Через асфодели (джен)

— A tiré son couteau, en quartiers il l'a mise, — напевает Рози, подражая луизианскому выговору Аластора.

Аластор стонет и морщится, потирая веки, — посреди прогулки в угодьях Дита у него разыгралась мигрень, и теперь он лежит в траве среди асфоделей, устроившись у Рози головой на бёдрах и скрестив ноги в щиколотках. Удобно лежать со сброшенными рогами, пока не отросли нежные, пронизанные кровотоком панты.

— Рози, дорогая!

— Да, сердце моё? — интересуется Рози, почёсывая за жёсткими оленьими ушами. Семь лет — не столь долгий срок, но как же кварталу каннибалов не хватало Аластора с его выразительным южным акцентом и любовью к радио.

— Прекрати. У меня нет настроения для песен.

— Пожа-а-алуйста. Может, подпоёшь? Это же всегда тебя развлекало, оленёнок, — уговаривает Рози, обводя пальцем его рот и задерживаясь на усах в стиле Кларка Гейбла. — Или я по-французски плохо пою?

— У меня болит голова, — огрызается Аластор и поднимает руку, чтобы оттолкнуть её запястье в тонкой кружевной перчатке, но медлит, роняет её обратно и не глядя расстёгивает неизменно-красный пиджак. — Можешь хоть по-французски петь, хоть на идише.

— On a fait un diner aux barons et aux princes…

— Нет, нет, нет, ты не так поняла. Умоляю, заткнись, — хрипит Аластор, зажимая ладонью ростки свежих рогов, — бога ради.

Рози обрывает песню на полуслове, зажав во рту мундштук, — если скуривать местные грибы в сушёном виде, то запах унимает боль. Может, кабы Франклин почаще курила, то не сошла бы столь быстро с ума от лихорадки, когда её воспалённая грудь горела от молока? Ходят слухи, будто владыка Валентино так кричит во время приступов предсмертной агонии, что надрывает и без того сорванные связки: он сгорел заживо в собственном борделе, остался незрячим и прячет гниль в розах и золоте.

Аластор берёт Рози за пальцы, — обычно таким жестом приглашают на танцы, — перебирает их по очереди, подворачивает манжет и дразняще кусает за запястье.

— Выше, — хихикает Рози, ощутив дрожь от локтя по плечо: теперь ей хочется вцепиться в пиджак, дёрнуть так, чтоб лопнула завязка галстука, повалить в траву и вгрызться в плоть, чтобы Аластор выгибался и неприкрыто стонал, как при соитии, — а ещё было бы славно расстегнуть на нём жилет с рубашкой, обнажив по пояс, сесть верхом и вонзить когти под рёбра, вспарывая живое жаркое нутро. Придётся, конечно, отстирывать кровь с одежды и подшивать галстук, — но всё-таки…

— Тогда снимай своё прелестное платье.

— Пф-ф, нет. Оно новое, не хочу марать.

«А раньше ты жрал женщин?» — выпытывает однажды Рози за чаепитием из любопытства. Аластор, — показательно манерный, элегантный, вежливый со всеми, — с достоинством носит под красным пиджаком шкуру джентльмена, берёт Рози под локоть, обращается на «вы» и ведёт себя с ней как с леди; он разрывает печень зубами и отдирает жилы от мяса, терпеть не может поцелуи, кусает так, что у Рози остаются следы от клыков, и мокро зализывает их без какой-либо игривости.

«Не доводилось, им больше нравилось целоваться, — пожимает плечами Аластор. — С первой целовался на Марди Гра, вторая сказала, что любовник из меня никудышный».

«Пф-ф! Совсем глупая!»

«Нет-нет, тут дело другое. Я, в общем-то, всегда был… ну, не особенно заинтересован».

«Я же говорю, глупая, — настаивает Рози, оправляя подол, — это не главное в джентльмене».

«Согласен. Ещё и ребёнка в итоге можно сделать, — фыркает Аластор, — одна морока».

Аластор привстаёт на локтях, ослабляя пальцем воротник, и делает вид, словно он жаждет поцелуя, — но тут же смеётся, оскалив зубы до дёсен, и Рози тоже прыскает смехом:

— Нет уж! Ты пахнешь пóтом и лилиями.

