Через асфодели (джен)

Grip your hands on, tired, what's your worth?

Watch yourself beg, hanging on to Earth,

Love, war, pain, life, everything's the same to me.

© Natasha Blume

— A tiré son couteau, en quartiers il l'a mise, — громко распевает Рози, подражая луизианскому выговору Аластора.

Аластор морщится, зажав пальцами веки, — посреди прогулки в угодьях Коллис Доминиум у него разыгралась мигрень, и теперь он лежит в траве среди асфоделей, устроившись у Рози головой на бёдрах и скрестив ноги в щиколотках. Удобно лежать без рогов, пока не отросли нежные, пронизанные кровотоком панты.

— Рози, дорогая!

— Да, мой предположительно дорогой друг? — интересуется Рози, почёсывая за жёсткими оленьими ушами. Семь лет — недолгий срок, но всё же кварталу каннибалов не хватало Аластора с его выразительным южным акцентом и любовью к радио.

— Прекрати, у меня нет настроения для песен.

— Пожа-а-алуйста. Может, подпоёшь? Это же всегда тебя развлекало, сладкий, — уговаривает Рози, обводя пальцем его рот и задерживаясь на усах в стиле Кларка Гейбла. — Или я по-французски плохо пою?

— У меня болит голова, — огрызается Аластор и поднимает руку, чтобы оттолкнуть её запястье в тонкой кружевной перчатке, но медлит, роняет её обратно и не глядя расстёгивает неизменно-красный пиджак. — Можешь хоть по-французски петь, хоть на идише.

— On a fait un diner aux barons et aux princes…

— Нет, нет, нет, ты не так поняла. Умоляю, помолчи, — шепчет Аластор, зажимая ладонью ростки свежих рогов, — бога ради.

Рози обрывает песню на полуслове, зажав во рту мундштук, — если скуривать местные грибы в сушёном виде, то запах унимает боль. Может, кабы Франклин почаще курила, то не сошла бы столь быстро с ума от лихорадки, когда её воспалённая грудь горела от молока? Ходят слухи, будто владыка Валентино так кричит во время приступов предсмертной агонии, что надрывает и без того сорванные связки: он сгорел заживо в собственном борделе, остался незрячим и прячет гниль в розах и золоте.

Аластор берёт Рози за пальцы, — обычно таким жестом он приглашает на танцы, — и, перебрав их по очереди, подворачивает манжет перчатки и прикусывает за запястье.

— Выше, — хихикает Рози, ощутив дрожь от локтя по плечо: теперь ей хочется вцепиться в пиджак, дёрнуть так, чтоб лопнула завязка галстука, повалить в траву и вгрызться в плоть, чтобы Аластор кусал её ещё сильнее и царапал, как иные проделывают при соитии, — а ещё можно было бы расстегнуть на нём жилет с рубашкой и вонзить когти под диафрагму, вспарывая живое нутро. Придётся, конечно, отстирывать кровь с одежды и подшивать галстук, — но всё-таки…

— Выше? Тогда снимай своё прелестное платье.

— Пф-ф, ещё чего. Оно новое, не хочу марать.

«А раньше ты жрал женщин?» — выпытывает однажды Рози за чаепитием из любопытства. Аластор, — манерный, элегантный, вежливый со всеми, — с достоинством носит под красным пиджаком шкуру джентльмена, берёт Рози под локоть, обращается на «вы» и ведёт себя с ней как с леди; он разрывает печень зубами и отдирает жилы от мяса, как и Рози, терпеть не может поцелуи, кусает так, что у Рози остаются следы от клыков, и мокро зализывает их без какой-либо игривости.

«Да как-то не довелось. Я в целом не герой-любовник, знаешь ли, — пожимает плечами Аластор. — Однажды только, помню, целовался прямо в «Форде», и Лотти ещё сказала потом, что любовник из меня так себе».

«Вот прямо так и сказала? Дура!»

«Нет-нет, тут другое. Я, в общем-то, всегда был… ну, не особенно заинтересован. Видимо, она поняла».

«Я же говорю, дура, — оправляет Рози подол, — это не главное в джентльмене, Аластор».

«Согласен. Ещё и ребёнка можно сделать, — пренебрежительно фыркает тот, — одна морока».

«А она, подружка эта твоя, Лотти, — выпытывает Рози ещё жаднее, — она хоть была хорошенькая?»

«О-очень хорошенькая, нам все завидовали, когда мы с ней в кино ходили. Блондинка, волосы щипцами завивала. И весёлая. И пела чудесно».

Аластор ослабляет воротник, привстаёт на локтях и делает вид, словно намеревается цапнуть, — но тут же смеётся, оскалив зубы до дёсен, и Рози тоже прыскает смехом:

— Нет уж! Ты не мылся с дороги.

