The Show Must Go On (гет)

В коридорах Министерства всегда царит полумрак. Сколько бы Гермиона ни старалась привыкнуть к угнетающему все живое дефициту света, за пять лет работы в группе артефактологов Департамента магического правопорядка она так и не преуспела. Но натренированный сумерками взгляд все равно подмечает детали обстановки, которая несколько стерлась из памяти за девять месяцев командировки в Дурмстранг.

Темные стены, крадущие тусклые лучи из единого углубления, тянущегося посередине потолка по всему коридору. Каменная кладка на полу, стертая ботинками авроров и невыразимцев. Узкие неудобные банкетки — по одной на каждую пару дверей департамента.

Кабинет её группы в самом конце, за поворотом, и свет из основного коридора туда практически не попадает — возможно, поэтому, завернув за угол, Гермиона едва не вскрикивает, прижимая ладонь к груди.

Напротив двери её ждет посетитель. Во тьме виден лишь его сгорбленный силуэт, и в первое мгновение Гермиона не верит своим глазам: на банкетке сидит Люциус Малфой. Тот самый самодовольный Люциус Малфой, которого несколько дней назад она проводила до ворот родового поместья, сняла остатки чар надзора и пожелала спокойной послевоенной жизни.

Если быть честной, Гермиона надеялась, что в следующий раз увидит его не раньше годовщины войны в мае. Сейчас же приближается Новый год.

Ее замешательство прерывает легкое движение головы — как будто мистер Малфой хотел посмотреть, кто потревожил его уединение, но ограничился лишь косым взглядом. Неловкая тишина разрывает перепонки.

— Кхм, — нервно прочищает горло Гермиона, взмахивая извлеченной из набедренной кобуры палочкой и призывая световой шар. Тот послушно застывает над ее головой, наконец позволяя рассмотреть посетителя.

— Вы необычайно красноречивы сегодня, мисс Грейнджер, — усмехается Малфой, так и не поднимая головы. Лишь несколько прядей волос, колыхнувшись, стекают с плеча на сцепленные руки.

— Что привело вас ко мне?

С места в карьер — так естественно и понятно, когда внутри сжимается желудок от дурного предчувствия. Гермиона видела перепуганного Драко на шестом курсе перед тем, как тот привел в Хогвартс Пожирателей, видела ужас в глазах его матери, стоящей перед развалинами школы и измученной переживаниями за единственного ребенка, видела, словно наяву, страхи самого Люциуса в Омуте памяти во время их пребывания в Дурмстранге. Но ни разу на ее памяти ни один из семьи Малфой не выглядел таким обреченным.

— Я писал вам несколько раз.

— Но я ничего не получала, — с искренним недоумением и легкой тревогой, будто подкрадывающейся со спины, чтобы вонзить острые зубы в уязвимое место.

— Что ж, очевидно, моя почта снова подвергается цензуре.

Гермиона вспоминает, как о чем-то подобном слышала перед отправлением в командировку: если Малфой хорошо проявит себя при выполнении поставленных задач относительно собранных по всей Европе артефактов, то все послевоенные ограничения с его семьи будут сняты. А обложили их тогда — яблоку негде упасть: изоляция поместья, не распространяющаяся лишь на представителей Аврората. Вдобавок к этому — запрет на международную переписку, жесткая цензура совиной почты внутри страны, изъятие практически всего сонма принадлежащих роду домовиков. Неудивительно, что, когда в начале года Малфою-старшему предложили отправиться в Дурмстранг в обмен на послабления и отмену приговора о подобном домашнем аресте, он вцепился в эту возможность обеими руками.

— Другие меры тоже вернули?

Люциус скупо указывает ладонью куда-то влево. На деревянном сидении белеет конверт с алой сургучной печатью Визенгамота.

— Я могу прочесть?

— Помнится, раньше вы не задавали идиотских вопросов, мисс Грейнджер, — нервно цыкает Малфой.

Гермиона только сейчас замечает, что он придерживает одну ладонь другой, будто пытаясь скрыть тремор. Но бледные длинные пальцы все равно дрожат — мелко, едва различимо. В неярком свете оникс родового перстня бликует, выдавая владельца с потрохами.

Она коротко вздыхает и присаживается рядом, подхватывая с сидения — что это? — уведомление. Ломает почему-то до сих пор целую печать, вытаскивая пергамент.

