутковатым "нашим", вроде Пиночета или Комарова с его рыбьими глазами и безумной "видеоколлекцией".

Вот только теперь напряженность была почти осязаемой, и исходила не от пациентов, а от самого профессора. Тот, кто прежде уговаривал её позаботиться о том, чтобы Меглин непременно лёг под капельницу и хотя бы отсрочил своё падение в пропасть безумия, нынче был явно против их общения. Ворчал что-то про "триггеры" и как будто готовился обвинить её в побеге подопечного. Даже амбалы в камуфляже посматривали на неё так, будто знали об этом и готовились выступить свидетелями. Впрочем, оказалось, что они-то как раз пострадали меньше всех. А вот санитару Гайворонову понадобилась медицинская помощь.

И всё это — из-за монетки, которой оказалось достаточно, чтобы ловкие пальцы сумели подцепить и вытащить гвоздь из оконной рамы... Да... Ещё странно, что с ней здесь вообще кто-то стал разговаривать после такого...

Миновав аллею с берёзками, под которыми гуляли "тихие" психи в больничных пижамах, Бергич вывел Есеню к соседнему корпусу и кивнул на одинокую фигуру на лавочке. Его подопечный сидел в смирительной рубашке, глядя в никуда.

"Значит, "тихий"?"

— А развязать его... можно?

— Нежелательно, — буркнул профессор.

\И оставил её на полдороге без каких бы то ни было инструкции или напутствий.

Есеня глубоко вздохнула и поудобнее перехватила папку у себя под мышкой. Психов поблизости не было, словно мрачная шалость наставника отвадила и их, создала вокруг него свободное пространство с радиусом в несколько метров.

Но стоило только увидеть его — и все прежние предупредительные мысли отступили под натиском воспоминаний. Это был он, даже такой — хмурый, далёкий от всего мира, от неё. Заросший и лохматый, лишённый возможности потянуться или почесать себе нос, как он частенько любил делать. Такой похожий и не похожий на себя. Совсем не страшный и не агрессивный. Такой... родной.

В тот миг ужасно захотелось покрыть оставшееся расстояние до того, как он заметит её присутствие. А вот когда до лавочки осталось сделать последние несколько шагов, почему-то вновь стало не по себе, вспомнился недавний сон. Что, если здесь как раз ошибалась она?

Есеня остановилась у лавки, с жалостью рассматривая ссадины на любимом лице. Персонал клиники жалеть не хотелось: надо было ответственно делать свою работу. К тому же, кто теперь мог сказать ей, как всё было на самом деле?

— Родион? — с надеждой окликнула она.

В ответ тот посмотрел не сразу, насторожено и даже как-то враждебно. Отвернулся.

А Есеня села рядом.

— Что случилось? — мягко спросила она.

Но наставник молчал, только жёг пространство перед собой взглядом. Хорошо, что он не предназначался ей.

Вздохнув, Есеня попробовала задействовать метод, который прежде работал безотказно.

— Посмотри. Я не знаю, что делать. А скоро опять выходные. Опять свадьбы. Они опять убьют.

Но от папки с уголовным делом Меглин сразу отмахнулся, отрицательно мотнул головой. А потом и вовсе сдвинул брови и перестал реагировать на её слова. Близкий взгляд выхватил из его удручённого образа запекшуюся в волосах кровь и ссадину на губах.

— Развяжите его, эй!

Санитар, что убирал листья неподалёку, вскинул голову, но заметив её, тут же метнул вопросительный взгляд на Бергича. Тот, оказывается, не ушёл, стоял под берёзкой без листьев, обозревая своё беспокойное хозяйство, поправил наспех наброшенную на халат куртку. Сделав пару затяжек, он сжал губы, но кивнул.

Освободив руки, Меглин выбрался из рубашки, как из какого-то чехла или кокона, с наслаждением потянулся. И, взглянув на ученицу по-новому, с проблеском интереса, даже взял из её рук папку, поднялся на ноги. Склонившись над протоколами, стал перебирать содержимое, шевеля губами при чтении, потом облизнул палец и перевернул страницу. Ненужные листы он ронял под ноги, задумчиво почёсывая себе шею. И нос.

— Первое убийство — как первая любовь, да... Спрятаться хочется. Сердце уберечь...

— Они и раньше убивали? — уточнила Есеня.

— Да. Но не так.

Внезапно, Меглин застыл на месте, кровавые фотографии посыпались у него из рук на землю.

Она вздрогнула, спросила с тревогой:

— Что ты увидел?

Но наставник смотрел перед собой остекленевшими глазами, приоткрыл губы, даже приподнял брови, будто то, что он увидел, заслуживало внимания. Это явно был не весенний парк, что терпеливо дожидался выхода солнца из-за утренних туч, с рядом берёзок, счастливо переживших холода, с влажной землёй, из которой робко пробивались крохотные зеленые ростки. Нет, похоже, наставник и после своей критической смерти сохранил уникальный дар видеть то, что другим было недоступно.

И как прежде, на его обычно сдержанном лице проступили все, обычно убитые в зародыше чувства. Тот, прежний Меглин, несмотря на кажущуюся живость его мимики, даже порой актёрство, мастерски владел главным инструментом любого психопата. Вот почему, побыв строгим и расхлябанным, подчёркнуто развязным и профессионально-деловитым, в общем, самым разным со свидетелями и коллегами, у себя в логове, после долгого трудового дня он уже практически не проявлял эмоций. Если не считать, конечно, его ворчание и вечно недовольные брови.

А вот в моменты, когда перед ним вдруг некстати открывалась истина, это суровое лицо теряло контроль — на нём проявлялось всё: от изумления, брезгливости и гнева до страха, которого, как казалось тогда его ученице, "великий и ужасный" Меглин не был способен испытывать в принципе.

И вот именно тогда, когда непробиваемые стены рушились, а в броне показывалась брешь, когда он терял свою неприступную маску и становился почти нормальным, живым, почти человеком... его и хотелось вытащить из этого сна наяву, и поскорее. Чем ближе и болезненнее становились их отношения, тем более невыносимым было ей видеть любимое лицо, искажённое страданием за других... На сей раз, похоже, — за хладнокровно убитых женихов, так и не познавших радостей медового месяца? А может быть, их сокрушенных горем родных, друзей и невест? И всё это при том, что сочувствия в свой адрес он сам никогда не получал.

Сжав губы, она терпела, позволяя ему рассмотреть свои видения в подробностях, что как раньше, могли дать им некую неожиданную зацепку. И только думала о том, чем всё это обычно заканчивалось: приступом головной боли, настолько сильной, что наставника переставали держать ноги, и он начинал кататься по земле как эпилептик. Интересно, сколько он продержится на этот раз?

Наконец собравшись с духом, Есеня тряхнула его за плечо и повторила его собственный коронный вопрос, что теперь стал неким триггером. Меглин очнулся, всхрапнул, пробормотал:

— Что... увидел...

— Меглин! — звал голубоглазый, дёргая его за полу пижамы. — Да не слушай ты! У неё свои глаза есть! Ты же своё дело сделал, научил! Помнишь? — и, обернувшись к Есене, гневно сжал зубки. — Двоечница! Сама дальше! Сама!

Внезапно та сообразила, что наставник смотрел точно на неё.

— Что... видел... Что я вижу, то другие не видят... Видели бы — так не приходили. А ты... чего пришла? — процедил он, будто выплюнув последние слова. — А? Что ты хочешь? Глазами моими смотреть? Бессрочно, да? Пожизненно? Как вот эти все?..