— О-о, прости!

— Если рассчитываете на гостеприимство, владыка Аластор, то вам следует отмыться, когда мы вернёмся домой.

— Обижаете, леди, — цокает тот языком, достав сигарету. — С каких это пор «рассчитываю»? Сегодня я остаюсь в квартале каннибалов, само собой разумеется.

Рози, не торопясь с ответом, помогает Аластору прикурить, придерживая мундштук во рту: семь лет назад он говорил то же самое, лёжа головой на её коленях и играя с кружевом рубашки, когда Рози расчёсывала гребнем волосы и красила губы, а затем покинул дом, когда она ещё спала. Не грешник — сущая казнь египетская.

Тень серпом лежит на холме под ними, объяв россыпь асфоделей.

— Это мы с тобой давненько не виделись, или ты раньше столько не курил?

— Хочу пахнуть ещё сильнее.

— Ну зачем тебе это всё, кровь моей крови?

— Знаешь, я… мне захотелось посмотреть на Луизиану. Ещё хотя бы раз.

— Зачем? — строго повторяет Рози с нажимом.

— Показалось, что по Новому Орлеану соскучился, — говорит Аластор без привычной очаровательной недоулыбки, при которой его глаза не смеются, — только там всё другое. Улицы, фонари, бары. И люди другие.

— Полагаю, это определённо одна из лучших твоих идей, да-а, — наставительно замечает Рози.

Аластор кривит рот, выдыхает и, хрустнув затёкшей шеей, устраивается на бёдрах поудобнее: он курит с тысяча девятьсот восемнадцатого года, — в том году мать, заразившись испанским гриппом, умерла у него на руках.

Рози не расспрашивала, — её ли дело? — но Аластор иногда рассказывает о матери, которая — вот ведь стыд! — носила платье чуть ниже колен и танцевала в барах за деньги, о пьяных мужчинах и суфражистках, об американском Юге, Миссисипи, Луизиане и Новом Орлеане, о спикизи и сухом законе, о том, как он впервые занимался любовью в своём же автомобиле, не ощущая ничего, кроме любопытства, и о том, как впервые пристрелил человека, — его жертвой стал сицилиец Франко Висконти, смуглый дочерна продавец фруктов, который изнасиловал девушку: Аластор притворился, что не знает об этом, принёс Франко виски и позвал поохотиться в окрестностях, а затем столкнул того в болото, отошёл на пять ярдов и выстрелил в голову из винтовки, словно в загнанное животное.

— Ва-ау. И это вся твоя реакция?

— Нет, не вся, — отрезает Рози, ткнув в узел галстука, — ты недальновиден. Нечего грешнику в мире смертных делать, даже если он осквернённый.

— Ах, по-твоему, это повод так обращаться с грешником, который вернулся? Ты меня не про-го-ни-ишь, — самодовольно и оттого вдвойне противно тянет Аластор, смяв сигарету об каблук.

— Будешь лгать — получишь по рогам.

— Лгать? Боже, как смешно! Я никогда… сама ведь знаешь, я просто не говорю всей правды.

— Я люблю тебя, Аластор, — говорит Рози, дружелюбно улыбнувшись ему, и без замаха бьёт по щеке.

Аластор вскрикивает по-оленьи гортанно, садится, зажав нос со ртом и обронив монокль, и из-под пальцев капает почерневшая из-за скверны кровь, — видимо, пощёчина ещё и рассекла щеку об клыки:

— Merde, за что?!

— Живи у меня сколько хочешь, но сегодня ужинаешь и спишь один, — рявкает Рози, дёрнув его за лацкан пиджака. — Только попробуй снова сбежать в мир живых без спроса, ты, оленье отродье!

— Тц-с, больно. Ты не изменилась, — оценивающе отмечает Аластор, дёрнув ухом и с хрустом вправляя хрящ.

Рози, сожрав заживо желание шлёпнуть его ещё раз, а затем — по-матерински обнять и прижать головой к груди среди трав и асфоделей, поджимает колени, поддёрнув юбки выше лодыжек, ерошит когтями волосы под шляпой и злится, когда глаза начинают протекать.

— Соскучилась?

— Не дождёшься, у меня и без тебя друзей-подружек полно. И папенька жив ещё, — отрезает Рози, наспех приводя в порядок макияж: не пристало губернаторше квартала ходить с размазанной помадой, словно она только что кого-то съела и не соизволила умыться.

Аластор, выплюнув кровь и привычно-изящным жестом вернув монокль на место, осторожно вытирает ей лицо ладонью в перчатке.

— Да ты же вся мокрая, Рози.

— Аластор, будь другом, помолчи.