Могло бы... (джен)

Говорят, дом там, где сердце. Её сердце могло бы быть в Невервинтере, в каком-нибудь уютном уединенном домике, который со временем наполнил бы смех детей — Её детей — и свет — Её свет, в который Она не верит, — загоревшийся в Его таких усталых, но родных и счастливых глазах. Её сердце могло бы быть в Крепости-на-перекрестке, в стенах, где теперь пульс Её памяти доигрывает последние заунывные аккорды, эхом отражаясь от камня, впитавшего кусочек Её счастья — времени, когда Она могла быть настоящей. Её сердце могло бы быть. Но нет.

Оно навсегда осталось в руинах, павшее жертвой их общего дела — ради них всех, — словно эта война отобрала до этого мало. Известие о Его смерти, возможно, осознанием поселилось в тёмной части Её души уже давно: Она всегда верила, что всё, что могут принести чувства — боль. Верила и втайне боялась. Но это было предчувствие, морок чего-то опустошающего, а слова чернокнижника прозвучали, как приговор, погасив в лучшей Её части крошечный огонек надежды, который когда-то был пламенем, разожженным Им. Хрупкая, бережно собранная по крупицам мозаика Её веры рассыпалась по кусочкам, ни к одному из которых уже не было пары. Когда-то Он видел Её душу — настоящую душу, которая раненым зверьком теперь пыталась спрятаться подальше. Когда-то Он верил, что Она может быть лучше — Она настоящая — и Он делал Её лучше. Наверно, Он ошибался. Но вопреки пролегавшей между ними пропасти различий, возможно, Она и сама хотела этого: Она старалась быть лучше для Него, ради Него.

А теперь... Теперь она сидела, ежась от холода, обхватив руками исхудавшие плечи, свободные сейчас от доспехов — доспехов, которые никогда не подводили, но теперь оказались бессильны перед страхом и болью, — и, казалось, совсем не замечала, что из-под ногтей по коже струйками стекала кровь. Изредка Она бросала беглый, какой-то опустошенно-затравленный взгляд назад, где у костра ждали Её спутники. Такие чужие и далекие. Возможно, Она могла бы быть с ними просто так, не пытаясь заполнить пустоту внутри, не цепляясь за них, как за свой последний шанс что-то изменить, ненавидя себя за бессилие: Она теряла веру в себя в этих чужих лесах, когда Её привычный мир рушился, но Она боялась сдаться, предать Его веру в Неё. Возможно, когда-нибудь Она могла бы полюбить того, другого, который сейчас бросает на Неё настороженные взгляды, а по ночам стережет Её душу от ужасов, подстерегавших во сне Её ослабленный разум, норовивших сломить остатки Её воли и решение дойти до конца. Возможно, она могла бы. Но нет.

Над ними всеми нависла тень Голода — Её проклятия, — чьи склизкие щупальца все сильней сковывали Её, заполняли зияющую дыру-вместо-сердца, заражая все вокруг аурой тревоги и болезненным ощущением неминуемого конца.

Она сидела, повернувшись спиной к своим спутникам, и смотрела невидящими глазами куда-то очень далеко, туда, где Её небо всё еще голубое, а в воздухе, застывшем в напряжении войны, в горечи дыма витает неуловимый аромат надежды, ощущение, что когда-нибудь всё будет хорошо, ощущение, которое Она сейчас тщетно пыталась воскресить в своей памяти, ухватившись за его ускользающий край.

А теперь... Теперь Её небо окрасилось в кроваво-алый цвет. Там, где Она, всегда так: зло, кровь и война. Так было. И будет. Наверно, она просто не может быть лучше. Он ошибался. А она... Она хотела бы ослепнуть. Хотела бы закричать, но слабость сковала Её стальными путами. Она никогда не плакала: верила, что слёзы — это слабость. Но сейчас на запыленном лице пролегли светлые дорожки, отражавшие зарево умирающего дня. Стерев влагу ладонью и сжав руку в кулак — никто не увидит Её слёз, — Она прислушалась к новым ощущениям на огрубевшей коже, стертой до мозолей, привыкшей к оружию, и опустила свободную руку на рукоять меча. Однажды Она уже поверила. Однажды... Но не теперь. Больше смерть спутников Её не коснется: Она уже не верит — больше не верит, — но знает, что конец неизбежен. Возможно, когда-то она, и правда, могла быть лучше. Возможно? А теперь...