Обомлев, она вскочила на ноги, но Меглин оказался рядом в секунду. Медленно, угрожающе направился за ней, прошипел:

— Червяков мне принесла... Такая же, как те... Ликвидаторша, ликвидаторша...

Есеня попятилась. Зачем-то глянула на следственные фотографии, по которым, шаркая подошвой об асфальт, потоптались большие больничные тапки. Наверное, чтобы не смотреть в глаза, которые метали на неё гневные, жгучие молнии?

Псих тяжело дышал, даже пыхтел, как раскалённый чайник. Сходство дополнялось жаром, что всегда исходил от него в такие свирепые моменты. На стажировке подобная картина почти наверняка означала, что его ученице вот-вот придётся несладко: железная пятерня вцепится ей в волосы, стальная хватка сомкнётся на загривке, запястье либо горле, а любимые глаза прожгут её насквозь. Правда, раньше такое зрелище не дополнялось этой жуткой улыбкой. И чему он только теперь всё время... веселился?

Между тем, Меглин, в отличие от своей бывшей ученицы, не терял ни секунды времени. Пока та ошеломлённо плавала в трясине собственных воспоминаний, он подошёл к ней вплотную, приблизил бородатую физиономию почти к самому её носу. И рявкнул:

— Ликвидаторша!

Есеня отшатнулась, едва подавив писк. А когда осмелилась открыть глаза, то увидела, как её безумный собеседник на полном ходу пронёсся мимо, устремился по дорожке и затормозил, только увидев впереди санитаров. Те надвигались с трёх сторон, забавно раскинув руки, будто пытались поймать подопечного, как в детской игре.

Из-за берёзки выступил Бергич, невозмутимо попыхивая сигаретой. Меглин затравленно оглянулся по сторонам, обернулся.

— Ликвидаторша!!— так же громко провозгласил он, и голос в конце неприятно сорвался.

А потом его закрыли широкие спины санитаров, за ними завязалась какая-то слабая возня со взмахами длинных белых рукавов смирительной рубашки. Не раздумывая, Есеня бросилась туда же, заранее выставив руки перед собой. И внезапно подумав о том, что у неё под курткой притаился верный "Макаров"...

— Отошли все! — хрипло закричала она. — Отошли!

Краем глаза заметила, как Бергич махнул рукой своим громилам. Все остальные — персонал и "отдыхающие" в голубых пижамах — разом замерли, кто где был.

Происходящая сцена привлекла к себе внимание десятков пар глаз. Более мирные психи отступили под прикрытие деревьев и высунулись из-за пёстрых стволов, как любопытные дети. Более буйные, воодушевлённые этими воплями, с энтузиазмом направились к эпицентру событий, и теперь отбивались от санитаров, что помешали им присоединиться к маленькому сумасшествию.

А её ноги уже сами собой наращивали скорость. К нему...

Действие замерло на глазах. Замерли санитары, слезая с поверженного Меглина, замер главврач, напряжённо и внимательно наблюдая за тем, что происходило. Замер и сам нарушитель спокойствия, которого вернули в вертикальное положение, вновь облачив в смирительную рубашку, правда, без ремней. Утратив остроту взгляда, он блуждал им по сторонам со странной грустью и растерянностью. Словно в поисках защиты.

Точно так же он уставился на Есеню, что вскоре очутилась совсем близко и с усилием перевела дух. Ее вновь посетило это мучительное сходство со старым и побитым, проштрафившимся сторожевым псом. Либо — с его связанным серым собратом, что больше не имел возможности постоять за себя и только беспомощно щёлкал зубами. Если уж надо было усугубить эту аллегорию донельзя, то стоило вспомнить, что в случае со вновь одичавшим зверем допустить потерю его связи со знакомым человеком означало бы полный разрыв, без малейшей возможности восстановления. Пусть даже этот человек его предал...

Вот, почему Есеня собрала в кулак всё, что было можно собрать — свою волю, смелость, решительность. Призвала себе на помощь картины с места последнего преступления и со стажировки. А затем, как финальный контрольный выстрел, — их с наставником разговор, на бортике под протекающим душем. Нежный диалог их пальцев, его обжигающая осторожная ласка, слёзы, что катились по её щекам. И печальный, кроткий взгляд её раненого в сердце волка, безмолвный, но говорящий больше, чем слова.

В груди что-то дрогнуло, треснуло как склеенная чашка и заново пролилось кровью в разлом.

"Просто... держи меня за руку..."

— Отошли... — просипела она.

И, когда на неё вновь уставились те же потерянные глаза, чётко, громко сообщила:

— Я — не с ними! Слышишь? Я — с тобой!

И навела указательный палец как пистолет на грудь своего неподвижного психа.

Тот моргнул, уставился на неё пристально, словно пытался разглядеть что-то в её облике и расширенных влажных глазах. Медленно двинулся навстречу. Санитары, видимо, посчитав, что кризис миновал и их подопечный теперь не опасен для окружающих, больше тому не препятствовали.

А что касалось его бывшей стажёрки, то та застыла в такой позе, как была, в который раз угодив в плен знакомого взгляда. Ситуация усугублялась ещё и тем, что теперь в тёмные глубины зрачков как будто проникли солнечные лучи, смягчили их, сделали бархатными. А губы, которые за одну ночь подарили ей жарких сновидений на целых полтора года, внезапно изогнулись в редкой, тёплой усмешке без обычного ядовитого привкуса.

— Девочка моя, — произнесли эти губы.

И Есеня не сумела ни пошевелиться, ни выдохнуть, мгновенно обездвиженная и лишённая каких-либо сил. Будто связанная и принесённая в жертву какому-то чудовищу. Колени задрожали, упала челюсть, глаза вытаращились сами собой и только беспомощно наблюдали за приближением буйного и опасного психа. Безумца в смирительной рубашке, но нисколько тем не утратившего своей внутренней силы и смекалки. Если уж он накануне он умудрился сбежать из собственной бронированной камеры, просто улучив момент, схватить санитара через крошечное окошко для приёма пищи, связанные руки ему вряд ли станут помехой...

Да к чёрту... Ведь, это — он... Он! Живой. Эти глаза... Губы... Этот обогревающий голос... Разве можно было думать о чём-то другом, когда он — так близко?

На глаза навернулись слёзы, на миг ослепив её на свету, в груди заныло тоненько и невыносимо, — похоже, напомнил о себе старый, с трудом зарубцевавшийся шрам на её собственном сердце... Два слова, всего лишь два слова, равнозначных по силе того смысла, что когда-то был в них заключён. Все его чувства, что вот так прорвались наружу, всё, что он о ней думал и как к ней относился. Как к своей ученице, соратнице, помощнице и преемнице, как к неразумному, нетерпеливому и жадному маленькому ребёнку, что только начинал ходить и так нуждался в заботе и защите. Как к красивой женщине, которой он ещё полтора года назад не мешал точить коготки на своей душевной броне. И... как к девочке с окровавленным карандашом в пальцах. К своей девочке...

Нет. Больше она не могла ждать, не могла все это терпеть! Она была не в силах метаться между прошлым и будущим, между мучительными воспоминаниями и собственными беспочвенными надеждами. Разве она не убила его тогда именно потому, что знала заранее: выдержать его такого, позабывшего всё на свете, потерявшего человеческий облик, она уже просто... не сможет? Если уж ей суждено было когда-то погибнуть от любимой руки, что ж. Самое время.

Ноги сами сделали шаг вперёд. Затем, — ещё один.