«Люциусу Абраксасу Малфою

От главного аврора Гавейна Робардса,

Департамент магического правопорядка.

Настоящим письмом извещаю Вас о нарушении условий пребывания за границей в течение испытательного срока, установленного Авроратом в качестве альтернативы вынесенному приговору по делу №137 от 20-го апреля 1999 года.

Вам вменяется ряд несанкционированных перемещений на территории Европейского Союза с февраля по декабрь текущего года, применение запрещенных заклинаний и зелий в ходе работы, а также неправомерное приобретение и использование волшебной палочки против сопровождающего сотрудника Департамента магического правопорядка.

Слушание по пересмотру дела состоится в 12:00 29-го декабря 2003 года в помещении 1А20 на первом этаже Министерства Магии.

15 декабря 2003 года»

Быстрый взгляд на запястье. Ну да, так и есть — в маленьком окошечке чернеют цифры «27».

— Вы читали это?

— Да.

— Почему не пришли раньше?

— Рождество, мисс Грейнджер. Скорее всего, последнее для меня.

Гермиона задыхается от возмущения.

— Да если бы вы… Да я… Уф-ф-ф!..

В голосе Люциуса впервые за весь недолгий разговор звучит что-то помимо дежурной обреченности:

— Узнаю ваше рвение помочь всем и каждому, невзирая на то, заслуженно это или нет.

Он улыбается, слегка повернувшись к Гермионе, — уголки губ ползут вверх буквально на доли дюйма. Большой палец левой руки аккуратно прокручивает на среднем правом перстень.

Тревога внутри сменяется злостью. Она клокочет, подкатывает к горлу жестокими обличающими словами, но из последних сил удается сдерживаться.

«Вы взрослый мужчина, черт побери, — хочется орать Грейнджер, — какого драккла столько тянули?!»

«Какое, к дьяволу, «последнее Рождество»?! — вспыхивает следом. — Вы едва сбросили с себя гнет и уже готовы смириться?»

Она вспоминает тепло при возвращении на родину: ее ладонь с зажатой лентой порт-ключа надежно лежит в чужой, большой и теплой, большой палец нежно, но уверенно поглаживает подмерзшую кожу. Гермиона не носит перчатки, и Люциус в этот момент тоже о них забывает. Последнее воспоминание о Дурмстранге и подразумевающееся прощание пополам с благодарностью.

Как будто со стороны слышится собственное взбешенное пыхтение. Гермиона шумно дышит носом, сжав губы в тонкую полоску, и лихорадочно соображает: подобное настроение у Малфоя-старшего она последний раз наблюдала после просмотра занимательных воспоминаний из Омута памяти, когда тот решил внезапно проявить отсутствие инстинкта самосохранения при работе с проклятыми предметами. А сейчас хуже, значительно хуже, раз заговорили о «последнем Рождестве». Чем, черт ее дери, занята его жена?! Она вроде клялась «в горе и в радости», так вот что-то горе на Волдеморте не закончилось.

Не давая себе времени передумать, Гермиона протягивает руку и накрывает чужую дрожащую ладонь. Как будто трогаешь ледяную скульптуру — мгновенно становится холодно, но отстраняться не хочется.

— Я все отразила в отчетах, — прерывает наконец молчание Грейнджер. — Писала и про дерьмовый полудохлый орешник, который вам выдали как временную, — подчеркивает она, невольно повышая голос, — меру, и про Варшаву, на которую я оформила разрешение задним числом. И на каждый артефакт прилагала выписки из собственных заметок.

Неосознанно стискивает чужие пальцы, потому что свои тоже начинают дрожать. Не от холода (хотя вообще-то дубак на подземных уровнях собачий), а от нервов.

— Раз этим кретинам надо повторять дважды, значит, приду и повторю.

От горького смешка после этой тирады вместо солнечного сплетения, кажется, скручивается мерзкий узел, из-за которого невозможно вздохнуть. С изумленно распахнутыми глазами Гермиона наблюдает, как Люциус снимает перстень и вкладывает ей в ладонь. Поднимает к губам и осторожно касается ими сомкнутых пальцев, а затем темной рубцовой ткани на предплечье.

— Я пришел не за помощью, Гермиона. Если наши доблестные служители закона вбили себе в голову, что я недостаточно заплатил за свои ошибки, то судебный процесс поставят как спектакль. Народ требует хлеба и зрелищ, показательной казни.