— О-о, прости!

— Если рассчитываете на гостеприимство, владыка Аластор, то вам следует вымыться, когда мы вернёмся в квартал.

— Обижаете, леди, — цокает тот языком, достав сигарету. — С каких это пор «рассчитываю»? Сегодня я остаюсь в квартале каннибалов, само собой разумеется.

Рози, не торопясь с ответом, помогает Аластору прикурить, придерживая мундштук во рту: семь лет назад он сказал то же самое, когда Рози расчёсывала гребнем волосы, и покинул дом, когда она ещё спала. Не грешник, — сущая казнь египетская.

Тень серпом лежит на холме под ними, объяв россыпь асфоделей.

— Это мы так давно не общались, или ты раньше столько не курил?

— Хочу вонять ещё сильнее.

— Ну зачем тебе это всё, Ал?

— Знаешь, я… мне хотелось посмотреть на Луизиану. Ещё хотя бы раз.

— Зачем? — повторяет Рози с нажимом.

— Показалось, что по Новому Орлеану соскучился, — говорит Аластор без привычной очаровательной недоулыбки, при которой его глаза не смеются, — только там всё другое. Улицы, фонари, бары. И люди другие.

— Полагаю, определённо одна из лучших твоих идей, да? — саркастически замечает Рози.

Аластор кривит рот, выдыхает и, хрустнув затёкшей шеей, устраивается на бёдрах Рози поудобнее: он курит с тысяча девятьсот восемнадцатого года, — в том году мать, заразившись испанским гриппом, умерла у него на руках. Рози не расспрашивала, — её ли дело? — но Аластор сам рассказывает о матери, которая — срам! — носила платье до колен, о барных танцах, пьяных мужчинах, суфражистках и американском Юге, о Луизиане и Новом Орлеане, о спикизи и сухом законе, о том, как он впервые занялся сексом, не ощутив ничего, кроме любопытства, и о том, как впервые пристрелил человека, — его первой жертвой стал сицилиец, смуглый до черноты продавец фруктов, который изнасиловал девицу из Сторивилля.

— Ва-ау. И это вся твоя реакция?

— Не вся, — парирует Рози, ткнув в узел галстука, — я недовольна. Нечего грешнику в мире смертных делать, даже если он осквернённый.

— И, по-твоему, это повод так обращаться с грешником, который оттуда вернулся? Ты меня не про-го-ни-ишь, — самодовольно и оттого вдвойне противно тянет Аластор, смяв сигарету об каблук.

— Получишь по рогам, если продолжишь лгать.

— Лгать? Боже, как смешно! Я никогда… сама ведь знаешь, я просто не говорю всей правды.

— Я люблю тебя, Аластор, — говорит Рози, дружелюбно улыбнувшись ему, и без замаха бьёт по щеке.

Аластор вскрикивает по-оленьи гортанно, садится, зажав нос со ртом и обронив монокль, и из-под пальцев капает почерневшая из-за скверны кровь, — видимо, пощёчина ещё и рассекла щеку об клыки:

— Merde, за что?!

— Живи у меня сколько хочешь, но сегодня спишь один, — рычит Рози, дёрнув его за лацкан пиджака. — И только попробуй снова вот так сбежать, оленье отродье!

— Тц-с, больно. Ты не изменилась, — оценивающе отмечает Аластор, с хрустом вправляя хрящ.

Рози, переборов желание уткнуться носом ему в плечо и увлечь в объятия среди трав и асфоделей, поджимает к груди колени, поддёрнув юбки выше лодыжек, ерошит когтями волосы под шляпой, шмыгает и злится, когда глаза начинают протекать, — как же, должно быть, жалко королева каннибалов нынче выглядит со стороны.

— Соскучилась, да?

— Не дождёшься, у меня и без тебя подружек полно, — раздражённо отвечает Рози, трогая губы: глаза у неё по-прежнему мокрые, и Аластор, вернув монокль на привычное место, кое-как — тыльным запястьем в перчатке — обтирает ей лицо.

— Ты же плачешь, Рози.

— О-о, умоляю, заткнись.