"Убей меня! Убей, прямо сейчас и здесь! Я не могу так больше.. Не могу. Не могу-у!.."

Ещё шаг. И вот — он уже совсем близко. Сердце в груди замерло, приготовившись к чему-угодно. Веки опустились вниз, как листики под тяжестью дождевых капель. Руки сами подались вперёд, скользнули по рукавам смирительной рубашки...

Но Меглин прошёл мимо неё, чуть двинув плечом, как будто не заметив.

— Девочка, девочка, — уже другим тоном пробормотал он. — Девочка... Танечка... Таня... Наша Таня громко плачет... Уронила в речку мячик...

И, наращивая скорость, помчался за какой-то барышней в пижаме. Санитары бросились за ним, словно тоже ввязавшись в какую-то дурацкую игру.

А Есеня покачнулась и мягко опустилась на землю, где стояла. В двух шагах от ближайшей скамейки.

"Чего ты пришла?.."

Чёрт... Как будто вновь затрещала печка, зашумел огонь в железной бочке...

А поодаль — хмурый силуэт, зажав сигарету в уголке рта, поливает свою сотню с хвостиком кактусов из старого заварника. В такой час, "в своём собственном доме" он, конечно, меньше всего хотел видеть незваную гостью. Тем паче, с ней пререкаться. Проще уж было пустить...

— Вы в порядке?

Она будто очнулась, увидела перед собой смутно знакомое лицо с ноздрей, забитой ватой. Гайворонов. Тот самый...

На мгновение стало ужасно стыдно. Так, будто она сама стала причиной его увечья.

— Он не человек больше. Огрызок, — хмуро пояснил тот, вытягивая её безучастное тело вверх. — Только силу понимает. Как собака.

Есеня с подчёркнутым вниманием посмотрела на костяшки его пальцев, сбитые в кровь. И ничего не сказала.

* * *

Самарин медленно листал бумаги в поисках чего-то, но затем вдруг поднял взгляд:

— Есения Андреевна, вы сказали, что в тот момент вас там не было?

Не поворачиваясь к столу, та фыркнула:

— Конечно, нет. Я узнала об этом уже после.

Неусыпные глаза за круглыми стёклышками прищурились. А их обладатель подался вперёд, будто пытаясь уловить что-то в её глазах:

— После. Но вы так точно описываете, как Меглин действовал. Как он вытащил гвоздь из окна, как поднял шум в блоке и подстерег санитара, схватил его за шею, вогнал гвоздь ему в нос... такие подробности. Разве не странно? Как вы могли узнать все эти тонкости, если вас не было рядом?

Есеня сдвинула брови.

— Так мне сказали.

Самарин усмехнулся, будто ему удалось подловить её на лжи.

— Рассказали? Но кто? Санитар, которого ранили? Или, может быть, сам Меглин?

Она закусила губу, стараясь не нервничать. Вздохнула. Повернувшись, села как полагается, кивнула на бумаги в его руках:

— Там всё написано.

И внимательно проследила за тем, как из кипы документации выскользнул рукописный лист, наполовину пустой. Самарин качнул головой и поднял его, показывая ей. Признал:

— Да, это докладная записка дежурного санитара о побеге. Весьма лаконичная, как вы видите. Но Гайворонов никогда не был мастером складывать слова.

Напряжение в комнате стало почти осязаемым. Когда повисшая обвинительная пауза заставила её снова говорить, чувство было такое, словно ноги искали островок для опоры в чавкающей болотной жиже.

— Я... Я наверное просто... догадалась, — осторожно пояснила Есеня. — Это могло произойти только так.

Но её собеседник будто ожидал такого ответа.

— Ведь вы знали, что всё шло к этому, — заметил он. — Вы сами говорили, что Меглин подбирал момент, планировал побег. Может быть, вы просто... позволили ему это сделать?

Вспыхнув, Есеня уставилась в стол. А Самарин вложил ладонь в ладонь, наблюдая за её реакцией.

— Видите, чем больше вы рассказываете, тем больше вопросов возникает. Вы сказали, что Меглин использовал гвоздь... Но откуда он взял его? Кто дал ему возможность подготовиться? Или, возможно, это не он готовил побег?

Её лицо исказилось.

— Чью монету он использовал?

— Я ведь уже сказала. Это была случайность... Просто случайность, и всё.

Есеня отвернулась со смесью досады и тревоги. Услышала:

— А может быть, вы помогли ему, потому что сами хотели этого? Сбежать?

Она усмехнулась, невесело кивнула аналогии в собственных мыслях:

— Может быть.

* * *

Тихо тикали часы. Настенные, которые ей самой никогда не нравились. В полумраке стрелки неумолимо ползли к самому верху, обгоняя друг друга. А у неё не было ничего.

Перед глазами холодная каменная поверхность, что в этом подобие "дома" выполняла роль и кухонной стойки, и обеденного стола, была усеяна протоколами и следственными фото с этими бесконечными распахнутыми и почему-то всегда удивлёнными глазами, грудными клетками убитых — волосатых и не очень, в белоснежной постели гостиницы и на безупречной домашней скатерти, на серых ступенях ЗАГСА и в тени бетонной автомобильной развязки, на асфальте. Перечитанные до дыр, пересмотренные до того, что в глазах начинало рябить от монохромного сочетания цветов на криминалистической линейке.

До того, что сквозь них начинали проглядывать совсем другие картины и светиться совсем другие глаза. Те, что в темноте, подсвеченной ещё живыми огоньками заводских фонарей из большого окна, были так невероятно близко. И оставаясь единственной понятной деталью в размытой чернотой фигуре с шейной бабочкой, будто говорили, повторяли одно и тоже:

"Не туда смотришь. Всё намного проще. Намного"...

Ну конечно. С его возвращением всё упростилось до невозможности. Всего-то стоило отбросить свои страхи, свои чувства, по которым сегодня потоптались невзрачные больничные тапки, и согласиться с тем, о чём говорил Быков.

Всего-то нужно было взять этого противного... ненавистного психа за шкирку, обвязать несколькими смирительными рубашками и вытащить из клиники, где он так уютно расположился. Приволочь на место преступления, а дальше, как в игре — ожидать, что будет. Смотреть, записывать в тот самый, тощий изношенный блокнот. Да просто взять и признать, что да, "смотреть своими глазами" у неё просто не получается. Не получается, и всё тут!

Будто узнав о его присутствии в этой жизни, её мозг довольно потёр ручки и разленился, ждал подсказки как двоечник у доски. Так и на стажировке было, раньше, много раз.

Стоило им прибыть на место, где не было ни одной зацепки, где помимо его юного нерадивого стажёра, трудились, между прочим, не самые последние "опера", следователи и криминалисты — и бородатый мерзавец усмехался своей всезнающей ухмылочкой. Задавал некие уточняющие вопросы им и свидетелям, максимум два-три... — и как фокусник, доставал что-то поразительное из визуально пустой коробки!

А вот его ассистентке всё так же не везло. Сколько она ни ложилась под пилу, разделяющую её тело на половинки для его потехи, сколько ни подкладывала зайца в цилиндр незаметно для публики, но стать фокусником ей было не суждено. Слишком она любовалась ловкостью этих, окровавленных, сбитых на костяшках, но любимых, да! — любимых рук. И кроме того, заяц неизменно выпрыгивал из цилиндра даже тогда, когда она забывала туда его посадить...