Перстень жжет ладонь. Нагретый теплом чужой руки, камень грозится проделать дыру между пястными костями, и Гермионе приходится прилагать усилия, чтобы не швырнуть в Малфоя его побрякушкой. Дерьмо собачье, а не спектакль, хочется возразить ей.

А Люциус тем временем продолжает:

— Второе заключение я не переживу. Не спорь, — обрывает он открывшую рот Грейнджер. — Ты не была там, ты не знаешь, что это такое.

«Зато я знаю, что вся эта история с Азкабаном — полная чушь», — возражает она про себя, но в реальности язык будто прилипает к небу, мешая произнести хоть слово, пока Люциус баюкает ее ладонь с зажатым кольцом в своих.

— Благодарю за путешествие. Было… — пытается подобрать слово он, — неожиданно узнать что-то новое о себе в этом возрасте. Отдай кольцо Драко. Он знает, что делать дальше.

— Какого… черта, Люциус? Какого-блядь-черта?! — все-таки не выдерживает Гермиона, вскакивая на ноги и вырывая ладонь. — Да я в жизни не поверю в этот фарс! Девять месяцев пахать на чертово Министерство и Содружество Восточной Европы, чтобы с вас сняли то, что и так бы сняли через три года, а теперь изображать такой трагизм из-за пересмотра? Да у Робардса аргументация рассыплется, стоит вам открыть рот. Мне написать в Дурмстранг? Какого дьявола вы не пришли раньше?

Она тяжело дышит, глядя сверху вниз в глаза Люциуса, и только сейчас понимает, какую замечательную картину они представляют для всего ДМП: согнувшийся под тяжестью нового обвинения бывший Пожиратель смерти, некогда правая рука Темного Лорда, и разъяренная аврор-артефактолог, член нового Ордена Феникса и звезда местного разлива. Скитер бы истекла слюнями.

— Я устал не принадлежать себе. Ошибаться на каждом шагу, думая, что поступаю верно. Менять взгляд на мир и подстраиваться после сорока тяжело, Гермиона. Если уж надежда на спокойную жизнь после войны не оправдалась, я бы хотел убедиться в том, что они хотя бы не достанут Нарциссу и Драко.

Он не уточняет, кто «они», но это и не нужно — и так понятно, что, сев на конька, представители законопорядка не слезут с него, пока не выдоят по максимуму.

Гермиона запоздало накидывает Муффлиато на закуток перед кабинетом, выглядывает из-за угла, но, на ее счастье, там никого.

— А где ваша палочка?

— Подозреваю, где-то в застенках Аврората.

— Как же мне хочется кого-нибудь ударить сейчас, вы не представляете. Просто не представляете, — цедит она себе под нос, сжимая пальцами свободной руки переносицу и жмурясь, чтобы хотя бы на минуту представить себя не здесь. Перстень до боли впивается в ладонь, естественно, пресекая на корню любые попытки абстрагироваться. — И вас, Люциус, за эти неуместные душещипательные прощания, и гребаного Робардса, и того гения, который на вас донес. И сраную Скитер с ее статьей про Варшаву.

Несколько глубоких вдохов. На три счета — как будто этих секунд хватит, чтобы унять спутанный клубок эмоций. Малфой благоразумно молчит.

— Всё, достаточно. Заберите свою цацку и приходите двадцать девятого. Будет вам спокойная жизнь.

Перстень возвращается к хозяину. На коже остается отпечаток в виде литеры «М», и Грейнджер непроизвольно кривит губы. Ей тоже горько так, что подкатывает тошнота.

Люциус поднимается с места, впервые с начала разговора глядя сверху вниз.

Гермиона смотрит в ответ и молчит. Что еще ей сказать? Пожелать счастливо вернуться к жене после этих трепетных поцелуев в ладонь, до которых свято верила, что удастся балансировать на грани прозрачного романтического интереса и дружбы, выросшей из пережитых опасностей? У нее определенно есть какая-то склонность к самоповреждению, если раз за разом она выбирает недоступных мужчин. И безнадежно женатый чистокровный аристократ вдвое старше — как олицетворение всего запретного, что она могла бы найти в противоположном поле.

Чертов Дурмстранг, чертов Робардс, чертовы амбиции.

— Встретимся на суде, Гермиона?

Она кивает.

Мерлин свидетель: если это будет спектакль, то отыграет его Гермиона от начала и до конца.