С такими мыслями, ни о какой следственной аналитической, тем паче дедуктивной работе теперь не было и речи. Влезать в шкуру загадочного снайпера, повёрнутого на отстреле женихов, хотелось всё меньше. Всё расплывалось, мысли  разбегались врассыпную, но потом концентрировались, как пчелиный рой, на том, что случилось утром, и на личности воскресшего покойника. Вновь и вновь с неким садистским удовольствием прокручивали в ушах два слова, что вопреки всей ситуации, виду совершенно безумного наставника и раненого угрюмого санитара, тем не менее звучали иначе, так, словно он...

Вздрогнув, Есеня скользнула взглядом по кактусу, небольшому, но пухлому. И колючему, как бы обильно его ни поливали. Это был обитатель коллекции Меглина, один из сотни, что торчали у него повсюду, в удивительно целых горшочках, одноразовых стаканчиках и пластиковых банках. Тот самый, с его стола, о который она однажды укололась. Никому не нужное напоминание о прошлом. Пожалуй, единственное в этом ультрасовременном жилищном пространстве в Одинцово, что она принесла с собой и на чём сумела настоять. Частичка того, что было сделано по-своему, крупинка её воли и желания. Крохотная часть того мира, её мира, что исчезла в один миг, вроде бы по плану, но так мучительно быстро.

Рядом с горшочком стоял бокал, поблёскивал кровью и был уже наполовину пуст. Кактусу полив нравился. Ей — не особо.

Раздражённо выдохнув сквозь сомкнутые губы, Есеня одним махом обрушила все бумаги и фотографии на пол, присела рядом, распределила их равномерно. Затем занялась сортировкой по другому признаку. Затем попробовала сложить по порядку...

Она пыталась сосредоточиться на деле. Потом — на бокале, как будто могла найти в его красных переливах ответ на свои мысли. Но рука, что держала его за стенки, дрожала.

Это неумолимое постукивание часов, эта мирная тишина загородного дома и элитного коттеджного посёлка странно угнетали. И причина была ясна давным-давно. Есеня не чувствовала себя здесь своей.

"Нормальная жизнь" — с дочкой, мужем, заботой, как того хотел он и отец — была для неё чуждой. К этой "нормальной жизни" она была не готова. Ребёнок, что словно взялся из ниоткуда, вызывал смешанные чувства. Но были ли они похожи на любовь, истинную, неподкупную и безусловную? Трудно сказать. Этот же вопрос она вновь и вновь задавала самой себе, вспоминая полгода своей стажировки. Но ответ на него мог дать только тот, от кого теперь было не дождаться вменяемого слова.

После смерти Меглина ей пришлось саму себя собирать по кусочкам и с неохотой возвращать к жизни. Наверное, на малышку сил уже просто не оставалось. Хорошо, что все эти педиатры и няньки ограждали её барьером от неумелой, эмоционально отстранённой матери — по крайней мере, так Веру можно было уберечь от той безнадёжной черноты, что разливалась в сердце... А учитывая её наследственность, — грозила стать заразительной... Но нет, об этом лучше было не думать вовсе.

Что касалось мужа, теперь законного, то он воспринимался ещё более непонятным придатком ко всему этому. Складывалось впечатление, что она просто играла роль в чужом спектакле. Будто её поместили сюда в некоем беспамятстве, а потом заставили проснуться и осознать всё, что случилось. И пришлось играть.

Есеня вздохнула.

Меглин... С ним всё было по-другому. Угроза жизни, хаос, его "методы", которые казались дикими, но в то же время давали ей ощущение цели и значимости. Он никогда не заботился о ней так, как Женя — удушливо и постоянно. Он никогда не показывал своих чувств, тех, что она ожидала. Только свою страсть, может быть, необузданную, звериную. Голод — тоже, его собственный. Некое беспокойство, что больше касалось её работоспособности и возможности профессионального роста. Тревогу нарцисса за жертву, когда та уже валилась с ног от изнеможения и требовала передышки, опасной надежды.

И ещё волнение за её душевную тоску, которую он называл "скукой" — некий поиск чего-то, что было аморально и недоступно, но при этом необходимо. То, что он обучил её сублимировать с определённой пользой для неё и для себя в первую очередь. Тот, который обожал не только искать и ловить, но и наказывать серийных убийц, то же самое проделывал и с ней самой. А ей всё это нравилось до болезненных покалывающих мурашек. До... кактуса.

В то же время его холодность, его жестокие методы и непредсказуемость были для неё как наркотик. Она могла быть просто рядом с ним и чувствовать, что живёт. По-настоящему, а не играет. Разве только... в его собственную игру?

Пальцы сжали бокал чуть сильнее, чем она планировала, и вино выплеснулось на руки. В следующий миг бокал разлетелся на осколки, и тонкая линия пореза пронзила ладонь. Ярко-красная кровь смешалась с вином, заструилась по пальцам и закапала на пол, брызнула на фотографии, добавляя им необходимой краски и сочности.

Потом только ушей достиг звон хрусталя и топот чьих-то ног, почти знакомых.

— Твою ж...

Когда в дверном проёме возник силуэт мужа, Есеня уже успела подобрать половину осколков. Складывая их один в один, удавалось в который раз коснуться бритвенного края и почти получить от этого удовольствие.

Если бы он захотел, он бы изрезал ей своим любимым ножом все руки и ноги... а она бы лишь упоённо истекала кровью в его руках. А потом за миг до гибели почувствовала бы весь мир в такой глубине и полноте, как прежде ещё не чувствовала никогда. Как было, когда приходилось всматриваться в холодные глаза Андриевича или Высотника, или Стрелка и видеть в их отражении не только смерть, но и жизнь, с голубым небом и цветочками... Так, как жила она в другое время... сейчас... жить уже не хотелось...

— Есеня!

Попытка увернуться от объятий мужа провалилась. Он схватил её за запястья и всмотрелся в глаза... примерно так же. Словно на миг вынес ей обвинительный приговор.

— Ну что такое опять? Откуда кровь?

— Я... не могла уснуть, — пробормотала она, слабо сопротивляясь. — Я всё уберу.

Осуждающее молчание, полное настойчивого тиканья, прорвалось его ехидным смешком, подчеркнув местоимение:

— Ага. Ты уберёшь...

— Прости, я обещала не тащить всё в дом, но у меня нет вообще ничего! Вообще…

Под взглядом голубых глаз руки задрожали вновь, сильнее. И Есеня вскрикнула, поранившись осколком в который раз. Женя, убрав пистолет за пояс, опустился на колени и дёрнул к себе её ладонь, насильно раскрыл пальцы.

— Блин, не дом — а место преступления. Осталось только мелом обвести... Ну тихо-тихо, — он удержал её за руку, силой вытянул вверх и подтолкнул к мойке, пустил струю на осколки и руки, что наконец-то выпустили их, дёрнулись почти одновременно. — Что, больно?

— Терпимо, — процедила она. И сжав зубы, позволила ему вытащить из кожи последний осколок. Посмотрела, как кровь просачивалась в решётку слива, между прозрачными кусочками целого.

— Хорошо, на большие осколки разбилось, — заметил Женя, визуально оценив их количество, а затем — ладони и пальцы супруги. Та только вздохнула.

"В том то всё и дело. Если бы всё разлетелось на мелкие, чтобы из них уже ничего нельзя было собрать! Но ведь всё осталось, всё-все... Только уже не склеить. Как насмешка. Жестокая шутка..."

Очнувшись от мыслей, она поняла, что муж уже успел налепить пластырей на её рану. Их оказалось всего два. Остальные порезы заживут и так. Поноют — и затянутся.

— Пила? — строго спросил он.

Есеня отвела глаза.

— Не успела.

— Ясненько. А это, — и супруг кивнул на материалы под ногами. — Кровь, пот и слёзы?

Она поморщилась.

— Правильно, пусть все неравнодушные видят, как моя жена убивается на работе, — продолжал Женя со странным выражением в глазах. — Чего убиваться-то? Притащи Меглина — пусть он убивается. Ему не впервой.

— Жень... — она нахмурилась, пальцем приглаживая края пластыря.

— Что "Женя"? — проворчал тот, отжимая под краном несколько бумажных полотенец.

— Он... другой совсем.

— И хорошо. А то бы ты из клиники и не вылезала. Так хоть иногда вспоминаешь, что у тебя вообще-то есть семья, дом? Ребёнок. И муж.

Она молчала. Пока было предсказуемо. И терпимо.

— Вера сегодня няню "мамой" назвала, — как бы между прочим сообщил супруг и присел к кровавой луже, выжал на неё столько воды, что объём увеличился вдвое, Есеня едва успела отодвинуть материалы. — Это тебе — как? Болит? Или терпимо?

— Болит, — призналась она и выпрямилась, развела руками. — Но что я могу сделать?

Женя сдвинул брови.

— Через два дня — выходные, — напомнила она, собирая бумаги и фото в одну папку. — И новый труп, как бы Быкову ни хотелось.

— Спасибо за предупреждение, — донеслось с пола. — Вот пускай Быков этим и занимается, раз ты не тянешь. Есть куча способов найти этого грёбаного снайпера. И без твоего участия.

— Например?

— Послушай, — в голосе мужа звенело раздражение. — Ну ты голову включи, а? Если твой псих не дает результата сам, ты же можешь использовать его методы? Половить на живца, к примеру? — он фыркнул. — Нормальный такой метод. Самый обычный. Тоже мне, изобрёл велосипед твой Меглин.

— Не мой он уже, — устало вздохнула Есеня.

— Тем более, — Женя обернулся. — А знаешь, почему ты так упрямишься? Ты думаешь, что в конце концов он скажет что-то... понятное. Только оно может тебе не понравится.

— Не волнуйся, он не скажет...

И она покачнулась, схватилась за край стойки, чтобы удержаться. Руку пронзила боль.

— Ты уже спишь на ходу. Доработалась. Всё, пулей в кровать. И тихо. Не хочу, чтобы Верочка проснулась и увидела всё это. Я уберу.

С этими словами муж отбросил в сторону промокнувшие салфетки. На мгновение поднес палец к губам, лизнул.

— А вкусно, кстати.

— Тогда приятного, — через плечо мрачно пожелала Есеня.

* * *

Меглин сидел за столом, глядя на поднос со своим завтраком. На сей раз в столовой было тихо, полку санитаров прибыло, и они расположились по периметру, как караульные у вечного огня. Даже самые буйные психи в такой обстановке не шалили, угрюмо ковырялись ложками в мисках с гречневой кашей. И лишь посматривали на тех соседей, в которых они бы с удовольствием запустили и содержимым, и самой миской при других обстоятельствах.

Что касается Меглина, то он свою трапезу давно закончил и выпил из маленького пластикового стаканчика половину положенных таблеток — беленьких, жёлтеньких. На дне остались только зелёные.

— Ну ты чего?

"Мальчик" был тут как тут — стоял рядом и смотрел в стаканчик, словно от этого зависело само его существование.

Не ответив, Меглин подцепил пальцем и поднял одну таблетку к свету, разглядывая её пристально, как под микроскопом. Плечистый высокий санитар замер у стены неподалеку, как молчаливый атлант, опора для потолка.

— Выпей, —  подбодрил "мальчик". — Ты же знаешь, что будет, если...

Меглин усмехнулся уголком губ, не отрывая взгляда от таблетки. Его голос прозвучал грубо, хрипло, будто он заново учился им пользоваться.

— Вата от них. Вата... А мне работать надо. Вспомнить...

На удивление, голова сегодня была лучше, светлее, что ли? Во всяком случае, внимание и реакция остались прежними.

Сосредоточившись на "зелёненькой", которую покручивал в пальцах, Меглин краем глаза зорко следил за своим окружением: за санитаром, что уже нетерпеливо хмурился, и за стаканчиком, который остался без надзора и к которому уже тянулись призрачные детские пальчики. Он почти незаметно усмехнулся в усы, спокойно, как кот, ожидая следующего хода.

Ещё миг — и Меглин резко выхватил стаканчик из-под носа "глюка", поднял выше головы и триумфально расхохотался на всю столовую. Так, что даже санитар вздрогнул.

— Жопа ты, Меглин! — с досадой крикнул голубоглазый.

— Хе-хе, — послышалось в ответ. — Сам жопа. Хе-хе. С ручкой.

Подмигнув санитару, Меглин вернул свою "зелёненькую" в стаканчик и выразительно им погремел.

— Принимай, — приказал тот как автомат, без каких-либо эмоций. — Таблетки. Быстро.

— А куда торопиться-то? — Меглин расплылся в улыбке, которую те, кто его знали до комы, теперь находили жутковатой. Но санитар даже не вздохнул.

— Глотай, — сказал он. — И язык покажи, как обычно.

В ответ пациент смирно кивнул, взял  стакан, где ещё оставалось немного простокваши и медленно поднёс таблетку к губам. Санитар удовлетворённо кивнул, проследил, чтобы тот проглотил все пилюли. И потом подошёл с фонариком. Чуть заметно поморщился, когда Меглин раскрыл перед ним рот, как бегемот. Ещё и язык вывалил.

— Э-э..!

— Всё, — санитар махнул рукой. — Молодец.

— Новенький, — прокомментировал "глюк", когда психи вышли на утреннюю прогулку в больничный парк.

Меглин только кивнул.

— Этого ты ещё не трогал, — продолжал голубоглазый явно в надежде найти тему для дискуссии. Но вновь не добился успеха. Обиделся: — Эй, ты чё, как в рот воды набрал?

Собеседник ускорил шаг и за углом, в тени, быстро выплюнул в ладонь таблетки, все три, сжал в кулаке.

— Ты совсем странный? — возмутился "мальчик". — Болеть же будет!

— Болеть? — процедил Меглин. — Мне не болеть надо, а вспомнить.

Он потёр затылок, будто пытаясь восстановить в голове образы из прошлого, которые всё ещё плавали где-то на поверхности сознания. Чувство, что что-то ускользало, не позволяя себя поймать, лишало его покоя.

"Мальчик" с беспокойством наблюдал за ним.

— А ты уверен, что надо? — он говорил осторожно, словно боялся разбудить чудовище. — Ты же помнишь, что случилось... в прошлый раз.

Меглин нахмурился, стиснув зубы:

— Ага. Помню. Только не всё. Вот тут, — он надавил пальцами на затылок, — осталось и сидит. Давит, с-сука...

Голубоглазый кивнул куда-то в сторону выхода:

— Думаешь, она так просто за тобой бегает? Таскает тебя повсюду, как побитую собаку?

Меглин сжал кулак ещё сильнее, чувствуя под пальцами форму таблетки. Принял замечательно тупое и отсутствующее выражение лица. Мимо прошёл внимательный санитар, но шага не сбавил — поверил.

— Артист, — хмыкнул "мальчик", принимая свою обычную позу — только плаща ему недоставало. — Да, ты прав. Далеко не "побитую".

Меглин вздохнул и, дождавшись ухода надзирателя, вновь вернул себе более сосредоточенную гримасу. Подумал: сколько сможет вот так протянуть, вхолостую? Голова осталась непривычно ясной, но уже начинала напоминать о себе.

— Вот и не понимает, чего ей бояться, — рассуждал голубоглазый, наблюдая за ним. — Пока, во всяком случае.

— Че смотришь? Думаешь, выпустят? — и Меглин кивнул на парк, где под берёзками вела тропка, протоптанная годами, до главного корпуса, а там — и до ворот.

Но "глюк" не разделял его оптимизма.

— Думаешь, она хочет вернуть тебя таким, каким ты был? — не унимался он. — Сейчас, как же!

Меглин остановился на мгновение, оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, что никто не смотрит. Затем он быстрым движением разжал кулак и уронил таблетки в ближайшую урну. А потом вновь занял прежнее положение на лавочке, словно ничего не произошло.

— Червяками тебя кормит... — взволнованно продолжал "мальчик". — Гулять повезет. Думаешь, понравился ты ей? Да вину просто заглаживает, и всё. Дел наворотила, а сама...

Меглин резко повернул голову. Тёмные глаза опасно сверкнули на солнце.

— Рот закрой, — отрезал он.

Но "мальчик" упрямо смотрел на него в упор, почти так же. Нахмурился. Заявил:

— Я всё помню. Всё. А тебе оно надо?

Меглин скривился и раздражённо пробормотал:

— А чё мне с того, что ты помнишь, а? Я сам хочу вспомнить. Сам. Иди давай, — и он махнул рукой. — Всё, иди!

— Ну, как скажешь, — обиделся "мальчик". Но перед тем, как испариться с глаз, заметил:

— Да... Не того она боится.

* * *

Урывки воспоминаний были разбросанными, мутными, словно картинки из другой жизни.

Вода, остывшая и густая, как туман, окружала со всех сторон, заполняла все промежутки, глушила каждый звук.

В её гладком отражении качался жёлтый потолок с грубой решёткой вентиляции.

Нетронутая поверхность прекрасно играла роль зеркала. Пошевелиться в нём не было ни сил, ни желания. Тело плевать хотело на приказы с высших центров, впрочем, теперь эти приказы поступали реже и скорее напоминали панические попытки рекогносцировки. Так, словно на мостике случился бунт или захват судна, большинство отважных защитников пали в первые минуты, а те немногие, что остались, только начали вылезать из своих укрытий, оглядываться и в отсутствие агрессоров, пытаться восстановить какое-то влияние своего аппарата. Самые многочисленные из них традиционно отвечали за наиболее примитивные ощущения и рефлексы, вроде сужения зрачков на свет — нечто, что наравне с бьющимся моторчиком в груди и вечным циклом вдоха-выдоха, позволяло считать это вышедшее из повиновения тело живым.

Самым важным по-прежнему оставалось зрение, правда, с учётом того, что глазодвигательные мышцы замерли, а их обладателя усадили сюда, как куклу, приходилось смотреть перед собой, в стену с неровным, будто осыпающимся кафелем. А в зеленоватое зеркало заглядывать с большим трудом, каким-то нижним краем поля зрения.

В таких условиях донельзя обострился слух, считывал каждый удар капелек, что ползли по свисающей с бортика, словно не своей руке и по пальцам, а потом падали на пол.

А ещё — тихий, таинственный, медленный скрип двери. Здешний персонал особо не церемонился: в блок с "тяжёлыми" вообще заходил без стука и чуть ли не с ноги, а подшофе мог и развлечься — выставить кататоников в ряд в коридоре, как манекенов — попугать новичков и санитарочек из столовой, пока что избавленных от неизбежной профессиональной деформации коллег.

Но теперь эту дверь открывали по-другому, так, словно там, за створкой бесконечно сомневались в принятом решении и вели внутреннюю борьбу. Словно кто-то стоял за порогом, не решаясь его переступить.

Может, виной был просто сквозняк? Но как будто бы следом раздался всхлип петель, потом — шаги... Для аналитического мозга, запертого в столь мучительной безысходности, это было равносильно пытке и одновременно удивительной возможности поработать. Звук чьих-то ног был приглушенный, лёгкий, почти неуловимый, как если бы он доносился из коридора или соседних помещений. Или, это кто-то тихонько крался, ближе, ближе...

Потом воспоминания ускорили бег, как в калейдоскопе. Шёпот сменил щелчок складного ножа, будто что-то давно забытое вновь возникло в сознании. Ярко блеснула сталь где-то на грани зрительного поля застывших глаз. По плечу скользнули мягкие тёмные локоны волос. Меж чьих-то зубов вырвался задушенный, отчаянный крик — такой, какой бы мог вырваться у него самого, если бы только тело ожило хоть немного больше. Застывшее, отключённое, оно не могло ответить на этот зов. Невозможность что-либо изменить или предотвратить требовала признания.

В водяном зеркале проявилось женское лицо, почти знакомое и печальное, тонкие бледные пальцы, что подрагивали, но упрямо сжимали лезвие, потом обессиленно выронили его на бортик с оглушительным стуком. Губы, что почти беззвучно звали по имени, а потом — исказились от рыдания, от безысходности, от неспособности получить то, заветное и дорогое, без чего она теперь не могла жить...

— Родион... Ты чувствуешь?..

Да, он как раз чувствовал всё, каждый запоздалый сигнал от рецепторов. Он услышал, когда иссякли эти горячие, злые слёзы — те, что проливают казнённые, когда брезжит рассвет над судной площадью. Понял, когда жалобные нотки вздоха в её груди стали жёсткими и решительными. Почувствовал, что её холодные пальцы вновь торопливо вооружились сталью, раз промахнувшись мимо бортика. Но только поделать уже ничего не мог. Даже, если бы захотел.

В первые секунды то самое, умершее для реального мира тело внезапно завопило от страха за свое существование, забило какую-то слабенькую тревогу, как на тонущем, уже безо всяких сомнений, корабле. Но там все собрались на мостике, жадно наблюдая за развитием этих событий; словно, смирившись с неизбежным, не хотели лишать себя последнего развлечения.

И тогда наступило принятие, облегчение. Почти что освобождение от всей прожитой жизни и некоторых особенных её периодов и моментов. Это был её выбор и её решение, вполне логичное. Её пальцы больше не дрожали. И в сущности, так ведь было лучше? Должно было быть...

И вдруг, как отрезвляющий удар: та самая дверь захлопнулась с такой силой, что эхо разлетелось по пустому коридору, как выстрел. Образ мгновенно распался на осколки, растворился в темноте, будто его и не было.

— Не надо туда, — спокойно, но жёстко сказал "мальчик". Он стоял у двери, словно преграждая путь. — Ты ещё не готов.

* * *

Когда он очнулся, перед глазами была лишь его палата, теперь непривычно залитая светом из окна. Отчётливо раздавался громкий и настойчивый голос санитара, тянущий его фамилию, как на плацдарме:

— Ме-еглин, не спи! Ме-еглин! Почему ещё не готов? Ме-еглин!

Тот моргнул, возвращаясь к реальности, пытаясь собрать в голове увиденные образы, но память ускользала, оставляя лишь болезненное ощущение незаконченности. И ещё болела голова. Теперь — прямо как раньше.

Вдруг перед глазами всё покачнулось, и он наконец-то вырвался из плена иллюзий. Прямо перед ним на разложенных ножках стояло небольшое зеркало, что и отражало комнату во всех её опостылевших подробностях. Лицо в серой пижаме, с веником бороды и спутанными волосами в старой овальной рамке также было не зрительной галлюцинацией, а являлось его собственным.

Внезапно ощутив странную пустоту где-то внутри, Меглин настороженно скользнул взглядом по сторонам, позвал:

— Эй... ты где?

— Да тут я, — как-то неестественно громко отозвался санитар.

А из-за зеркала послышался тихий смех.

— Ку-ку!

И следом выглянул голубоглазый, кивнул на расчёску перед собой.

— Давай уже, не дрейфь, бородатый, нас ждут!

— Нас? — вырвалось у Меглина.

"Мальчик" важно выпятил подбородок, удивился:

— А ты чё, думаешь, она тебя видеть хочет, что ли?

Его собеседник оценил шутку, качнув головой, хотя её смысл был ему явно неприятен. Чуть усмехнулся краешком губы.

— Ну раз так, иди, покажись ей!

— Смешно, — мрачно заметил "глюк", наблюдая за тем, как его собеседник со странным выражением на лице сперва, вглядывался в зеркало, будто намеревался увидеть в глубине кого-то другого. А потом с тем же видом чесал себе бороду и сражался с отросшими за полгода волосами.

— Помыться бы, — пробормотал тот, уже более критически рассматривая результат своих стараний в отражении. — Ванну принять и всё такое.

— Чего? "Ванну"? — засмеялся "мальчик". — Ты так шутишь, что ли? — и посерьёзнел, заявил: — Отныне — только душ.

Меглин выдал многозначительный смешок, в последний раз провел щёткой по бороде. Но когда вновь посмотрел на "глюка", то увидел пустое место. Обернулся.

— Ты лучше "бабочку" надень, — ехидно посоветовал голубоглазый, разместившись у окна и опираясь спиной о подоконник, скрестил на груди локти. — "Бабочка" — это вещь. Клюют на неё, как курицы.

Меглин фыркнул, но не ответил. Появлению в своей палате коробки он тоже как будто не удивился. Оказалось, её притащил санитар — довольно объёмную, картонную, полную предметов одежды с чужого плеча. Он ничего не объяснял, но так даже было понятнее, без лишней путаницы.

Усмехнувшись в усы, Меглин кивнул своей маленькой галлюцинации у окошка:

— Ну, чего якоришь? А? Помогай!

Голубоглазый подбежал с большим восторгом.

— Ух ты! Гулять пойдём? — осведомился он.

-На охоту, — хрипло поправил собеседник, разбирая содержимое. — Охоту, рыбалку... Эй! — он обернулся к третьему действующему лицу в проёме. — А чьё добро-то?

— А тебе зачем? — хмуро отозвался санитар. Меглин пожал плечами:

— Ну... вдруг, обидятся? Хозяева-то.

— Не обидятся, — был такой же мрачный ответ.

— А, — протянул Меглин.

И напялил на голову чью-то летнюю панамку. Но уже через секунду сдёрнул её и отбросил в сторону. Попробовал ещё какой-то головной убор и тоже забраковал, скинул.

— Не то, — прокомментировал "мальчик".

— Всё не то, — хрипло пророкотал Меглин.

— Эй, ну ничего, — голубоглазый азартно потёр ладошки. — Нам бы только выйти отсюда... Ты ж в пижаме не пойдёшь. Видал, как она...

— Рот закрой, — угрюмо перебил собеседник.

— Ну разве тебе не хочется выглядеть как положено? Снова стать собой, настоящим? — уговаривал "глюк". — Не надоело быть чудовищем?

Уголок рта Меглина дёрнулся, он вновь ничего не сказал. Вопрос был чисто риторическим.

— Нет, ну она тебя, конечно, во всех видах видала, — с той же язвительностью продолжал "мальчик". — Как и ты — её... Так что, можешь не париться...

— Не во всех, — хрипло возразил Меглин.

Он вытащил из коробки ещё пару вещей. Наконец, не выдержав, перевернул её на пол и хорошенько тряхнул.

— Во! — обрадовался "мальчик".

Однако собеседник не разделял его восторгов: уставился на горку вещей у себя под ногами. Легонько пнул пустую коробку и сел рядом на пол, задумчиво подпирая щёку ладонью.

— Ну всё, хватит! — заявил голубоглазый и нетерпеливо притопнул ногой в кроссовке. — А то ты так до вечера просидишь! Греби давай! Ну! Я соскучился!

— Пять минут, — устало попросил Меглин. Но "глюк" был непримирим, сказал — как отрезал:

— Две! Минуты.

Обитатель палаты вздохнул. Разворошил кучку ногой в больничном тапке и насторожился, обнаружил нечто яркое. Маленький советчик смотрел туда же.

— Да вот — красный, — указал он и покосился на дверь и на хмурого санитара в проёме. — Попробуй.

Меглин схватил пламенную толстовку, критически рассмотрел в руках. Скривился.

— Попробуй, попробуй, — подбодрил "глюк". И, скрестив на груди локти, многозначительно, с расстановкой, прибавил: — Красный. Кровь, страсть, власть. Революция. Движение к цели. Запретный плод.

Меглин хмыкнул. Но послушался.

— Красиво, — тем же тоном докончил "мальчик" и прибавил: — Дерзко. Женщинам нравится. А уж ей — точно...

Меглин, между тем, прибавил к образу пару каких-то серых мятых брюк, старые и пыльные ботинки и, подумав, выудил из коробки чёрную лыжную шапку.

— Не запаришься? — усомнился "мальчик".

Но единственный собеседник уже напялил головной убор себе на голову. Вдруг, словно вспомнив о чём-то важном, стремительно вернулся к горе вещей, вновь разворотил её, на сей раз раскапывая завал руками.

Наконец торжествующе выпрямился с шейной "бабочкой", маленькой и яркой, которая подошла бы разве что клоуну. Но как выяснилось, она прекрасно гармонировала с алой тканью толстовки.

Нацепив её на себя, Меглин обернулся и подмигнул в дверях. Голубоглазый ответил тем же и выставил перед собой отогнутые большие пальчики.

— Огонь!

Между тем снаружи Есеня нервно прохаживалась у чёрного фургона. Того самого, в котором не далее как пару дней назад, в ничем не примечательный и такой же безрадостный, как и все прочие, день привезли того, кто разом, за несколько минут, перевернул весь её новый, уже немного устоявшийся мир, буквально с ног на голову. Заставил вновь думать о нём, встретиться во сне с тем, прежним Меглином и вновь разбить самой себе сердце вдребезги. А после — заняться собирать его из мелких острых осколков, раня себе ладони до крови.

Поверить в то, что ей теперь приказывало сделать начальство, было почти невозможно, как в сам факт того, что её наставник существовал на белом свете и спятил, на сей раз окончательно. Однако, Быков — этот злостный робот, ходячий кусок льда, лишённый и тени человеческих чувств и эмоций, — как прежде видел во всем только выгоду для своего долбанного отдела. А профессор Бергич теперь был с ним в этом, на удивление, солидарен.

— Вы сами понимаете, что мне предлагаете? — говорила она всего пару часов назад, прохаживаясь точно так же, только, не на улице, а по кабинету местного главврача.

Тот дымил сигаретой, наблюдая за каждым её словом и жестом, как неусыпный надзиратель. А бывшая стажерка держала у уха раскалённый телефон, хмурилась и все больше ужасалась открывшейся перспективе.

— Меглин — пёс, — в голосе нового начальника на миг мелькнуло нечто, похожее на восхищение. — След на месте чует. Не мне тебе говорить.

— Его нельзя выпускать — она невольно помотала головой и покосилась на хозяина кабинета. — Нельзя.

— Ты, конечно, знаешь его лучше всех, — цедила трубка со своим ошеломляющим спокойствием. — Я на тебя не давлю. Но если не подсуетимся, получим ещё один труп.

Вспомнив его предыдущую угрозу, Есеня с трудом перевела дыхание. Нет — вы, Егор Александрович, сейчас именно тем и занимались! Давили, собрав всю тяжесть обстоятельств в этот невыносимый груз. И, в который раз напоминали то, что когда на весах оказывались личные чувства и долг перед обществом, — которое сотрудники правопорядка были призваны защищать, — неизменно перевешивало второе. То, что ваша новая сотрудница знала и так. То, чему её успел научить наставник собственным примером, пока ещё мог находиться в реальном мире, среди живых людей... А не втыкал им в нос гвоздики от оконной рамы.

Есеня содрогнулась.

— Неужели по-другому нельзя? — совсем уже жалко пролепетала она.

— Подумай, — ответил он. — Окончательное решение за тобой. Сама понимаешь. Если кто и сможет как-то с ним совладать — то только ты.

Есеня вздохнула. В последнем утверждении она сильно сомневалась.

— Попроси у Бергича санитаров покрепче, — неумолимо продолжал Быков. — И давай пулей — в управление. Транспорт уже наготове. Поймаешь мне этого долбаного снайпера, и — ты свободна. Хоть — в декрет, хоть — в отпуск, хоть ещё куда.

Есеня задумалась. А начальник отключил связь, по своему обыкновению поставив её перед фактом. И голословно предоставив ей право сделать выбор, после в один миг лишил её этой проблемы.

— Вадим Михайлович, — умоляюще простонала она, повернувшись к обитателю кабинета. Тот курил уже третью сигарету, уставившись в стол.

Наконец, будто почувствовав на себе её взгляд, Бергич вскинул голову. И, закусив папиросу в зубах, резко открыл какой-то ящичек своего стола. Выложил перед собой на крышку небольшую стальную коробочку, за ней — баночки с лекарствами. Следом он вытащил рецептурные бланки, стал быстро писать в них что-то, откладывая готовые в стопку. Есеня настороженно подошла ближе.

— Теперь ты — его врач. Таблетки — строго по расписанию. Если приступ — сразу инъекцию, — он кивнул на коробочку. — По возможности избегай сильных потрясений.

— Этого обещать не могу.

Бергич нахмурился и спустил с носа очки, устало потёр переносицу:

— Думаешь, я здесь шутки шучу? Без медикаментозной поддержки начнётся боль. А боль выйдет через срыв и агрессию. Ты лучше меня знаешь, каким он может быть. Отнесись серьёзней.

— Мне что, его на цепи держать?

— Ты сама сказала.

Она поморщилась. Открыла коробочку, что уже держала в руке, и увидела внутри набор одинаковых ампул в гнёздах, несколько шприцов с уже прилаженными иглами и заткнутые между ними кусочки ваты. По видимому, сей музейный экспонат застал ещё товарища Брежнева.

— Пользоваться умеешь? — мрачно донеслось из кресла.

Есеня закрыла коробочку и подумав, сунула себе в карман брюк.

— Вы правы были. Сколько волка не корми, а он все равно...

— Этого корми лучше, — заметил Бергич. — Не то руку оттяпает.

Есеня вздрогнула. Зачем-то спросила:

— Все так серьёзно?

— Его уже даже повышенные дозы берут еле-еле. Думаешь, это простые препараты? У каждого — жёсткая "побочка". Нельзя вмешиваться в работу головного мозга без последствий.

Она опустила глаза.

— Он и раньше с трудом держался, — так же мрачно продолжал профессор. — А теперь у него ещё и прицел сбился. Если сорвётся — у тебя одно спасение. Шприц. Не забывай об этом.

Есеня сглотнула. Закусила губу.

— Всё слишком рискованно. Я боюсь, что...

— Раньше ты не боялась, — внезапно заметил Бергич, и поднял на неё два цепких глаза.

"А раньше страшно не было", — мелькнуло в голове.

"Скоро я могу стать опасен, — донеслось из глубин памяти эхо знакомого баритона. — Для себя, для других. И тогда..."

— Думаете, я справлюсь? Может, всё-таки отказаться?

— Ну, смотри, — отозвался этот непримиримый эскулап. — Чтоб потом не жалела.

— А что с ним будет?

— Ну, что? Что и было.

"Зима, весна, лето, осень, — вновь вспомнилось ей. — Прогулки, процедурки. Скамейка в парке. И это жизнь? Нет. Это смерть. С открытыми глазами. Ты же не кактус? Человек. Вот и умри, как человек. Подумай над этим... как-нибудь".

У неё перехватило дыхание. Перед глазами возникли совсем недавние картины, и то, как очевидно радовался её несчастный, бывший наставник такой "прогулке". За сердце схватилась чья-то когтистая лапа, сжала, выдавливая из него кровь по капельке... И заставила его обладательницу, со слезами на глазах, принять столь нелёгкое решение.

Теперь железная коробочка была в кармане, а место её "Рендж Ровера" занял чёрный фургон. Есеня ещё в жизни не водила подобный транспорт, однако, везти наставника на своём внедорожнике, даже усадив его на заднее между двумя громилами-санитарами, было точно плохой идеей. Ещё набросится со спины, как он это умеет, с него станется.

Словно в ответ на эти мысли раздался чей-то хулиганский свист. И, обернувшись, Есеня изумлённо увидела того, о ком всё это время думала. Понятно, что облачиться в свой плащ и всё прочее он не мог — эту одежду полтора года назад ей выдали на руки, сообщив о том, что случилось накануне, поздним вечером. А она при этом постаралась изобразить какие-то чувства на своём окаменевшем и будто высохшем от слёз лице...

Однако теперь Есеня мысленно возблагодарила себя за то, что оставила все дорогие сердцу вещи в его жилище как экспонаты какой-то непопулярной выставки. Как жаль, что вслед за его бедным голубым "мурзиком" она не предала огню и весь тот грёбаный завод! Ведь, он уже никогда не сможет туда вернуться, жить как относительно нормальный, вменяемый "наш". Облачись он сейчас в свой обычный прикид, и она бы, наверное, совсем расклеилась, забыла бы, с кем предстояло иметь дело.

А так, хоть получалось представить, что это — совсем другой, чужой и незнакомый человек. Псих, со скованными впереди руками, который был способен на многое. Кем он, в сущности, и являлся.

По крайней мере, ей это удавалось, пока его, с этой невыносимой ухмылкой на бородатой роже и совершенно неуместной шейной "бабочкой" санитары под локти не подвели совсем близко. И пока ей в лицо не бросилась кровь, пока она не ощутила жар во всем теле, не услышала до боли знакомого голоса:

— Ну чё? Погнали, пацаны? Поработаем! — бодро и громко объявил Меглин.

Прошёл вот так, мимо неё, будто не заметив, и забрался в пригласительно открытый кузов, как хорошо обученный этому пёс. Гайворонов, у которого на носу всё ещё оставалась повязка, защёлкнул кольцо его наручников на какой-то ручке в потолке фургончика, и его подопечный устроился на выступ у стенки с относительным комфортом. Другой санитар присоседился. Гайворонов сел напротив.

Есеня захлопнула дверцы и некоторое время побродив вокруг замка, наконец сообразила, сбросила его вниз. Села за руль и крепко сжала на нём пальцы.